Вскоре сильный запах мускуса в покоях короля сказал всем, что Его превосходительство герцог де Ришелье вернулся с войны. Он явился с жезлом в руках — маршалом Франции — и попал в особенную милость короля, потому что сумел завоевать Парму, которая очень пригодилась для мадам инфанты за неимением лучшего. Она, конечно, мечтала о королевском троне, но все же править в Парме было лучше, чем прозябать женой младшего принца при испанском дворе. Так что они с мужем были очень рады великому герцогству Пармскому. Пока Ришелье был в походе, маркиза писала ему самые дружеские записки. «Я с большим нетерпением жду Вашего возвращения, пусть же оно наступит поскорее», и в том же духе. Может быть, она надеялась, что теперь он станет относиться к ней получше. Но ее ждало разочарование.
В качестве главного постельничего Ришелье, согласно всем порядкам двора, должен был принять Театр де Пти Кабине под свой прямой контроль, и прежде всего потому, что он отвечал за все придворные увеселения и возглавлял департамент развлечений, а во-вторых, потому, что Посольская лестница принадлежала к числу парадных помещений, также подведомственных Ришелье. Герцог д’Омон, выполнявший обязанности главного постельничего в его отсутствие, всегда с готовностью выполнял желания маркизы или ее «импрессарио», герцога де Лавальера, когда речь шла о мебели, экипажах, костюмах, свечах, драгоценностях и прочем реквизите из запасов департамента развлечений. Однажды он подверг сомнению какой-то счет, и мадам де Помпадур обратилась к королю, который немедленно его утвердил, но заметил: «Вот подождите, вернется Его превосходительство, и дела пойдут совсем иначе». И король оказался совершенно прав. Не прошло и суток с приезда Ришелье, как он уже направил королю решительное послание с жалобой на бесчинства господина де Лавальера в его отсутствие. Но высочайшего ответа не последовало.
Тогда Ришелье нанес удар. Он распорядился не выдавать из департамента никакого имущества и не отряжать ни рабочих, ни музыкантов ни на какие задания без его письменного приказа. Музыканты получили это распоряжение по дороге на репетицию и бросились в канцелярию Ришелье за новыми инструкциями. Но им просто сказали, что больше они для мадам де Помпадур не работают. Тогда отправился с протестом господин де Лавальер, но несносный герцог лишь сделал некий жест, означавший, что (как все уже прекрасно знали) он состоит в очень близкой дружбе с мадам де Лавальер. Тут в борьбу ввязалась маркиза. Неизвестно, что она сказала королю, но тем же вечером, пока Его превосходительство стаскивал с короля охотничьи сапоги, государь спросил его, сколько раз он был в Бастилии. «Три раза, сир». Вот и все, но этого было достаточно. Герцогу пришлось понять намек и отменить все свои распоряжения.
Как сказал Ришелье герцогу де Люиню, вечно озабоченному вопросами придворного обхождения, государственные должности наверняка потеряют всякий смысл, если позволены будут подобные злоупотребления. Его долг был возразить против этого — он и возразил, но мадам де Помпадур является фавориткой, так что не о чем больше говорить. При этом сей образцовый царедворец все время проводил в обществе маркизы и ее труппы, пребывал в наисладчайшем расположении духа, рассыпался в комплиментах, смеялся, шутил, рассказывал истории о своем походе. Особенно сердечен он был с господином де Лавальером. Потерпев поражение, герцог Ришелье никогда не изменял своей обычной манере держаться, и нельзя было бы угадать, что происходит на самом деле, не зная всей правды. Но король решил, что герцог де Лавальер понес большую обиду, и утешил его голубой лентой ордена Святого Духа на сретенье.
Версальский театр просуществовал пять лет, а потом это занятие сделалось для маркизы де Помпадур слишком утомительно и она его оставила. За это время было дано 122 представления, на которых сыграли шестьдесят одну пьесу, оперу и балет. Их репетировали до полного совершенства, и даже самые язвительные критики маркизы признавали, что каждый из спектаклей исполнялся на первоклассном профессиональном уровне, а сама она всегда была выше всяких похвал. Это предприятие имело два важных следствия. Во-первых, оно укрепило позиции маркизы при дворе, и даже столь могущественный царедворец, как герцог Ришелье, принужден был усвоить, что встретил достойного противника, а уж прочие придворные должны были ползти к ней на коленях, если желали получить приглашение на спектакль. Все были рады получить крохотную роль без речей, поиграть в оркестре или просто посмотреть на представление. Подкупали даже камеристку госпожи де Помпадур, мадам дю Оссе, которой удалось таким образом получить прекрасное место для племянника, что немало позабавило маркизу.
Во-вторых, именно в это время зародилась великая нелюбовь парижан к маркизе де Помпадур, от которой она страдала до конца своих дней. Версальская толпа ненавидела ее, потому что ока была мещанка, буржуазия же возненавидела ее за связь с правительством, а значит, и со сборщиками налогов. Театр стал тем «козлом отпущения», которого они винили во всех своих горестях. Говорили, что это неоправданное сумасбродство, а так как налоги были высоки и в народе царила нищета, то по столице гуляли до смешного раздутые истории о тратах маркизы. Временный театр под лестницей будто бы обошелся в тысячи ливров. Нельзя забывать и о том, что в те времена и пьесы, и актеры считались безнравственными. Даже великому Мольеру едва не отказали в христианском погребении, потому что некогда он был актером; многие священники не желали причащать актеров (Итальянская комедия получила особое разрешение причащаться, из-за чего в «Комеди Франсез» страшно злились); а святоша-дофин осенял себя крестным знамением всякий раз, когда ему случалось проходить мимо театра. По рассказу д’Анжервилля, в подражание маркизе «вся Франция пристрастилась к сцене, что принцы, что буржуа. Мода проникла даже в монастыри и наконец отравила души множества детей, которых стали воспитывать для этой профессии. Словом, развращение дошло до крайних пределов». Это была неправда, театр любили и раньше, но так удобно было обвинить во всем мадам де Помпадур. С тех пор она уже ничем и никогда не могла угодить толпе.
Глава 9. Королевская семья и семейство Пуассон
— Было очевидно для всех, что дофина, впавшего в уныние после смерти жены, необходимо срочно женить снова и ждать скорого появления наследника престола. Крохотная «маленькая мадам», своим рождением убившая мать, была с точки зрения престолонаследия бесполезна, а сам дофин был единственным сыном Людовика XV. Осенью 1764 года для короля поспешно составили список принцесс-претенденток с обычными нескромными биологическими подробностями, сообщенными послами при иностранных дворах. В частности, предлагалась очередная испанская сестра, на этот раз сущая карлица, смуглая до черноты, на что король довольно пренебрежительно заметил, что народ Франции не потерпит кровосмешения. Мадам де Помпадур решительно поддерживала одну из кандидаток, пятнадцатилетнюю Марию-Жозефу, дочь сводного брата Морица Саксонского, курфюрста Августа III, занимавшего польский престол. И король, и маркиза любили маршала Сакса. Король был ему обязан многими победами во славу Франции и считал его одним из своих кузенов, хоть маршал и был бастардом, подарил ему замок Шамбор и назначил главнокомандующим вооруженных сил страны. Господин граф де Сакс, назначаю вас главноко-мандующим моими армиями. — Сакс повернулся к графу де Клермону:
— Что сказал король?
— Я тоже не слышал. Сир, граф де Сакс не расслышал, что Вашему величеству было угодно ему сказать.
— Господин граф де Сакс, — повторил король громче, — произвожу вас в главнокомандующие армией, как господина де Тюренна. Теперь-то вы меня слышали?
— Да, сир. Мне остается лишь умереть так же, как господин де Тюренн. (Тюренн пал в бою.)
Принять племянницу этого человека в Версале в роли дофины было бы приятно всем. Крупные деловые круги во главе с братьями Пари тоже были очень расположены в пользу этого союза. И наконец, что тоже немаловажно, имелись все основания ожидать, что эта принцесса окажется весьма плодовитой.
Надо сказать, что Саксония в ту пору вызывала в умах версальских обитателей только одну мысль — это была страна фарфора, знаменитой Мейсенской фабрики, где лет за тридцать с небольшим до того изобрели секрет фарфоровой массы и с тех пор хранили его в тайне. И только у королевы Марии Лещинской Саксония вызывала более мрачные ассоциации. Август III прогнал ее отца, короля Станислава, с польского трона и теперь сидел в его дворце. И хотя Станислав по сути дела был совершенно счастлив, правя в Люневиле, королеву глубоко возмущала перспектива приобрести в качестве невестки дочь отцовского соперника. Но король уже принял решение. Мадам де Помпадур, которую он видел день и ночь, стояла за этот брак, и королева, с которой король никогда не виделся наедине, не решилась поднять голос против него. Она могла лишь дуться, понимая, что не имеет влияния на мужа, которого к тому же очень страшилась. Помимо всего прочего сложилось так, что в это время на рынке невест оказалось меньше подходящих принцесс, чем обычно, и Мария-Жозефа была едва ли не единственной среди них католичкой нужного возраста.
Итак, Ришелье отправился в Дрезден, чтобы привезти Марию-Жозефу. Он буквально потряс обнищавший саксонский двор великолепием свиты, нарядов и экипажей и закатил пышный пир, сделав вид, будто не заметил, как гости расходятся, нагруженные его столовым серебром. Принцессу вверили заботам герцогини де Бранка (не «большой», а «маленькой»), ее будущей старшей фрейлины, и препроводили в Версаль. Король забрал драгоценности покойной дофины от «маленькой мадам» и преподнес их Марии-Жозефе в подарок на свадьбу. Он же выбрал подарки, которыми ей предстояло одарить своих дам, и все эти вещи составляли пару к тем дарам, что фрейлины получили от ее предшественницы: к часам — футляр и так далее. Словом, все устроил так мило и благоразумно!