Что касается мадам де Помпадур, которая так любила Париж, то она и вовсе перестала туда ездить, потому что всякая попытка там появиться могла повлечь за собой позорный инцидент. Если она отправлялась в Оперу, ее встречали издевательскими возгласами, слишком громкими и слишком долгими для искренних приветствий, если ехала в монастырь навестить дочку, ее экипаж забрасывали грязью. А однажды она приехала на обед к господину де Гонто, но возле дома собралась такая чудовищная толпа, что хозяин был вынужден поспешно вывести маркизу через черный ход. Однако все это нимало не влияло на рост ее могущества при дворе. После изгнания Морепа и путешествия в Гавр двор признал ее высшее превосходство. И лишь Бог или другая женщина могли положить конец ее возвышению; ни один мужчина на это рассчитывать не мог.
Враги маркизы все выжидали, но напрасно — им так и не удалось увидеть ее низвержения. С этих пор король, хотя очень привязанный к своим старым друзьям, заводил новых только при посредстве мадам де Помпадур, а все милости и должности получались лишь при ее помощи. Придворные выработали новое обращение с ней, а она — с ними. На ее лестнице толпились люди, которым было что-нибудь нужно от маркизы. Она ласково принимала просителей, терпеливо выслушивала и старалась сделать для них все возможное.
Мармонтель рассказывает, как посещал ее во время туалета с Дюкло и аббатом де Берни. «Здравствуйте, Дюкло, здравствуйте, аббат», — тут она ласково потрепала Берни по щеке и уже тише и серьезнее проговорила: «Здравствуйте, Мармонтель». В ту пору Мармонтель был нищим, никому неизвестным, неудачливым молодым писателем. Ой принес маркизе рукопись, которую она обещала прочесть. Когда он пришел забрать свое сочинение, она поднялась с места, едва его завидев, и, покинув растерянно стоявшую толпу придворных, увела его в другую комнату. Они поговорили несколько минут, и маркиза передала автору его рукопись, испещренную карандашными пометками. Очутившись опять среди придворных, Мармонтель заметил, что это оказало на них невероятное воздействие. Все протискивались к нему, чтобы пожать руку, а один вельможа, едва с ним знакомый, сказал: «Вы ведь не порвете со старыми друзьями?»
Как в спальне у королевы, в ее комнате не было стула для посетителей, а потому им приходилось стоять, кем бы они ни были, хоть принцами крови. Во всей истории Франции не было другого простолюдина, который осмелился бы так себя вести, и несмотря на это протест против поведения маркизы был выражен, кажется, всего дважды. Не найдя, куда бы присесть, принц де Конти плюхнулся на ее кровать со словами: «Славный матрасик!», а маркиз де Сувре примостился на ручке ее кресла, не прерывая беседы («А другого сиденья я не увидел!»). Но этих дерзких выходок больше никто не повторял, и маркиза поставила на своем, как ей удавалось почти во всем. Она принялась изучать придворное обхождение прежнего царствования и решила идти по стопам мадам де Монтеспан — сидела в театральной ложе былой фаворитки, занимала ее место в церкви. Замечено было, что о себе и короле она говорит «мы».
«Теперь мы не увидим вас несколько недель, — объявляла она послам накануне поездки, — ведь вряд ли вы возьмете на себя труд доехать до Компьени и отыскать нас». Гостям ее загородных домов теперь полагалось являться в принятой в каждом из них униформе, как в королевские коттеджи. Ее свита из восьмидесяти пяти придворных включала двух кавалеров ордена Святого Людовика и знатных дам. Чтобы разместить их всех, она построила в Версале особняк «Резервуар», где хранились также избытки ее художественных собраний. Здание представляло собой по сути дела пристройку к дворцу и соединялось с ним крытым переходом. Все эти признаки полновластия приходили постепенно, и мало-помалу придворные усвоили, что теперь в Версале живут две королевы Франции, причем правит не та из них, что замужем за королем.
Глава 11. Друзья и светские беседы
Вольтер, важный и деловитый, занимающий при дворе две должности — королевского историка и придворного кавалера, хозяин комнаты над кухней принца Конти и над общественной уборной, имеющий столь высокопоставленную приятельницу, казалось, достиг той тихой гавани, где мог бы с приятностью поживать в старости. Версаль был не так уж плох как место для работы. Мармонтель, которому мадам де Помпадур предоставила синекуру в департаменте, подчиненном Мариньи, и маленькую квартирку, чтобы уберечь его от забот о крове и хлебе насущном, говорит, что провел там самые счастливые и плодотворные годы жизни. Во дворце имелось превосходное книжное собрание (тогда еще в целости и сохранности), уступавшее лишь библиотеке на улице Ришелье. Вокруг короля и двора околачивалась такая толпа народу, что нетрудно было остаться одному, и иногда о нем неделями никто не вспоминал. Но Вольтер по своему обыкновению пилил сук, на котором сидел. Он написал невероятно бестактные стихи, в которых говорилось, что мадам де Помпадур есть украшение «двора, Парнаса и Цитеры», и призывал ее и короля хранить то, что каждый из них завоевал. За победой французов при Берг-оп-Зооме в 1747 году последовали такие строки:
Как Берг-оп-Зоом, Вы неприступны были,
Сдались на милость только короля.
О, Вы его всем сердцем наградили,
Любовь с победою над ним парили...—
и дальше в том же духе.
Для настоящей семьи короля этого было слишком; королева, дофин и принцессы возмутились, да и сам король был не особенно доволен стихами, так что маркизе, что бы она на самом деле ни думала по этому поводу, пришлось притвориться весьма раздосадованной. В Версале сгущались тучи, и Вольтер решил, что лучше ему убраться куда-нибудь подальше. Он собрал вещи и уехал в Люкебург, где король Станислав, всегда радовавшийся занимательному собеседнику, принял его с распростертыми объятиями. Возможно, мадам де Помпадур вздохнула с облегчением в надежде, что некоторое время о нем не будет ни слуху ни духу.
От кого-то она услышала, что Кребильон, ее старый друг и учитель, живет в ужасной нужде и буквально умирает с голоду у себя в Марэ, окруженный любимыми собаками. «Кребильон в нищете?» — воскликнула она и немедленно бросилась на помощь. Она назначила ему пенсию, приставила руководить образованием Александрины и наладила полное издание его сочинений в королевской типографии. Он приехал в Версаль благодарить маркизу и застал ее больной и лежащей в постели. Тем не менее она настояла, чтобы его впустили к ней.
Когда он склонился к ее руке, вошел король. «О, мадам, я погиб! — вскричал старик, — король застал нас вместе!» Королю он сразу пришелся по душе, и он в один голос с мадам де Помпадур настаивал, чтобы драматург дописал недостающий акт к «Каталине» — это была пьеса, начатая много лет назад и заброшенная им. Маркиза понимала, что это гораздо больше приободрит старика, чем всякие пенсии. Так что драматург ушел и закончил свою пьесу. Мадам де Помпадур устроила маленький вечер, на котором он вслух читал свое сочинение, а потом через короля добилась его постановки на сцене «Комеди Франсез».
Когда Вольтер в Люневиле услыхал об этом, то не мог сдержать своей ревнивой злобы и, конечно, утверждал, что маркиза все это устроила лишь затем, чтобы его унизить. Он взвинтил себя до такой степени, что готов был ее убить. А поскольку никогда не умел держать свои чувства при себе, то скоро его парижские враги прознали об этом и в отличие от мадам де Помпадур с наслаждением ухватились за возможность его помучить. Они составили некую лигу во главе с Пироном и принялись превозносить «Каталину» как шедевр. Надо сказать, что «Каталина», увы, оказалась очень скверной пьесой, да к тому же была написана архаичным языком, который уже на тогдашней сцене звучал напыщенно и нелепо. Мадам де Помпадур это прекрасно понимала и с тяжелым сердцем ожидала премьеры. Благодаря ей публика состояла из высокопоставленных и модных светил общества и скорее всего, как на всех парижских премьерах, больше интересовалась себе подобными, чем представлением. Да, но что скажут критики? Маркиза поехала в театр из своего дома в Сен Клу. Король усадил ее в карету в три часа пополудни, а сам остался в кругу друзей-мужчин. В десять часов он услышал стук колес по булыжнику, поспешил вниз, выбежал во двор, крича: «Ну как, мы победили? Как пьеса — успешно?» Так и оказалось, это был большой успех.
«Может быть, и так, — заметил Вольтер, услышав новость, — да второму представлению не бывать». Но он весьма заблуждался. Пришлось ему смириться с тем, что пьесу давали два десятка раз — неслыханный успех для того времени. «Никогда не прощу маркизе, что она помогла этому старому безумцу».
Подстегиваемый яростью, он написал «Семирамиду» лишь затем, чтобы затмить ею пьесу Кребильона. Ее поставили в «Комеди Франсез», Вольтер явился из Люневиля на премьеру, но увы — полный провал! Конечно, его стихи были в сто раз лучше, чем у соперника, но массовые сцены оказалось почти невозможно воссоздать в театре. Раздавшийся из суфлерской будки громкий шепот: «Дайте же пройти призраку!» прозвучал не слишком удачным вступлением к монологу. Мало того, театр был полон злопыхателей Вольтера, оглашавших зал громкими заразительными зевками. Когда эта пытка кончилась, несчастный автор укрылся в ближайшем кафе, где ему все равно пришлось выслушивать замечания театралов, в один голос высмеивавших пьесу. До утра он просидел, переписывая большие куски, и наконец постановка приобрела успех и прошла пятнадцать раз.
Но этим дело не кончилось. В те дни были очень популярны пародии известных пьес. До ушей Вольтера дошло, что на его «Семирамиду» написана пародия, которую собираются представить перед двором в Фонтенбло. Он впал в отчаяние и не нашел ничего лучшего, как написать королеве: «Мадам, припадаю к стопам Вашего величества и умоляю Ваше величество добротой и величием Вашей души защитить меня от врагов» и так далее. Королева, презиравшая Вольтера и считавшая его самим Антихристом, вдохновителем всего наимерзейшего, что было во Франции, очень холодно ответила ему через мадам де Люинь, что пародии дело обыкновенное и она не видит никаких причин препятствовать именно этой постановке. Тут он простил мадам де Помпадур «Каталину» и написал ей. Она всегда стремилась щадить его чувства, если это было возможно, и отменила представление пародии в Фонтенбло и, что еще важнее — в Париже.