Мадам де Бранка заключила, что новая дофина — большой шаг вперед по сравнению с первой, при которой она также состояла фрейлиной. Мария-Жозефа просто бурлила радостью и не всегда соблюдала должное достоинство. Она не отличалась ни красотой, ни изяществом — самая настоящая немка. Придворные старожилы отметили, что своим реверансом она им напоминает мамашу регента. Но она обладала прекрасным, тактичным характером. Мария-Жозефа вела себя с дофином с необыкновенной тонкостью для столь юной особы. Она понимала его и от души сочувствовала его горю, которое нахлынуло с новой силой во время свадебных церемоний — в точности тех же самых и совершенных почти день в день два года назад, принеся дофину столько любви и счастья. Когда их торжественно уложили в общую постель в той же самой спальне с той же самой обстановкой, где спали они с первой женой, так как комнаты для будущей мадам дофины были еще не готовы, он зарылся лицом в простыни и разрыдался. Тогда добрая малышка Пепа просто сказала: «Плачьте, плачьте, ваши слезы для меня не обидны, наоборот, я вижу, что ждет меня, если мне удастся завоевать вашу любовь». И ей это удалось. У них родилось восемь детей и трое из сыновей были королями Франции. Молодые супруги привязались друг к другу как нельзя крепче. Когда умерла двухлетняя «маленькая мадам», они вдвоем оплакивали малютку, а много лет спустя кто-то видел, как оба они горько плакали на мессе в память первой жены дофина. Он так и не забыл ее и завещал похоронить свое сердце рядом с ее сердцем.
Что касается королевы, то дофина скоро расположила ее к себе. Королева заметила, что Мария-Жозестоянно носит браслет с миниатюрным мужским портретом, оправленным в бриллианты, и однажды спросила: «Это ваш отец?» Дофина сняла браслет и показала ей — там оказался портрет короля Станислава. И королева, и ее отец всем сердцем полюбили эту девочку, она была им обоим как дочь.
Бал, данный в Версале в честь этой свадьбы, был не так пышен и многолюден, как бал подстриженных тисов, на который явилось слишком много не слишком воспитанной публики. Мало было известного инцидента с поваром-испанцем, так король еще слышал, что большая часть апельсинов из его буфетов появилась назавтра на парижском рынке. В самом деле, ведь кто угодно может запросто нанять карету, одеться поприличнее да и приехать прямиком в Версаль. Поэтому теперь были разосланы именные приглашения, и список гостей из Парижа составила мадам де Помпадур. Придворные замечали по всевозможным признакам, что с каждым днем она становится все могущественнее. На свадебном балу всех очень развеселил случай с неизвестным в желтом домино, который весь вечер стоял возле буфета и час за часом безостановочно ел и пил. Долго не могли взять в толк, как это человеческий желудок вмещает такую прорву еды, но наконец выяснилось, что это караульные швейцарские гвардейцы по очереди передают друг другу маскарадный костюм. Как и в прошлый раз, состоялся бал в Париже. В продолжение обоих этих вечеров мадам де Помпадур не спускала глаз с короля — уж она-то знала, как жаждут знакомства с ним многие хорошенькие дамы. На балу в Париже достаточно было проследить, куда она смотрит, чтобы узнать, под какой маской скрывается король. Но он казался не меньше влюбленным в нее, чем она в него. Очень скоро оба сняли маски, и король уселся у ног маркизы. Оба лучились счастьем.
Король души не чаял в своих детях, особенно в дочерях. Однако отношения его с дофином были довольно напряженными. Между ними стояла та ревность, которую нередко питают монархи к своим наследникам. К тому же они были слишком близки по возрасту и слишком несходны характерами для дружественной привязанности. Дофин был ханжа, он не одобрял ни взглядов отца, ни его образа жизни и не скрывал этого. Подобно своей нежно любимой матери, он был соня и в общем скучный человек. Ему не нравились ни театр, ни танцы, ни охота, разве что стрельба в цель, а общества он просто не переносил. Когда его спрашивали, что же ему нравится, он отвечал: «Люблю растительное существование». Как-то раз король поинтересовался, как он намерен развлекаться на карнавальной неделе. «Стану ложиться спать не в одиннадцать, а в десять», — был ответ. Возможно, у дофина что-то не ладилось с обменом веществ — он страдал неестественной полнотой, подобно его же сыну, Людовику XVIII, а в тридцать шесть лет вдруг страшно исхудал и умер.
Вряд ли можно было ожидать, чтобы двое людей со столь различным взглядом на вещи хорошо понимали друг друга или могли подолгу находиться рядом, но все-таки они любили друг друга. Когда дофин в 1752 году заболел оспой, то король, хотя сам не переболел этой болезнью, — а она была истинным бичом и ужасом того времени и много лет спустя все- таки унесла его в могилу — бросился обратно в Версаль из Компьени и почти не выходил из комнаты сына, пока не миновал кризис. Он. просиживал возле постели больного ночь за ночью. Привезли из Парижа некого доктора Пусса, специалиста по оспе, который всех веселил своей манерой говорить. «Не знаю, как я должен к вам обращаться, — заявил он королю, — но вот что я вам скажу: вы хороший папаша и мне это нравится. Не забывайте, что все мы — ваши дети и разделяем ваше горе, и не падайте духом, сына вы не потеряете».
Не узнав дофину в скромном ситцевом платье, он сказал ей: «Вы самая лучшая сиделочка из всех, что я видел. Как ваше имя, голубушка?» А когда ему объяснили, что к чему, он вскричал: «Вот пример, который я буду приводить нашим модным дамам, которые к мужу и близко не подойдут, если у него оспа!» Она же ответила, что новую дофину найти нетрудно, а вот дофина заменить невозможно. На семнадцатый день доктор Пусс взял короля за пуговицу и произнес:
— Теперь монсеньор вне опасности. Я ему больше не нужен, и я уезжаю.
Король ответил:
— Очень хорошо, но сначала вы должны отобедать.
Когда доктор уселся за стол, он нашел под салфеткой указ о ежегодной выплате ему пенсии в полторы сотни ливров. Дофин поправился, но парижане этому не радовались. Известно было, что дофином вертят иезуиты, так что многие в страхе ждали его царствования, наверняка сулившего эпоху религиозной нетерпимости. Дофину предпочитали его веселого кузена, герцога Орлеанского, которого каждый день видели в Париже. То обстоятельство, что у дофина уже появился маленький сын, во внимание не принималось — эти королевские отпрыски мрут как мухи, — и действительно, этот ребенок, как и его младший брат и старшая сестра, умер в детстве.
Дофина, которую и выбрали главным образом за то, что в ее семье все славились удивительной плодовитостью, поначалу всех перепугала, так как долго не подавала никаких признаков беременности. Каждый месяц весь двор, затаив дыхание, ждал радостной новости, но все надежды были напрасны. Затем у нее начались выкидыши на ранних сроках, через три-четыре недели. Доктора постоянно держали ее в постели, не пускали ехать в Компьень и в Фонтенбло — а вдруг она уже беременна, пусть уж лучше лежит на всякий случай. И все же эта пышущая здоровьем молодая женщина продолжала выкидывать. Наконец в 1750 году на свет появилась девочка, Мария-Зефирина, сущая шалунья и своевольница, просто маленький гусар. И с тех пор исправно каждую осень Мария-Жозефа приносила новое «дитя Франции» к большому удовольствию короля и маркизы, чьи письма редко обходились без упоминания о здоровье дофины.
«Дофина, слава Богу, не покидает шезлонга». «Дофина, без сомнения, беременна уже три месяца, мы можем начать питать надежды, если не произойдет несчастного случая». «Мадам дофина продержалась уже четыре месяца, представьте же себе мою радость». «Но все это не беда, а настоящая беда то, что у мадам дофины только что родилась девочка. Но так как уже на одиннадцатый день родильница чувствует себя очень хорошо, на следующий год она обязательно подарит нам принца. Мы должны утешать себя этим соображением и постараться даже не думать о малышке-новорожденной. Я не в силах была на нее взглянуть до сегодняшнего дня». «В пятницу мы едем в Компьень на шесть недель, мадам дофину же оставляем здесь совершенно здоровой, а дитя изо всех сил скачет у нее в чреве. Надеюсь, что с Божьей помощью оно благополучно появится на свет и окажется мальчиком. Должка Вам признаться, и Вы мне поверите, что от вида всех этих дочек у меня руки опускаются. Последняя сейчас опять в полном порядке, но будь это мальчик, мы бы умерли от страха».
Первый мальчик родился после первой же схватки, всего за десять минут, что было крайне неловко, так как при рождении принца совершенно необходимы были свидетели. Доктор, спавший в комнате дофины, сказал ей, что она должна потерпеть, пока дофин в ночной рубашке понесся кого-нибудь отыскать. «Тогда пусть бы уж поскорее, — сказала она, — ребенок ужасно лягается». Представьте себе изумление заспанного швейцарского гвардейца, когда дофин внезапно схватил его за руку, пробормотал: «Входите побыстрей и посмотрите, как моя жена рожает», — и помчался дальше, за вторым свидетелем.
В это время король играл в карты в Трианоне. Вдруг из Версаля прискакал всадник с таким отчаянным воплем: «Мальчик! Мальчик!», что все подумали, уж не пьян ли он. Однако новость подтвердилась, у короля от счастья закружилась голова и его перенесли на единственную кушетку, принадлежавшую принцу де Конти. Он расплакался при виде крохотного герцога Бургундского, который был столь любезен, что оказался похож на короля, и до пяти утра проговорил с дофиной. Потом заказал благодарственный молебен и только тогда ушел спать.
Дофина всякий раз узнавала, кто у нее родился, только тогда, когда ребенка приносили к ней или в голубой ленте с миниатюрным орденом Святого Духа, заказанным еще для сыновей Генриха IV, или без ленты. Из первых пятерых ее детей четверо были мальчики. По мнению парижан, младшие принцы получили слишком вычурные имена: герцог Аквитанский, герцог Беррийский, граф Прованский, граф д’Артуа вместо обычных имен, таких как герцог Бретонский и герцог Анжуйский. «Немного проку от этого прозвания герцогу Аквитанскому», — говорили они, ведь бедняжка умер пяти месяцев.