Мадам де Помпадур вызвала в Фонтенбло своего отца, и хотя он явно чувствовал себя не в своей тарелке, она держалась с ним совершенно как всегда; стыдиться отца ей и в голову не приходило. Король подарил ему имение Вандьер, но Пуассон заявил, что в столь преклонные годы ничто не заставит его изменить свое имя, зато сын Абель с тех пор именовался господином де Вандьер (придворные остряки звали его д’Авантьер — «Господин Позавчера»). В 1750 году король пожаловал Пуассону еще одно имение, Мариньи. Опять старикан отказался менять имя, а Абель сделался господином де Мариньи и в 1754 году получил титул маркиза. Во избежание путаницы в дальнейшем будем называть его Мариньи.
«Дядюшка» мадам де Помпадур, господин де Турнем, получил ответственный чин суперинтенданта королевских строений, соответствующий нашему посту министра строительства, причем подразумевалось, что должность достанется по наследству Мариньи. Молодой человек уже ни о чем другом не думал, как об архитектуре и искусстве, а сестра его поощряла эту склонность всеми силами. Он был с ней неразлучен и присутствовал на всех ее ужинах, где удостаивался почетного места за столом, что было совершенно неправильно со всех точек зрения, так как во Франции родственники хозяина стола всегда сидят поближе к его концу. Некий дворянин, недовольный тем, что ему пришлось сидеть ниже этого двадцатилетнего увальня-простолюдина, нажаловался королю. Но удовлетворения он не получил никакого, так как король лишь заметил, что когда ему угодно отужинать со своими подданными, все они равны перед ним.
Мадам де Баши, сестра Ленорман д’Этиоля, не жила при дворе мадам Помпадур, но часто ее навещала. Однажды, когда король из женщин пригласил в Марли одних только министерских жен, маркиза сказала, что поскольку ее самое можно приравнять к любому из министров, то она привезет с собой мадам де Баши в роли жены. Король очень хохотал и позволил, чтобы та приехала.
Придворные с нетерпением ожидали признаков охлаждения короля к его возлюбленной и стали поговаривать, что она до смерти надоест ему со своим семейством — похоже, что она не способна с ним говорить ни о чем другом. Но королю это не надоедало, а совсем наоборот, он просто покатывался со смеху, когда она в его присутствии называла де Мариньи «братишкой»: пользоваться уменьшительными именами или говорить кому-то «ты» в присутствии короля запрещалось дворцовым этикетом, поэтому даже родные братья принуждены были обращаться друг к другу на «вы». Король наверняка ни разу в жизни не слыхал слова «братишка». Сам он называл Абеля «младшим братцем» и вскоре очень его полюбил. Дело в том, что король любил семейную жизнь и никогда от нее не уставал. Этого-то и не могли понять придворные, всегда видевшие его столь царственным и надменным. Что до мещанского говорка его любовницы, то ему он казался восхитительно смешным, и скоро стало слышно, как он называет своих дочерей чудовищными прозвищами: мадам Аделаиду — Тряпушей, мадам Викторию — Хрюшей, а мадам Луизу — Лоскутиком. Маркиза де Помпадур всю жизнь награждала прозвищами всех вокруг; ее друзья, зверюшки, даже дома постоянно получали все новые прозвания в ее разговорах и письмах.
Она и вправду сильно отличалась от женщин двора, которые, кроме некоторых ярких исключений, были заносчивы, напыщенны, озабочены своим положением и привилегиями и страшно скучны. Французские аристократы, являясь одновременно царедворцами, почти все восприняли сдержанный тон и осторожность в поведении, свойственные этой профессии. Развеселые чудаки, столь частые среди английских дворян, проводивших дни, как им нравилось, в своих имениях, во Франции не водились. Исключение составляли только некоторые члены королевского дома. Например, граф де Шаролэ отличался сногсшибательными странностями, наряжался лесником, приказывал своему кучеру давить всех монахов, сколько их ни попадется по дороге, но он мог себе позволить эти выходки, потому что был кузеном короля.
Мадам де Помпадур так и не смогла стать настоящей придворной дамой по своим манерам. В ней все было всерьез. Она никем не притворялась и, наоборот, вообще не старалась переменить свое буржуазное поведение. Своим громким решительным голосом она произносила слова, которые сейчас показались бы нам гораздо привычнее расиновского жаргона, на котором изъяснялись при дворе, и никогда не пыталась ни приглушить его, ни ослабить выразительность. Ее смех — это настоящее волшебство, по выражению де Круа — звенел во дворце, нисколько не напоминая сдержанное, придушенное хихиканье, звучавшее в приемных и галереях, когда поблизости был король. Ее девичья фамилия Пуассон (что значит «рыба»), столь презренная по мнению придворных и служившая предметом стольких скверных шуток, ее вполне устраивала; они с братом даже гордились ею. Как-то раз заметили, что Мариньи почтительно ухаживает за некой дамой. На вопрос, кто она такая, он ответил: «Она носит имя, затмевающее все остальные, кроме самых великих: урожденная Пуассон, Пуассон по мужу и с этим именем она умрет». Придворные были в возмущении и перешептывались, что «Мариньер» уж слишком много себе позволяет. Всякий раз как королю попадалась фарфоровая или селадоновая безделушка в виде рыбки, он покупал ее и дарил мадам Помпадур в золоченой оправе. Под своими гравюрами она ставила вместо подписи большую рыбу в стиле барокко, а Мариньи поместил рыб в свой герб. Французам все эти рыбные сюжеты были вполне привычны, ведь изображения дельфинов — эмблема дофина — плескались по всем дворцам.
Как только король заканчивал по утрам одеваться, он шел вниз в комнаты мадам Помпадур и оставался там до начала мессы. В те дни, когда не было охоты, он съедал что-нибудь легкое на обед — котлету, цыплячье крылышко — и сидел у нее весь день, болтая, пока в шесть не наставало время работы с министрами. Двор находился в Фонтенбло, чтобы охотиться, и мадам де Помпадур, которая ездила верхом так же, как делала все остальное, то есть очень хорошо, иногда присоединялась к охоте вместе с принцессами. Королевская семья была с маркизой вполне вежлива, кроме дофина, который долгие годы не переставал на нее дуться.
Члены узкого кружка королевы, даже герцогская чета де Люинь, скоро были принуждены признать, что в сложившемся тягостном, хотя и довольно естественном положении мадам Помпадур вела себя безупречно. Она была безмерно учтива, никогда не говорила о людях гадостей и не позволяла их говорить в ее присутствии, и при этом неизменно хранила хорошее расположение духа и прекрасно держалась в обществе, весело и остроумно. Она не упускала случая оказать кому-нибудь услугу и не жалела никаких сил, чтобы угодить королеве. Королева обожала цветы, как и сама маркиза. Цветы были одним из сильнейших пристрастий маркизы, и вскоре оранжереи королевских садов подверглись переустройству по ее указаниям. А как только цветы в изобилии наполнили ее апартаменты, они появились и у королевы. Та, бедняжка, в жизни не получила ни от кого ни пучка маргариток. Герцог де Люинь заметил, что мадам де Помпадур, к сожалению, не потрудилась скрыть, от кого эти цветы, что несколько омрачило радость королевы. Увы, обе они были всего лишь смертными женщинами. Королеве совершенно не хотелось быть настоящей женой своего мужа, но она все равно питала ревность к мадам де Помпадур, которая, со своей стороны, хотя и отличалась исключительным добродушием, не всегда проявляла достаточную деликатность; она была слишком открытым и прямым человеком, чтобы числить тонкую тактичность среди своих достоинств.
Находясь в Фонтенбло, она узнала, что королева страдает из-за своих громадных игорных долгов; похоже, Ее величеству не слишком везло в каваньоль, тем более, что если ей выпадал хоть маленький выигрыш, она тратила его на благотворительность. И мадам де Помпадур уговорила короля впервые в жизни заплатить все долги королевы. Он-то мог себе это позволить, он выигрывал в пикет такие суммы, что приходилось давать проигравшим отсрочку до января. Кажется, маркиза питала искренний интерес к делам королевы и, затаив дыхание, слушала, когда кто-нибудь из фрейлин излагал подробности, касающиеся королевского здоровья. Если маркиза неважно себя чувствовала и не могла пойти на утомительный благотворительный базар, устроенный Ее величеством, она передавала бесчисленные извинения и луидор на общее дело, сокрушалась и говорила, что отчаянно разочарована. Никто другой так не огорчался по поводу в очередной раз задетых чувств королевы, которая не пользовалась влиянием на своего мужа, а значит, и уважением придворных.
Когда пришел срок уезжать из Фонтенбло, королеву попросили выбрать удобный для нее день отъезда и пригласили по пути задержаться в Шуази. Король там обычно останавливался, а королеву никто туда раньше не звал. В итоге в Шуази наехало такое множество народу из свиты обоих супругов, что карточные столы стояли даже в ванной. Король с мадам де Помпадур были очень внимательны к королеве и даже немного поиграли в каваньоль за ее столом. Она много беседовала с маркизой, державшейся безупречно, без фамильярности и излишней почтительности. Королева была в превосходном расположении духа, все говорила, что никуда не уедет, пока ее не прогонят, и лишь за полночь вернулась в Версаль. Тут она к своему удовольствию обнаружила, что в ее отсутствие отремонтировали ее покои: свежей позолотой покрыли панели, а кровать, пришедшую в крайнюю ветхость, заново обили гобеленом с рисунком из священной истории. Время шло, король чувствовал себя уже не столь виноватым перед ней и стал гораздо лучше с ней обходиться — словом, у королевы были все причины хвалить мадам де Помпадур. Она без конца повторяла, что если уж у короля должна быть фаворитка, то лучше эта, чем другая.
Но несмотря на свое очарование, добрый нрав и желание всем угодить, мадам де Помпадур и тогда, и до конца своих дней имела врагов. Для аристократов она была воплощением парижской буржуазии. В то время как знать день ото дня беднела и теряла жизнеспособность, сидя в блаженной беззаботности Версаля, забросив свои имения, проводя ночи в карточной игре на громадные деньги, бездумно тратясь на лошадей, экипажи и наряды, чтобы поразить друг друга, буржуазия богатела и приобретала власть. Аристократы ненавидели буржуазию вообще, и в частности маркизу за принадлежность к ней. Все те, кто хорошо знал маркизу, казалось, полюбили ее (за исключением Ришелье) — некоторые даже против своей воли, — зато рядовые придворные готовы были на все, чтобы приблизить ее падение. Но если они хотели воевать, то на стороне мадам де Помпадур имелась тяжелая артиллерия, в том числе и главное орудие. Ее надежно поддерживали братья Пари и их коллеги, а после пяти лет дорогостоящей войны, когда страна была почти разорена, финансистов очень уважали. В это время произошло столкновение между братьями Пари и господином Орри, который в качестве главного контролера руководил финансами страны и в значительной мере также внутренней политикой. Несколько месяцев шли разговоры о его замене, а в декабре 1745 года он был смещен. Справедливо или нет, но это смещение приписывали маркизе. При дворе поняли это событие как первый признак того, что ее влияние выходит из сферы устройства приемов, и у многих холодок пробежал по спине.