– Алешенька, – Анна перевернулась так, чтобы видеть его лицо, – а ты уже знаешь, кто это? Мне тревожно от мысли, что это может быть Ева. Я страшусь ее. Этой мысли. Но это очень тяжело подозревать всех вокруг, понимаешь? Я ловлю себя на том, что с подозрением смотрю на Лену Кондратьеву. Я стала бояться оставаться с ней наедине в кабинете. Иногда мне кажется подозрительной Клавдия Васильевна… И еще очень жалко Ольгу Аполлинарьевну. Она же мне была…
Анна замолчала, и, как понял лежавший с закрытыми от переизбытка чувств глазами Зубов, заплакала. Он открыл глаза и убедился, что прав.
– Она тебе как мать? Кстати, а почему она, а не Мария Ивановна, которая вас вырастила? А, Ань?
– Нет, наверное, не как мать, – немного подумав, сказала Анна. – Скорее как любящая тетушка. Мать – это что-то другое. Только я уже не помню, какое именно. А Мария Ивановна… Знаешь, Алешенька, есть люди, целиком и полностью состоящие из чувства долга. В них его так много, что места на любовь совсем не остается. Конечно, я Марии Ивановне очень благодарна. Она нас с Евой вырастила. Еду готовила, школьную форму гладила, банты завязывала, пока я волосы не обстригла. Уроки проверяла, в школу на родительские собрания ходила, но она нас не любила, нет. Ты не думай, я ее ни в чем не обвиняю. Она работала с утра до вечера, семью на себе тянула, потому что отец все время в рейсах был, а потом вообще умер. Ей не до ласки было. Она и Липу-то особенно не баловала, не только нас.
– Но ты страдала от недолюбленности? Бедная ты моя. – Зубов начал покрывать мокрые щеки Анны мелкими поцелуями, словно желая осушить ее слезы.
– Почему я? И Ева страдала. И папа. Он так и не смог забыть маму, потому что ее он по-настоящему любил, а с Марией Ивановной просто жил. Из-за нас. Это была не семья, а иллюзия семьи. А все иллюзии плохо кончаются. Всегда.
– И именно поэтому Ева была так жестока с Марией Ивановной? Когда пыталась добыть у нее лекарства? Не могла простить нехватку ласки в детстве и довела до инсульта?
– А ты уверен, что это была Ева?
– Да, уверен. – Зубов немного помолчал, потому что ему было неудобно говорить Анне гадости об ее непутевой, но умершей сестре. Точнее, не умершей, а убитой, хоть Анна и отказывается внутри себя признать этот факт. – Понимаешь, следователь поговорил с Марией Ивановной. В тот день к ней действительно приходила Ева. Она требовала лекарство, тиопентал натрия, это такой препарат, который используется при наркозе.
– А откуда он у Марии Ивановны? Она же на пенсии давно, – удивилась Анна и даже плакать перестала от удивления.
– Да в том-то и дело, что ниоткуда. В общем, она кричала на пожилую женщину, пыталась ее даже ударить. Ваша приемная мать разнервничалась, давление подскочило. Ей стало так плохо, что задвоилось в глазах, а потом она потеряла сознание и очнулась уже в больнице.
– Ева часто делает странные вещи, – тихо сказала Анна. – Это трудно отрицать. Когда я ее увижу в следующий раз, я обязательно спрошу, зачем она так поступила с Марией Ивановной. Та нам не мать, но она вырастила нас. И мы должны быть ей за это благодарны.
– Ева умерла, – мягко сказал Зубов. – Я знаю, ты не хочешь в это верить, но это действительно так. И все, что она сделала или сказала, теперь уже в прошлом, Аня.
– Ты не понимаешь. – Анна приподнялась на локте и уставилась Зубову в лицо своими невообразимыми глазищами, темными-темными, почти черными, как угольки. – Ева совершенно точно жива. Я не могу тебе этого доказать, но это так.
– Этого не может быть, – еще мягче сказал Зубов.
– Может, – перебила его Анна. – Просто убили кого-то другого.
Слова Анны не давали капитану Зубову покоя. С одной стороны, он точно знал, что Ева Бердникова мертва. С другой – Анна выглядела такой спокойной и была так убеждена в своей правоте, что Алексей невольно начинал сомневаться и в себе, и в своих выводах. Поставить точку в деле могла экспертиза, поэтому следователь, ведущий дело, уже обратился к руководству за разрешением на эксгумацию тела потерпевшей, проходившей по делу как Екатерина Стрижова.
Эксгумация и экспертиза были назначены на послезавтра, но Зубов не мог ждать. Кто-то, сидящий внутри его тела, дергал за тонкие ниточки, ведущие к душе, заставлял не спать ночами. Днем в круговерти повседневных дел становилось чуть легче, но не отпускало совсем. Что-то еще, кроме спокойной убежденности Анны, не давало Зубову покоя. И внезапно он понял, что именно. Картина.
Та самая картина со скрипачом, играющим на краю пропасти. Она разительно отличалась от тех мрачных холстов, которые стояли в углу Аниной мастерской. В ней, конечно, тоже не было ничего радостного. От скрипача веяло одновременно безысходностью и внутренней силой. На картине был изображен человек, даже в самой трудной ситуации исповедовавший принцип «делай, что должен, и будь, что будет». Это была позиция самого Зубова, и именно этим картина привлекла его в самый первый момент, когда он ее увидел на стене в квартире раздавленного горем и чувством вины Шубейкина. Который, вполне возможно, еще и не виноват.
Скрипач на обрыве был из когорты несдающихся. А картины, стоящие в мастерской Евы, были написаны человеком, который давно сдался на милость живущему в его сумеречном сознании монстру. И они отличались от скрипача так же сильно, как от солнечных, ярких, брызжущих жизненными соками картин Анны. С точки зрения Алексея, их не мог написать один человек. Но капитан Зубов ничего, просто ничегошеньки не понимал в искусстве, а потому своему мнению не мог доверять полностью, пусть и было оно основано на сыщицком чутье, остром, как у охотничьей собаки, идущей по следу.
Немного подумав, Зубов поехал в психиатрическую больницу и нашел Станислава Крушельницкого.
– Могу помочь? – сухо спросил тот. Видно было, что сердится. И скорее всего из-за Олимпиады Бердниковой.
– Не знаю, – честно признался Зубов. – Крутится в голове что-то, чему я не могу дать определения. Что-то из того мира, в котором вы разбираетесь гораздо лучше меня. Станислав, помогите мне, пожалуйста, если сможете.
– Если смогу, то это моя работа, – сказал Крушельницкий все так же сухо, но по глазам видно было, немного оттаял. – Что там у вас?
– У меня картины. Точнее, их фотографии. Вот эта, – он протянул фотографию, которую снял со стены в своем кабинете, – сделана с картины, найденной в квартире гражданина, уверившего меня, что это работа его возлюбленной. С очень большой вероятностью возлюбленной была Ева Бердникова. А вот эти, – он достал мобильный телефон, потыкал пальцами в иконки, открыл изображение на экране, пролистал несколько фотографий, – я, каюсь, втайне от Анны Бердниковой, сделал с картин, хранящихся в ее мастерской. Она уверяет, что это работы ее сестры Евы. Мне важно ваше мнение, как врача, эти картины могут принадлежать кисти одного и того же художника?
Крушельницкий внимательно посмотрел фотографии. Помолчал, явно подбирая слова, откинулся на спинку стула, потер крепкими пальцами переносицу, как будто внезапно устал.
– Видите ли, я, конечно, не искусствовед, в живописи разбираюсь слабо, но думаю, что вы пришли ко мне как к эксперту совсем в другой области. Конечно, любому профану понятно, что эти работы выполнены в совершенно разном стиле. Но дело, как я понимаю, не в этом. Вот эта картина, – он протянул руку и взял со стола картинку со скрипачом, – написана психически здоровым, уравновешенным, очень глубоким человеком, способным на философские размышления и имеющим уникальный взгляд на мир. Ее автор, несомненно, тонко чувствующий, очень творческий и безумно талантливый. Это я могу сказать совершенно точно, как и то, что это действительно работа Евы Бердниковой. Она выполнена в присущей ей манере письма.
– Откуда вы знаете? – вырвалось у капитана Зубова.
– Потому что я видел другие ее работы, – спокойно ответил Крушельницкий.
Открыв ящик письменного стола, за которым сидел, он достал тонкий пластиковый фотоальбом, совсем простенький и дешевый, раскрыл его на первой странице, толкнул так, что книжица проехалась по столешнице и упала бы на пол, не подхвати ее Зубов вовремя. Но тот подхватил. В глянцевые окошечки были вставлены фотографии, сделанные с картин. Алексей машинально перелистал, остановился и начал сначала, внимательно разглядывая изображения.
Идущий по облакам путник в рубище, отчаянно пытающийся поймать сорванный ветром плащ. Большой высохший пень срубленного когда-то дерева, из которого вырастают и словно рвутся прочь три фигуры – худощавый мужчина с высоким чубом надо лбом и две маленькие девочки, очень похожие, но смотрящие в разные стороны, видимо аллюзия, отсылающая к Сергею Бердникову и двум его дочерям-двойняшкам. Четыре сестры милосердия, трое со спины и боком, а одна в центре, с милым, спокойным лицом Марии Ивановны. Поднимающаяся из травы обнаженная девушка, кутающаяся в мужскую белую рубашку, Олимпиада. Упавший с коня рыцарь в доспехах, седой, старый, видимо, собирающийся окончить свой земной путь здесь, у большого, покрытого мхом валуна, и гладящего склоненную к нему морду верного белого коня.
Все картины были наполнены глубоким смыслом и от того прекрасны. На них хотелось смотреть снова и снова, разглядывать детали, угадывать спрятанные загадки, любоваться переходом цвета, передающего малейшие оттенки настроения. Да, Крушельницкий был прав. Художник, написавший эти картины, был действительно талантлив.
– Откуда это у вас? – спросил Зубов, пролистав до конца.
Крушельницкий пожал плечами.
– Взял у Марии Ивановны. Видите ли, как вы уже успели заметить, в этой семье не самые простые взаимоотношения между ее членами. Когда-то Ева увела у Олимпиады жениха. Липа тяжело это перенесла и на много лет вычеркнула свою сводную сестру из своей жизни. Но Мария Ивановна продолжала общаться с Евой. Она вырастила ее и относилась к ней, как к дочери, в том числе чувствовала свою ответственность за ее жизнь, а потому из поля своего внимания не отпускала. Конечно, она берегла чувства Липы и старалась следить, чтобы они никогда не пересекались между собой. И не рассказывала о Евиных успехах ничего. Но сама ею гордилась. По мнению Марии Ивановны, Ева была самобытной художницей. Она пыталась уговорить Анну устроить для сестры персональную выставку, но та, то ли из ревности, то ли еще по какой причине, отказала. Тогда Мария Ивановна включила свои связи. Да-да, у нее, много лет проработавшей участковым педиатром, были связи, ее бывшие пациенты и их родители. В общем, она добилась, чтобы выставку провели в областной картинной галерее. Несколько Евиных работ были куплены в частные коллекции. Одна даже уехала во Францию. У Евы, как у художницы, было большое будущее, если бы она вдруг