Глава 10. Власть
Королевских фавориток во Франции не любили испокон веков. Одновременно эти особы служили своего рода козлами отпущения. Благодаря их существованию французы могли любить своего монарха, а все его непопулярные шаги сваливать на фаворитку. (Мария Антуанетта, совмещавшая роль жены короля и его официальной любовницы, пострадала в свою очередь из- за этого издавна установившегося отношения.)
С момента заключения мира в Экс-ля-Шапель в 1748 году непопулярность мадам де Помпадур росла с каждым днем. Общество было недовольно этим договором, да и в самом деле, после стольких великолепных побед французского оружия он казался крайне невыгодным. Единственное преимущество, которое по нему получила Франция, свелось к не слишком величественному положению для мадам инфанты, чей муж получил герцогство Пармское. «Это глупо, как мир», — такое выражение появилось у парижан. И в заключении этого мира винили мадам де Помпадур.
Лишь человек, испытавший на себе то, что мы называем «плохая пресса», понимает по-настоящему, какой это неиссякаемый источник почти ежедневного мучения для своей жертвы. Но в наши дни жертва по крайней мере может дать отпор, написав в «Таймс» письмо, исполненное достоинства, или подав менее благородный иск о диффамации. Но с плохой прессой XVIII века бороться было невозможно, потому что она принимала форму глумливых стишков и эпиграмм, переходивших из уст в уста,' листовок, памфлетов, афишек — и все это без подписи. В адрес мадам де Помпадур были нацелены сотни этих произведений, именовавшихся «пуассонадами». Они скучны, скабрезны и непереводимы, так как почти все построены на игре слов вокруг ее девичьей фамилии. Большинство пуассонад рождалось при дворе — придворным не хватало ума сообразить, что критикуя таким образом своего государя, они предают посрамлению свой собственный образ жизни. Господин Беррье, начальник полиции, преданный друг мадам де Помпадур, проходил однажды через парадные залы Версаля, когда его грубо остановила кучка придворных с вопросом, почему же он никак не может выследить пасквилянтов. «Вам следовало бы знать Париж получше», — заметили ему. Он проницательно взглянул на них и сказал, что Париж ему известен как свои пять пальцев, а вот в Версале он разбирается хуже. Парижане подхватывали новые пуассонады, дополняли их, с восторгом передавали дальше. Не щадили и короля, и имена любовников служили предметом самых злонамеренных толков. Что бы они ни сделали — все казалось плохо. Если устраивали приемы — значит, транжирили деньги, если не устраивали, то по ее вине: значит, фаворитка не хочет, чтобы король видел других женщин. Когда они построили замок Бельвю, то половина публики поносила их за то, что уж очень они роскошествуют, а другая половина за то, что построили такую жалкую конуру, меньше, чем у какого-нибудь откупщика. Каждый налогоплательщик считал, что дома маркизы, мебель, произведения искусства оплачиваются из его собственного кармана, да она к тому же питала пристрастие к недолговечным хрупким мелким безделицам. Вместо того, чтобы возводить солидные монументальные строения, как при Людовике XIV, королевские денежки выбрасывали на игрушки вроде деревянных павильончиков в лесу, отделанных и обставленных с восхитительным изяществом, окруженных обширными рощами экзотических деревьев и вольерами с тропическими птицами. Туда приезжали один-два раза, а потом их сносили за ненадобностью и уже через год не найти было и следа. Де Круа рассказывает, как вместе с королем побывал в Трианоне и как король ему показывал оранжереи, редкие растения, курочек (Людовик особенно увлекался их разведением), прелестный павильон, цветники и огород — все было устроено просто очаровательно. Де Круа восхищался, но при этом все-таки сожалел, что мадам де Помпадур привила королю «несчастную склонность к дорогостоящим мелочам, которые долго не проживут». Эту точку зрения разделяло все общество. А мадам де Помпадур просто владела искусством, которым большинство рода человеческого совершенно пренебрегает как делом невыгодным и эфемерным: искусством жить.
Когда маркиза только что появилась в Версале, у нее было там четверо непримиримых врагов: герцог де Ришелье, братья д’Аржансон (маркиз и граф) и граф де Морепа. Последние трое были министрами и происходили из буржуазии. Их отцы служили министрами в правительстве Людовика XIV. Маркиз д’Аржансон, попавший в опалу, был удален от двора в 1747 году, не столько под влиянием маркизы, сколько по проискам мадам инфанты. Это не было позорной ссылкой, так как д’Аржансону позволили добровольно подать в отставку, но двор он покинул и, не веди он дневника, никто и никогда бы о нем больше не услыхал. К несчастью для мадам де Помпадур, автор этого дневника, посвященного главным образом тому, чтобы отравить всякую память о ней, далеко превосходил остроумием и литературным дарованием всех своих современников-мемуаристов. Но д’Аржансон не знал меры, а потому читатель к концу дневника уже не верит почти ни одному его слову. Он был одним из тех авторов, которые любят в дневниках пророчествовать и чьи пророчества едва ли сбываются. Например: маркиза начинает надоедать королю, она утратила всю свою красоту — постарела, пожелтела, поблекла, иссохла, зубы у нее почернели, шея вся в морщинах, на грудь взглянуть страшно, и она плюет кровью; королю к ней и подойти противно, такое она внушает ему отвращение, поэтому он вот-вот отошлет ее прочь и вернется в лоно семьи. Все, к чему она ни прикоснется, обращается в прах, и так далее. В то же самое время писали свои дневники другие авторы, которые как- никак жили в Версале и каждый день видели маркизу собственными глазами, и их впечатления полностью опровергают все, написанное д’Аржансоном. Так, они сообщают, что еще никогда маркиза не казалась прелестнее и веселее, а король не любил ее сильнее, и все, что она делает, замечательно и обворожительно.
При жизни мадам де Помпадур д’Аржансон, яростно строчивший свой дневник где-то в глуши, не представлял для нее угрозы, но зато очень опасны были двое других политиков. Первым показал клыки Морепа. Он тридцать один год прослужил на министерских постах, а в рассматриваемое время был морским министром и пользовался большим влиянием на короля, который, разумеется, знал его с самого своего детства. Морепа был ужасно занятный весельчак, вечно заливавшийся смехом, а особенно хохотал над собственными шутками. За исключением герцога Ришелье никто, кроме него, не способен был так развеселить короля. В своем дневнике, после самого лучшего из дошедших до нас описаний представления маркизы ко двору, Морепа приписал: «Она крайне вульгарна, мещанка, очутившаяся не в своей тарелке, которая скоро всех нас разгонит, если ее самое не поспешат выгнать вон».
Он поставил целью добиться этого как можно скорее. Однако маркизу не только не собирались прогонять, но день ото дня она делалась все могущественнее. Если он виделся с королем, то она непременно была здесь же, вечно беззастенчиво врывалась, когда они работали, с каким-нибудь требованием вроде отмены приказа о чьем-нибудь заточении, изданного Морепа. А стоило ему возразить, как король вставал на ее сторону: «Будьте любезны поступить так, как предлагает мадам». Ни одна из фавориток не любила Морепа, но ни одна из них и не позволяла себе обращаться с ним подобным образом. «Господин де Морепа, — заявила она как-то раз, — вы нагоняете на короля желтизну. Всего хорошего, господин де Морепа». Король ничего не сказал, и Морепа пришлось собрать свои бумаги и выйти вон.
Его месть состояла в том, чтобы ее всячески высмеивать, передразнивать ее буржуазные ухватки, как только она отвернется, и сочинять пуассонады. Морепа был весьма ловким рифмоплетом, и все самые ядовитые и пакостные стишки приписывали его перу. Мадам де Помпадур была твердо намерена избавиться от него, но Морепа, прекрасно это знавший, нисколько не тревожился, так как полагал себя незаменимым помощником короля. Это было заблуждение, от которого пострадали один за другим все министры Людовика XV. Забавно видеть, как мало все они понимали в обстоятельствах ухода своих предшественников. Король был слишком застенчив и слишком боялся попасть в неловкое положение, чтобы хоть намеком выразить свое недовольство кому-нибудь из приближенных. Поэтому он пускал все на самотек, пока наконец его терпение не кончалось; следовал удар грома среди ясного неба и ничего не подозревающему виновнику доставляли письмо об отставке и изгнании, составленное в ледяных выражениях.
В 1749 году при дворе начали ходить все более и более мерзкие стихи, пока наконец мадам де Помпадур не нашла за ужином в своей салфетке знаменитое четверостишие:
Перед Ирис склоняются сердца
И благородством восхищаются пределы.
В следах шагов ее благоухает сад,
Однако все цветы в саду том белы*.
* Здесь и далее стихи в переводе М. Анисимовой.
Отвратительный намек, содержавшийся в стишке (на то, что мадам де Помпадур страдала fluor albus ), был совершенно понятен всем, кто его прочел, и маркиза, обыкновенно довольно философски воспринимавшая подобные выходки, на этот раз была глубоко огорчена. Доктор Кене отправился к королю и сказал, что эта история не выходит у нее из головы и подтачивает здоровье. В самом деле, скоро у нее случился выкидыш, за которым последовал один из нередких для маркизы приступов лихорадки. Она говорила королю, что совершенно перепугана, что Морепа непременно ее убьет, как он убил, по рассказам, госпожу де Шатору. Но король все еще колебался и не прогонял его. Он был привязан к Морепа, с которым дружил всю жизнь, любил работать с ним, считал, что тот хорошо справляется со своими обязанностями. И главное, король ценил его шутки. По этому случаю мадам де Помпадур вступила во временный союз с Ришелье: Его превосходительство ненавидел министра еще сильнее, чем фаворитку, и все из той же ревнивой зависти.
Вместе они составили и вручили королю меморандум, в котором обвиняли Морепа в попустительстве,