Людовик XV был одним из тех отцов, которые не хотят, чтобы их дочери выходили замуж. Старшую, мадам инфанту, пришлось выдать замуж тринадцати лет по государственным соображениям, но ни она, ни ее отец не знали покоя, пока она снова не водворилась в Версале. Она вернулась в 1749 году, взрослой двадцатидвухлетней женщиной, а за ее юбки держалась маленькая восьмилетняя инфанта. Король едва узнал дочь, она стала куда красивее, умнее, опытнее в свете, чем ее сестры, которых она нашла слишком ребячливыми. К несчастью, она была честолюбива и непрестанно донимала отца разговорами о троне для себя. Король же был так рад, что она снова с ним, что готов был дать все, что в его власти, — он назначил дочери такие же почести, как ее матери, к большому неудовольствию последней. Однако королевства для нее так и не нашлось, и пришлось удовольствоваться Пармой. Сегодня Пармская ветвь Бурбонов восходит к Людовику XV, а через его зятя инфанта Филиппа — по прямой мужской линии к Людовику XIV, однако они никогда не претендовали на французский трон в силу клятвы, принесенной герцогом Анжуйским, когда он стал королем Испании. Через них кровь Людовика XV течет в жилах почти всех королевских семей Европы. Уже сделавшись герцогиней Пармской, мадам инфанта много времени проводила в Версале, а мадам де Помпадур жаловалась, что гораздо меньше видится с королем, когда она приезжает.
Мадам Генриэтта, сестра-близнец мадам инфанты, была влюблена в герцога Шартрского (позднее он стал герцогом Орлеанским), и он отвечал взаимностью, но король ни за что не хотел этого брака, чтобы не допустить усиления орлеанского дома. Это была ошибка: если бы она вышла замуж за Шартра, то никогда бы не родился ужасный Филипп Эгалите — герцог Орлеанский, член конвента, голосовавший за казнь короля Людовика XVI. Несмотря на всю свою любовь к регенту и на то, что они с Шартром всегда прекрасно ладили, король питал к орлеанскому дому традиционное недоверие Бурбона. Можно не сомневаться, что если бы дофин не оставил наследника, король бы поошрил испанских Бурбонов выдвинуть требования на престол Франции, пусть и противозаконные. Печальная и вечно больная мадам Генриэтта умерла буквально перед тем, как дофин в 1752 году заболел оспой. Она была любимицей короля, и его горе не знало границ.
После этого король перенес свою любовь на мадам Аделаиду. Она всегда жила только для него. Уже в шесть лет она отказалась расстаться с отцом и единственная из принцесс не воспитывалась в монастыре. Когда разразилась война с Англией, Аделаиде было одиннадцать лет. Ее поймали при выходе из Версаля с маленькой сумочкой, в которой лежало несколько луидоров. «Я заставлю английских лордов по очереди спать со мной, что для них будет почетно, и принесу их головы папа». Она напоминала рассерженного мальчика, пылкая и хорошенькая, но все в жизни у нее шло кое-как.
За мадам Аделаидой шли мадам Виктория, София и Луиза, особы не слишком интересные. Принцессы Аделаида и Виктория пережили революцию и умерли в изгнании. Ни одной из них и в голову не приходило выйти замуж. Волшебство Версаля так же сильно действовало на королевскую семью, как и на простых дворян. Казалось, нет горшей судьбы, чем покинуть его, и ни одна корона в мире не искупала такой потери. Вступить же в брак с одним из подданных дочь Франции, как называли принцесс, никак не могла. Однажды король явился к мадам де Помпадур в страшном гневе, так как ему показалось, что некий молодой человек влюблен в хорошенькую семнадцатилетнюю мадам Аделаиду. Скоро этот молодой человек очутился в своем поместье. Мадам де Помпадур сказала своей горничной, что нет такой страшной смерти, которой, по мнению короля, не заслуживает тот, кто соблазнит его дочь.
Внешне маркиза была в прекрасных отношениях с девицами, но они мечтали оторвать отца от нее. Подрастая, они приобретали все больше влияния на него, и если бы не мадам де Помпадур, стали бы по- настоящему влиятельными при дворе. Фанатично религиозные и, подобно матери и брату, руководимые иезуитами, они едва ли не больше возмущались ее дружбой с философами, чем связью с их отцом. Между собой они называли маркизу Пом-пом — довольно симпатичное прозвище, и наверное, поддавались ее очарованию, находясь рядом с ней. И все же при всяком удобном случае строили козни против мадам де Помпадур. Она же, со своей стороны, с обычной своей теплотой поощряла короля как можно больше видеться с дочерьми и всегда устраивала так, чтобы та или другая из принцесс участвовала в путешествиях, и усаживала их за стол рядом с отцом. Она говорила и писала о них так, как будто нежно любит их. Так или иначе, принцессы скоро поняли, что бесполезно бороться с маркизой, потому что в конечном счете король всегда примет ее сторону. Только после ее смерти они смогли отвести душу — въехали в два ее любимых дома и все там переделали до неузнаваемости. Как и король, мадам де Помпадур любила свою семью. Ей очень повезло с братом. Маркиз де Мариньи, человек обаятельный, умный и совершенно лишенный честолюбия, был полной противоположностью тех жадных родственников, из-за которых так часто образ фавориток вроде маркизы де Помпадур рисовался в черном цвете в глазах потомков. Он всегда отказывался от наград, если чувствовал, что не заслужил их. И к большой досаде сестры, постоянно отвергал знатных наследниц, на которых она надеялась его женить.
«Он мне пишет письмо, — сердито сказала она как-то своей камеристке, прочитав письмо Мариньи, — потому что не смеет сказать мне это в лицо. Я устроила его брак с дочерью одного вельможи; он как будто был не прочь от этого, и я дала слово семье невесты. А теперь он мне говорит, что слышал, будто отец и мать заносчивы, а дочь испорчена, что она все знает о предполагаемой женитьбе и говорила о ней с крайним пренебрежением и что она обоих нас презирает, а меня еще больше, чем брата. И утверждает, что все это чистая правда. Что ж, может быть, и так, но теперь эти люди станут моими смертельными врагами, ему следовало подумать об этом раньше». Она страшно рассердилась на Мариньи, однако устроила другую выгодную партию для его юной невесты, и та своим поведением довольно скоро заставила маркизу признать, что ее брат был прав.
Застенчивый, скромный и непритязательный, Мариньи видел все опасности своего положения и вполне сознавал его смешную сторону. Похоже, что это даже слишком сильно отравляло его мысли, так что он держался с придворными слишком угрюмо и раздражительно, а те его буквально не выносили. Уже то, что он стал маркизом, приводило их в ярость, а уж его ордена Святого Духа было просто не пережить. «Гляньте-ка, а вот и Мариньер со своей голубой лентой». Преданный королю, он никогда не тянулся к Версалю, оставался истым парижанином, а потому его жизнь и развлечения были сосредоточены в столице. Очень правильно и мудро он отказывался от министерских постов, которые предлагала ему сестра. Ей же, по мере все более активного вмешательства в политику, не помешала бы его поддержка. Он настаивал, что было бы чистым безумием возглавить один из государственных департаментов, ведь при малейшей его неудаче на нее возложили бы двойную вину. Пределом его мечтаний было унаследовать тот пост, который занимал де Турнем — место интенданта королевских строений. Мариньи чувствовал — и не ошибался, — что добьется успеха на этом посту. Так оно и случилось; период руководства Мариньи составил важную главу в истории французского искусства.
В 1749 году мадам де Помпадур, понимая, что способный и энергичный молодой человек должен иметь полезное занятие, а не околачиваться при дворе, задумала послать его в Италию изучать искусство. Это был с ее стороны умный и незаурядный шаг, потому что в отличие от своих современников-англичан французы путешествовали мало. Де Круа говорит, что за всю свою жизнь знал только двоих людей из приличного общества, ездивших за границу ради удовольствия (хотя каждый художник, которому это удавалось, рано или поздно отправлялся в Италию). В качестве спутников для брата она выбрала художника и гравера Кошена, архитектора Суффло и аббата Леблана, знаменитого художественного критика. Четверка отправилась в путь, снабженная ее назиданиями, и каждая почта приносила им новые советы от маркизы.
«Не думайте, что если я молода, то мои советы нечего не стоят. Прожив здесь четыре с половиной года, я набралась опыта, как сорокалетняя женщина». Она просила его не подтрунивать над разными особами королевской крови, которых ему доведется повстречать, и уж во всяком случае не шутить в письмах, так как их почта будет непременно вскрываться. «Будь вежлив и мил со всеми», — вот смысл всех ее увещеваний. Писал сыну и Пауссон: «Слушайся сестру, она хоть и молода, но очень разумна». Мадам де Помпадур написала герцогу де Нивернэ, французскому послу в Риме, где он главным образом старался, чтобы сочинения французских авторов не попадали в папские проскрипционные списки — индексы. По какой-то неведомой причине она всегда называла герцога Нивернэ petit ёроих, что значит «муженек». «Мой брат выезжает примерно через полтора месяца, прошу Вас быть ему другом, он заслуживает этого со стороны всякого, кто ценит хорошие качества в людях... Он совсем не глуп, а излишне откровенен и до того правдив, что иногда кажется несимпатичным. Как ни странно, при дворе эта добродетель не ценится. Я и сама страдала от этого и приняла решение никогда никому не говорить правды до конца дней моих — надеюсь, что смогу выдержать. Мой брат едет с неким Суффло из Лиона, очень талантливым архитектором, Кошеном, которого Вы знаете, и, я думаю, с аббатом Лебланом. Доброй ночи, муженек».
Нивернэ ей отвечает: «... Одно для него (Мариньи. — Авт.) явно удачно: они тут любят искренность, совсем как мы любим все эти зелья из Индии, которых не можем вырастить у себя дома. Так что, я полагаю, он будет иметь большой успех. Не могу сказать того же о бедном аббате Леблане — в Риме не любят французских аббатов и относятся к ним как к великому курьезу». В конце письма стоял постскриптум, где говорилось, что королю следовало бы в священном 1751 году поехать в Рим, чтобы получить отпущение грехов — тому имелись прецеденты, так как и Карл Великий, и Карл VIII туда ездили. (Священный год у католиков наступает раз в 25 лет, и папа выдает индульгенции всем паломникам.)