Мариньи был принят в Италии повсюду, видел всех правящих принцев и князей, пользовался большим успехом у женщин и произвел на всех прекрасное впечатление. Люди для него были готовы на все, и мадам де Помпадур писала, что такое отношение было бы вполне объяснимо в «этой стране» — в Версале, где им могла бы однажды понадобиться ее помощь, но совершенно неожиданно и радостно столкнуться с этим за границей. Однако главной целью поездки было не посещение князей и не флирт с итальянскими красотками, а близкое знакомство с классическим искусством.
Стили барокко и рококо оставили лишь слабый след во французской архитектуре, а теперь она шла к новой, еще большей, чем прежде, суровости линий. Мадам де Помпадур нравилось все новое, и она предвидела, что стиль мебели и интерьеров медленно, но верно последует в своем развитии за архитектурой. Она велела брату постоянно иметь это в виду и изучать все древности, какие он сумеет найти. Кошен говорит, что итальянская поездка Мариньи и его спутников составляет поворотный момент во французском искусстве. По сути дела это был поворот от стиля Людовика XV с его причудливыми завитками и арабесками к тому, что мы зовем стилем Людовика XVI — сплошь прямые линии и углы, хотя этот последний стиль успел широко распространиться уже при Людовике XV. Словом, переход от листьев аканта к листьям лавра. Жаль, что мадам де Помпадур прожила недостаточно долго, чтобы руководить этим новым течением, и что оно попало в неумелые руки невежественной мадам дю Барри и пустой королевы Марии-Антуанетты.
Когда путешествие Мариньи близилось к концу, мадам де Помпадур написала ему: «Говорят, что господин де Турнем собирается подать в отставку, когда ты вернешься, но я надеюсь, что это не так. Я сделала бы все от меня зависящее, чтобы остановить его. Во-первых, это его убьет, а к тому же ты и вправду слишком молод, еще и двадцати пяти лет не исполнилось, и хотя ты уже знаешь немало, я думаю, что принять такую должность ты сможешь не раньше двадцати восьми, а то и тридцати лет». Но едва только Мариньи вернулся в Париж, как де Турнем умер. Проблема решилась сама собой, и Мариньи стал директором департамента королевских строений. Он нашел, что де Турнем оставил вверенное ему дело в процветающем состоянии — навел порядок в финансах, ввел систему описей, искоренил многие злоупотребления, основал в Париже музей, открыв для публики королевские собрания в Люксембургском дворце. Честность и усердие господина де Турнема позволили Мариньи посвятить все силы развитию департамента без всяких административных хлопот.
Благодаря своей дочери господин Пуассон прожил очень счастливую старость. Ему страшно нравилось быть сельским помещиком и всегда хватало денег, чтобы тешить семейную склонность к строительству домов. Мадам де Помпадур придумывала множество способов его порадовать и регулярно писала отцу. Она и ее дочь Александрина были зеницей его ока. В Версаль он почти не ездил, только в театр, посмотреть, как она играет, зато часто сопровождал двор в Фонтенбло и Компьень. В Париже Пуассон и господин де Турнем жили вместе, а дом вела мадам де Баши. Если Пуассон гостил у Мариньи, то Турнем слал ему весточки о Ренетт и Александрине.
Крошка Фан-Фан, как звали близкие дочь маркизы, была невозможно мила и прелестна. Мать ее обожала и все чаще задерживала в Версале по мере того, как дитя из младенца превращалось в маленькую девочку. Вся семья любила малышку так же, как когда-то маленькую мадам де Помпадур. Дядюшка Мариньи был всей душой привязан к девочке, а дед Пуассон просто глупел при виде ее, как можно видеть из писем его дочери; они, кстати, показывают нам и что он был за человек. «Я думаю, Александрина совершенно заменила Ренетт в Вашем сердце, но так как я очень ее люблю, то должна ей простить это. Шлю Вам ее письма, потому что вижу, как Вам нравится их получать».
«Сегодня Фан-Фан была у меня в Ла Мюэтт, мы даже обедали вместе. Она чувствует себя превосходно. Мне нечего добавить к уже сказанному. Я бедней, чем была в Париже. Я никогда не прошу того, что мне дарят, а траты на мои дома весьма меня тревожат, но все это забавляет государя, так что и говорить не о чем. Если бы я хотела разбогатеть, то деньги, которые пошли на все эти вещи, могли бы приносить мне солидный доход, но я этого никогда не хотела. Судьба не в силах сделать меня несчастной и лишь через мои чувства можно причинить мне боль... У господина де Монмартеля есть немного моих денег, которые Вы можете свободно использовать... Я могу предложить только то, чем владею. Я беспокоюсь о письменном столе и большой венсенской вазе, которые пару недель назад отправились в экипаже в Мариньи. Что могло с ними случиться? Любите Вашу дочь так же, как она Вас любит».
«Мне очень жаль, дорогой отец, что Вы просите о Венсене для господина де Мальвуазена (это был родственник Пуассона. — Авт.). Не понимаю, что на Вас нашло, если Вы хотите дать это место двадцати-пятилетнему молодому человеку, который прослужил всего шесть лет, как он ни умен... Конечно, я не стану орудием такой несправедливости. Прилагаю письмо Александрины вместе с моим глубоким уважением и нежной любовью». «Вы очень правильно делаете, что не ездите сюда (в Версаль. — Авт.). Если бы Вы знали «эту страну», как я ее знаю, вы бы еще больше презирали ее».
«Я постараюсь раздобыть подарок для Фан-Фан, чтобы Вы могли его ей преподнести, когда приедете — но умоляю, никогда не давайте ей денег».
«Кажется, она становится совсем неинтересной, но меня это не волнует — раз уж она не окончательная дурнушка, то я предпочитаю, чтобы она не отличалась большой красотой. Это только приносит вражду всей женской половины человечества, которая вместе с друзьями составляет три четверти обитателей земного шара».
В письме к Кребильону, присматривавшему за образованием Александрины, маркиза говорит: «Я не хочу, чтобы она казалась слишком умной. Мольер утверждает, что мы, женщины, годимся только чтобы шить и прясть. С этим я также несогласна, но ученый вид и манеры всезнайки считаю смешными».
К Фан-Фан, как к принцессе королевской крови, всегда обращались не по имени, а «мадам Александрина». Поскольку ей явно предстояло унаследовать гигантское состояние и стать очень влиятельной — ведь все знали, что король ее очень любит, — многие семьи были бы рады принять ее в роли невестки. Однако мать ее метила высоко. Даже слишком высоко.
Однажды в Шуази двое детей примерно восьми и одиннадцати лет сидели среди смоковниц и пили чай с инжиром и булочками. Это были Александрина и Полу-Людовик, сын Людовика XV и мадам де Вен тимиль. Мадам де Помпадур привела короля, чтобы показать ему эту прелестную картинку. Он был явно в угрюмом расположении духа. Маркиза сказала:
— Поглядите же на этого мальчика!
— А что? — спросил король.
— Как, разве он не вылитый отец?
— Неужели? Я понятия не имел, что вы были так дружны с мадам де Вентимиль.
Но после этого отпора маркиза неразумно продолжала щебетать, что за прелестная пара получится из этих детей. Тогда король окинул ее ледяным взглядом, и больше эта тема не затрагивалась.
«Как это похоже на него, — жаловалась она потом своей камеристке и добавила, что хотела бы этого брака только потому, что мальчик был сыном короля. — Вот потому-то я и предпочла бы его всем юным герцогам при дворе. Ведь тогда в моих внуках было бы что-то от меня и что-то от короля — такое счастье!»
Следующий ее шаг оказался ничуть не умнее. Маркиза не придумала ничего лучше, как предложить самому господину де Ришелье женить его сына, герцога де Фронсака, на Александрине. Ришелье очень ловко выпутался, сказав, что по материнсхой линии его сын имеет честь принадлежать к Лотарингскому дому и что придется сначала посоветоваться с принцами этого дома, а уж потом строить брачные планы. Снова мадам де Помпадур пришлось понять намек. Она начинала осознавать, что хотя и можно рассчитывать на хорошее замужество для дочери, но все же самые высокородные партии не для нее. Наконец она обручила дочь с маленьким герцогом де Пикиньи, сыном своего большого друга герцога де Шона («мон кошон», мой поросенок — так она звала его). Они должны были пожениться, когда Фан-Фан исполнится тринадцать лет. Но увы, тут вмешалась судьба и решила все вопросы по-своему. У Александрины сделались «конвульсии» — скорее всего аппендицит — в монастыре, где она воспитывалась, и девочка умерла, не успев проститься с матерью. Это случилось в 1754 году, когда ей было десять лет. Мадам де Помпадур была совершенно сражена горем, к тому же страшная весть пришла в критическую для нее минуту, так что доктора боялись, что она и сама сляжет в постель и умрет. Этот удар действительно убил старика Пуассона, который скончался через четыре дня. Мариньи, хотя и оказался теперь наследником обширных владений сестры, был вне себя от горя.
Король, конечно, больше тревожился о матери, чем горевал о дочери, и был сама доброта и нежность. Он сидел у постели мадам де Помпадур часами и несколько дней почти не выходил от нее. Она вознаградила его тем, что постаралась взять себя в руки, как только достаточно окрепла для этого физически, и вернулась к прежней жизни, как будто ничего не случилось. Уже через несколько недель она ничем не напоминала удрученную горем мать. Но через четыре месяца, на представлении «Троянцев» в «Комеди Франсез» она вдруг упала как подкошенная и очень долго ее не могли привести в себя. Никто не мог понять, что случилось, пока не вспомнили, что в пьесе героиня лишилась дочери.
Смерть Александрины была сокрушительным ударом, от которого мадам де Помпадур так и не оправилась никогда. Она чувствовала, что больше ей нечего ждать в жизни, что будущее сулит лишь старость и смерть. Теперь она еще горячее, чем прежде, мечтала, чтобы Мариньи создал семью, которая дала бы смысл и утешение ее дням и которой она завещала бы свои коллекции и собрания. Но он мечтал о браке по любви, и лишь много лет спустя сумел заключить именно такой союз — с чудовищными для себя последствиями. Теперь мадам де Помпадур, подобно многим бездетным женщинам, все больше находила утешение в мелких, но приносящих удовлетворение чувствах к собачкам и прочей живности.