При упоминании Егора по лицу Липы снова пробежала легкая тень. Не тень даже, а мимолетное облачко, тем не менее отмеченное Стасом Крушельницким. Он вообще замечал все, что имело отношение к Олимпиаде.
– Ева сама обратилась ко мне за помощью. Понимаете, так случилось… мы много лет не общались. Нет, конечно, я знала, как она живет, чем занимается. Она регулярно приходила к маме, просто делала это, когда меня не было дома. А тут появилась в больнице и попросила ее обследовать. Сама.
– Почему?
– Она сказала, что начала замечать за собой некоторые странности. И они ее напугали.
– Какие странности? – Зубов подался вперед и слушал очень внимательно.
– Ну, она несколько раз делала что-то, о чем потом не помнила.
– Например…
– Она рассказывала, как однажды проснулась утром, пришла на кухню ставить чайник, а он был теплый. То есть она ночью вставала и подогревала его, может быть, даже пила чай, но в ее памяти этот факт совершенно не сохранился. По ее представлению, она крепко спала всю ночь, не просыпаясь и уж тем более не вставая. Но чайник-то был теплым. Или, к примеру, ей как-то позвонила Анна и спросила, зачем Ева принесла к ней в мастерскую свои картины, но Ева не помнила, чтобы она заходила к сестре, тем более в ее отсутствие, и была убеждена, что никаких картин не оставляла. Более того, она даже не помнила, чтобы в последнее время вообще рисовала что-то новое.
– Но картины действительно были, – мрачно подтвердил Зубов, – причем такие, от одного взгляда на которые кровь стынет в жилах. В них есть что-то ужасное.
– Не знаю, конечно, у Евы очень необычный взгляд на мир, но ничего ужасного в ее картинах я не видела. Они скорее философские, чем страшные.
– Откуда вы знаете, какие у нее картины, если, по вашим словам, вы десять лет не общались?
Олимпиада пожала плечами.
– Ева как-то устраивала выставку. Конечно, я на нее не ходила, но Ева притащила маме каталог, и я из любопытства его посмотрела. Несмотря на все ее странности, у нее действительно есть талант. Этого не отнимешь.
– Давайте вернемся к странностям, – решительно сказал Зубов. – Что еще рассказала ваша сестра, когда пришла к вам с просьбой проверить состояние ее здоровья?
– Ей как-то позвонила ее школьная подружка. Рассказала, как вчера видела ее в торговом центре, окликнула, но Ева не повернулась и к ней не подошла. При этом сама Ева категорически не помнила, чтобы накануне ходила в тот торговый центр. Она вообще была уверена, что не выходила в этот день из дома. А потом она случайно увидела в газете фотографию с какого-то общегородского мероприятия, и на этой фотографии узнала себя, хотя не помнила, чтобы она и туда ходила.
– Ее это напугало?
– Очень. В предыдущие разы она обследовалась нехотя. Сама-то себя она считала здоровой: все у нее было в порядке, а мы с мамой просто к ней цепляемся не по делу. А тут она начала сомневаться в собственном здравом уме.
– И вы согласились положить ее на обследование?
– Да, конечно. Как бы я ни относилась к Еве, я все-таки врач и не могла отказать в медицинской помощи человеку, который о ней просит. И кроме того…
Олимпиада замолчала. Щеки ее внезапно окрасились румянцем, из алебастровых стали розовыми, похожими на нежный персик.
– И, кроме того, вы не могли упустить возможность доказать свою правоту. Если вы подтвердите психическое нездоровье вашей сестры, то, получается, другие врачи, включая вашего старого учителя, ошибались.
– Да, – тихо сказала Липа.
– А дальше? Что показало ваше обследование?
– Ничего. – Олимпиада Бердникова снова пожала плечами. – Через пару дней Ева сбежала из больницы. Ошиблась, передумала и все такое. Мне не хотелось спорить и на чем-то настаивать. Она взрослый человек, а оснований для принудительной госпитализации у нее все-таки не было.
– Но она возвращалась в больницу. Ермолаев видел ее здесь уже после того, как начал работать в галерее. Это было через пару месяцев после того, как Ева отказалась от лечения. Она приехала к вам сюда, и вы о чем-то спорили на повышенных тонах. А потом, когда Ермолаев встретил ее во дворе, глаза у вашей сестры были заплаканными, и она сообщила ему, что, видимо, ей придется уехать из города. Почему?
– Вы ошибаетесь. – Теперь Олимпиада была совершенно спокойна. – Мы вовсе не спорили. Ева была очень взвинчена, и с момента нашей прошлой встречи ей стало хуже. Я это видела. У нее обострились фобии, появилась паранойя. Якобы ее хотят убить.
– Почему она пришла к такому выводу?
– Она начала отрицать все случившиеся с ней странности. Мол, она на самом деле не делает ничего из того, о чем впоследствии не помнит. Все делает кто-то другой, переодеваясь Евой. И это, по ее мнению, свидетельствовало о начавшейся на нее охоте. Но это был такой, знаете, типичный бред шизофреника, находящегося в острой фазе. На этот раз она действительно была больна. Она жаловалась на галлюцинации, слуховые и зрительные. Она слышала шаги в своей квартире по ночам. Она видела свое отражение в зеркале, хотя в этот момент лежала в постели. Я предложила ей вернуться в больницу, но она закричала, что я не понимаю. Твердила, что совершенно здорова, и ей действительно угрожает опасность, а я должна помочь выследить преступника.
– Почему вы? – удивился Лавров.
– Потому что как раз этот неведомый преступник, по ее мнению, и был психически болен. Неадекватен. Я продолжала настаивать на повторной госпитализации, но она рассердилась, накричала на меня и убежала. Предпочла спрятаться, а не лечиться.
– Она не спряталась, она уехала из города, – сказал Лавров. – Это было в прошлом феврале и с тех пор, по словам соседей, она не возвращалась домой. Кстати, вы не знаете, почему она не сдала квартиру, раз уезжала надолго? Денег у нее не то чтобы много.
Теперь Олимпиада выглядела озадаченной.
– Ева не могла уехать из города и не возвращаться с февраля, – сказала она. – По крайней мере, в середине июня она была в городе. Я точно знаю.
– Вы это точно знаете? – подался вперед Зубов. – Вы ее видели?
– Я ее не видела, но точно это знаю. В середине июня она приходила к нам домой, когда я была на работе, и довела мою мать до инсульта.
На этих словах Крушельницкий подошел к Олимпиаде и обнял ее за плечи. Она досадливо высвободилась. Не хватало еще этих «телячьих нежностей» на глазах у двух полицейских. Полицейские эти и так выглядели вконец запутавшимися.
– Погодите, Олимпиада Сергеевна, – сказал, помолчав, Сергей Лавров. – Мы сейчас не очень поняли, что именно вы пытаетесь нам сообщить.
– Я ничего не пытаюсь вам сообщить. – Липа устало поморщилась, разговор утомил ее. – Вы считаете, Ева в феврале прошлого года покинула город и больше не возвращалась. Но это не так. В июне она совершенно точно была в городе, потому что приходила к нам домой в мое отсутствие. После ее ухода у моей мамы случился инсульт, от которого она не оправилась до сих пор.
– А что именно произошло, можно уточнить? – поинтересовался Зубов. – Я, конечно, не врач, но если у вашей мамы случился инсульт, то как она вам могла сообщить о том, что его причиной стала Ева Бердникова? Вас же, как вы сами сказали, дома не было.
– Я вернулась домой с работы и нашла маму в прихожей. Она была в сознании, но у нее парализовало левую половину тела. Говорить она не могла, только с трудом выговаривала имя Евы. Я вызвала «Скорую помощь», маму увезли в больницу, и о случившемся в тот день она смогла рассказать мне только через два месяца, когда к ней потихоньку начала возвращаться речь. Тогда я и узнала, что к ней приходила Ева, которая требовала у мамы достать ей лекарства.
– Наркотики? – сухо спросил Лавров, хотя ответ был ему и так известен.
– Барбитураты. Ей зачем-то был нужен тиопентал натрия. Это препарат, применяющийся для внутривенного наркоза. Хотя в принципе я видела в своей жизни пациентов, которые имели зависимость от тиопентала и проходили комплексное лечение, чтобы от него избавиться. Но в прямом смысле слова это не наркотики, нет.
– Почему Ева пришла за этим препаратом к вашей маме? Вы дома держали что-то подобное?
– Конечно, нет. – Липа слабо усмехнулась. – Мама – участковый педиатр, давно на пенсии. Почему Еве в голову взбрела такая глупость, я не знаю.
– Олимпиада Сергеевна, вообще-то в нашем разговоре нет ничего смешного, – мрачно сообщил Зубов. – Хочу вам напомнить, что мы с моим коллегой расследуем два убийства и покушение на совершение третьего. Егор Ермолаев остался жив чудом, но, по крайней мере, ему не вводили никаких лекарственных препаратов. А вот других жертв – Михаила Бабурского и вашего коллегу Игоря Зябликова, как показала экспертиза, незадолго до смерти «отключали», сделав инъекцию сильнодействующего барбитурата. Вполне возможно, этого самого тиопентала или его аналогов. Название лекарства я слышу не впервые, об этом лекарстве мне многое известно. И я знаю, Олимпиада Сергеевна, что тиопентал применяется не только в анестезиологии, но и в психиатрии. Его используют для снятия эпилептического статуса, больших эпилептических припадков, при опасном повышении давления у пациентов, а также для наркосинтеза и наркоанализа, как способах обследования пациентов. Поэтому повторю свой вопрос. У вас дома был тиопентал, за которым приходила Ева?
– Не было и не могло быть, – вмешался в разговор Крушельницкий. – Вы вообще хотя бы отдаленно представляете, как налажен учет психотропных препаратов в больнице? Забрать его домой или использовать не по назначению совершенно невозможно. Это я вам со всей ответственностью заявляю.
– Во время обследования Евы Бердниковой вы использовали тиопентал? – спросил Лавров. – Олимпиада Сергеевна, она могла его где-то попробовать и подсесть?
– Нет. Не использовала. Это было совершенно не нужно. Кроме того, по большому счету никакого обследования и не было. Ева сбежала из больницы на пятый день, как сюда поступила. И единственное, в чем я уверена в отношении состояния ее здоровья: она совершенно точно не принимала никаких сильнодействующих веществ.