Всем этим он был обязан исключительно мадам де Помпадур, которая и тогда и потом держалась по отношению к нему выше всяких похвал. Она обладала редким даром понимать творческую натуру и видеть за ужимками, наглостью, безумным хихиканьем, претензиями и глупыми выходками людей, подобных Вольтеру, адскую бездну неуверенности в себе и болезненной чувствительности. Мало того, самое удивительное, что маркиза осознавала не только гениальность Вольтера, но и понимала, что в сущности он добрый человек, и за это все ему прощала, даже жестокие строки о ней в «Орлеанской девственнице». В самой глубине души Вольтер питал к ней признательность и любовь. В конечном счете он сделал ей больше добра, чем зла. Его слова «чистосердечная и нежная Помпадур» вполне могут служить ей эпитафией.
Пока король Людовик ходил на войну, замок Шуази основательно перестроили и заново отделали под присмотром Габриэля, может быть, чтобы уничтожить многочисленные следы сестер де Майи, по очереди там царивших. Зато теперь короля явно не преследовали никакие призраки прошлого. Он с таким чрезмерным усердием ел, пил и предавался любовным утехам, что скоро не на шутку расхворался. Доктор уложил его в постель и устроил промывание желудка, кровопускание, поил рвотными, что в данном случае, похоже, и было самым подходящим лечением. У больного сделался жар, поэтому сочли необходимым известить королеву. В Версаль лоска- кал курьер и вскоре вернулся с письмом, в котором королева спрашивала, нельзя ли ей проведать мужа. Он ответил, что был бы счастлив видеть ее, и если она возьмет на себя труд приехать, то найдет в замке прекрасный стол, а в окрестностях Шуази множество церквей и монастырей, где можно помолиться. Уже много лет он не проявлял такого дружелюбия к королеве, поэтому она сразу же поспешила в Шуази и застала его еще в постели, но быстро идущим на поправку.
Ее водили по дворцу, показывали все переделки, новую широкую террасу, спускающуюся к реке, новую отделку дома, батальные полотна Парроселя, расширенные и усовершенствованные квартиры для слуг— словом, оказали самый любезный прием. Но — а «но» все-таки было — мадам де Помпадур, в отличие от гостей-литераторов, обедала в столовой. Конечно, королеве это было неприятно, она пришла в раздражение и смогла лишь похвалить угощение, так как достаточно долго прожила во Франции, чтобы остаться равнодушной к хорошему столу. После обеда она вдруг набросилась на герцога д’Айена с упреками за то, что он слишком много шутит по адресу своих собратьев-придворных, и предупредила, что если он не придержит язык, то скоро у него не останется ни единого друга на свете. Все испытали большое облегчение, когда она велела подавать карету и уехала к себе в Версаль.
Через несколько дней бестактно явился король Станислав осведомиться о здоровье своего зятя, который его терпеть не мог, хотя между ними было так много общего. (Станислав теперь носил титул герцога Лотарингского в утешение за потерю Польши по договору с австрийцами. Он вел счастливую, беззаботную жизнь, как в оперетте, у себя во дворце в Люневиле). Король в это время встал с постели, но был не одет и играл в карты у себя в спальне в узком кругу приближенных. Там же находилась и мадам де Помпадур в костюме для верховой езды. Бедняге старому королю Станиславу дали понять, что его тут никто не ждал, и он с обидой удалился.
Как только вернулись из Шуази, наступило время ежегодного путешествия в Фонтенбло. Слово «путешествие» означало попросту, что король переезжал из одного дворца в другой. Он вообще постоянно переезжал, хотя настоящие длинные путешествия по прекрасной земле Франции были делом неслыханным. Король ездил по одному и тому же маленькому кругу — из Шуази в Марли, в Ла Мюэтт, в Трианон, а позже — в Бельвю, Креси, Сент-Юбер и Малый Трианон. Общество, сопровождавшее его в небольшие резиденции, состояло из немногих близких друзей. Он почти еженедельно уезжал то в один такой дом, то в другой на два-три дня. Марли и Трианон были побольше, и на приглашение туда претендовало больше народу. В самом Марли помещалось всего полтора десятка человек, но зато соседние павильоны вмещали 153 постояльца и всегда бывали полны. Мадам де Помпадур никогда не любила Марли, где гостиные были слишком малы для такой толпы гостей.
Дважды в год, в июле и октябре, весь двор уезжал на шесть недель в Компьень, на военные маневры, и в Фонтенбло на охоту. В «этой стране» — речь о версальском дворе — наступало сущее великое переселение народов. Королевская семья, двор, принцы крови, министры трогались в путь, а за ними везли государственные бумаги и архивы вместе с горами мебели, столового серебра и разного белья. Все предприятие сопровождалось чудовищной суетой и вол-нениями, а также расходами. Каждый год на Рождество король объявлял даты этих поездок, и только смерть могла их изменить.
В Фонтенбло, как и в Версале и в Марли, для мадам де Помпадур отвели бывшие комнаты госпожи де Шатору — очень просторные, красивые, в нижнем этаже, соединенные маленькой лестницей с покоями короля. Надо заметить, что дух предшественницы порядком надоел маркизе. Например, когда она с любопытством истой парижанки спросила у придворного куафера, где он научился всем этим модным приемам, тот лаконично ответил: «Я и прошлую причесывал». В сущности, «прошлая» умерла совсем недавно; королева еще ее не забыла и как-то ночью была перепугана появлением ее призрака. «Похоже, что несчастная мадам де Шатору ищет королеву», — шутили сплетники.
Мадам де Помпадур привыкала к своей новой жизни. Ей надо было познакомиться со своими будущими друзьями и врагами и привыкнуть к тем, кому предстояло стать фоном, на котором отныне разыгрывались все сцены ее жизни — а это были сотни лиц, мелькавших вокруг короля, по сути дела, как актеры без речей. Она поступила очень благоразумно, взяв с собой господина Бенуа, своего прекрасного повара, и, кажется, не слишком благоразумно, привезя также мадам д’Эстрад, с которой оставалась неразлучна. Конечно, ей нужно было хоть одно знакомое лицо в этой новой неведомой стране, а к тому же она находилась в том возрасте, когда каждой женщине необходима лучшая подруга, и мадам д’Эстрад заполняла эту нишу. В конце концов оказалось, что выбор неудачен, но поначалу все шло очень хорошо. Обе дамы каждый вечер ужинали у короля с несколькими приближенными-мужчинами, либо он ужинал с дамами в комнатах мадам де Помпадур. Мадам д’Эстрад полюбилась королю, она была весела, остроумна, умела со вкусом посплетничать. Как пишет господин де Люинь, она была бы очень недурна собой, если бы не обвислые щеки. Много лет король сидел за ужином между ней и мадам де Помпадур; ни одна поездка не обходилась без нее, в общем, она стала непременной деталью придворной жизни.
Другой незаменимой фигурой был герцог де Ришелье, обаятельный, красивый, храбрый, злой и испорченный, с душой предателя, один из тех, кому все позволяется и все прощается. Матушка регента Филиппа Орлеанского как-то сказала о нем: «Если бы я верила в волшебство, то подумала бы, что у герцога есть некая сверхъестественная тайна, потому что ни одна женщина не оказала ему ни малейшего сопротивления». Да и мужчины перед ним совершенно не могли устоять. Будучи молодым полковником гарнизона в Байонне, он предложил продать город испанцам. В руки регента попали четыре письма, посланные Ришелье испанскому командующему. На это регент сказал: «Даже будь у господина де Ришелье четыре головы, у меня в кармане достаточно оснований, чтобы отрубить их все». Но по какой-то необъяснимой причине предатель отделался Бастилией, куда ему позволили взять книги, собственного слугу, виолу и доску для игры в трик-трак. Отсидев несколько дней, он уже очутился на свободе, при дворе, в новой командной должности. В Бастилии он побывал еще дважды — один раз по требованию отчима, который не мог найти на него управу, а другой за убийство на дуэли кузена собственной жены во время боевых действий — но всегда снова появлялся в Версале как ни в чем не бывало. На Людовика XV и на регента он имел большое влияние, потому что обладал способностью их смешить. Мадам де Помпадур он просто терпеть не мог и скоро сделался ее открытым врагом. Он обращался с ней совершенно отвратительно, всячески поддразнивал ее, никогда не смеялся ее шуткам, не хвалил ее ужинов, не восхищался ее нарядами. Однажды в Ла Моэтт, зная, что она плохо спит, он целую ночь чем-то грохотал, плясал и скакал в комнате наверху. Он говорил друзьям, что хоть крошка Помпадур — фаворитка короля и всего двора, он все равно станет ее мучать и изводить. Наконец он довел ее до того, что она просила короля не приглашать его на ужины и не брать в поездки. Но король только рассмеялся: «Вы не знаете Его превосходительства, выгоните его в дверь — он влезет в окно». Король многим давал прозвища, и к Ришелье прилипло имя Его превосходительства, так как он однажды недолго пробыл послом в Вене. (У короля была привычка называть людей по имени и титулу, поэтому, обращаясь к кому-нибудь или упоминая кого-то, он говорил не «господин такой-то», как все остальные, а обязательно «граф такой-то».)
Еще двое закадычных друзей короля, герцог д’Ай ен и господин де Куаньи, полюбили маркизу и искренне к ней привязались. Они были намного младше Ришелье, почти ровесники короля, а их отцы, маршалы де Ноайль и де Куаньи, были еще живы. Оба приятеля были женаты, но их жены жили в Париже и почти не появлялись при дворе. Король редко приглашал к себе мужей вместе с женами, так как это не способствовало воодушевлению компании. В путешествии в Фонтенбло участвовал аббат де Берни, хотя и не присутствовал на тамошних интимных ужинах согласно строгому версальскому правилу, по которому священнослужители никогда не садились за стол с монархом. Он привел Монкрифа знакомиться с мадам де Помпадур, и тот был ею сражен наповал — триумф для нее особенно ценный, так как Монкриф состоял в числе горячих приверженцев королевы.
Мадам де Помпадур не забывала старых друзей и родственников, и нисколько не изменила своего с ними обхождения, хотя и вознеслась очень высоко. Она уговаривала мадам де Ла Фертэ д’Эмбо приехать к ней и поселиться при дворе, уверенная, что ее приятельница понравится королю. Но та отказалась по соображениям слабого здоровья. А может быть, ей не хотелось пользоваться щедротами своей бывшей подружки-мещаночки. Был случай, когда она впала в бешенство, услышав, что Жанне Пуассон вскоре предстоит играть ведущую роль в судьбах Франции, и заявила, что в жизни не слыхала подобного вздора. Как и большинство людей в этот период, она полагала, что связь маркизы с королем — лишь его мимолетная прихоть и что долго она не продлится.