Следующего сына дофина нарекли графом д’Артуа, в утешение этой провинции, давшей жизнь выродку Дамьену
.
Глава 18. Семилетняя война
Семилетняя война, разорившая большую часть Европы, не затронула священную землю Франции, зато обошлась ей потерей колоний. Англичане отняли Канаду и большие владения в Индии, в то время как французская армия увязла в боевых действиях в Европе, а французский флот находился в запустении по недостатку средств. Что касается пруссаков, то, спустившись на землю после семилетнего пребывания на своей любимой планете войны, они обнаружили, что их союзник прибрал к рукам целую мировую империю ценой всего нескольких сотен английских жизней. Пока они разоряли страну, тратили лучшие годы, страдали от голода, от жестокостей русской армии, снискали ненависть всей Европы, а взамен получили всего-навсего песчаную равнину.
Если в XIX веке французы не могли простить Людовику XV потерю колоний, то современники этих событий едва ли сознавали, что происходит. Общественное мнение стояло против всякой колонизации. Философы, на два столетия опередив свое время, смотрели на дело в точности, как мы теперь, и большинство их соотечественников были с ними полностью согласны.
— А как же благородный дикарь? — восклицал Жан-Жак Руссо. — Неужели он не имеет никаких прав?
— Империя подобна дереву, — учил Монтескье, — и если ветви слишком разрастаются, они отнимают жизненные силы у ствола. Люди должны жить там, где родились, переселенные же в другой климат, они будут болеть.
Вольтер осуждал страшные преступления, творимые европейцами в Америке, и говорил:
— Франция может быть счастлива и без Квебека.
В Энциклопедии всего двенадцать строчек отвели Канаде, этой «стране, населенной медведями, бобрами и варварами, которая восемь месяцев в году покрыта снегом».
Когда из-под пера столь уважаемых авторов изливался такой поток пропаганды, грамотные слои населения Франции, вполне естественно, не испытывали желания тратить большие деньги и проливать кровь соотечественников ради сохранения территорий, которые горстка предприимчивых французов захватила в дальних краях со страшно жарким или страшно холодным климатом. И уж если во французской провинции царили скука и старомодность, то каковы же должны быть колонии! Поэтому, хотя несчастных Монкальма и Дюплекса и не совсем бросили на произвол судьбы, то и помогали им явно недостаточно, так что каких бы чудес они ни совершали, все равно были обречены на поражение.
Невзирая на все дипломатические и политические кризисы последних лет, жизнь при дворе шла, как всегда, своим чередом. Если австрийский посол и мог чем-то заинтересовать французов, то лишь курьезной манерой пудрить парик — слуги махали веерами, чтобы пудра оседала на волосах равномерно.
Парламентарии, важные и напыщенные, проходили в зал заседаний королевского совета и обратно, как будто их мантии делали своих хозяев невидимками — придворные никогда не говорили о них и, похоже, вовсе не замечали. Однако разразившаяся война произвела известное впечатление в Версале. Как и в начале всех войн, началась страшная очередь желающих попасть в армию, и в приемной маршала де Бель-Иля толпились молодые люди, ищущие чинов. «Не спешите, мальчик мой, война не завтра кончится». И, как в начале всех войн, дамы сделались ее сторонницами или противницами в зависимости от того, могли ли их мужья и любовники участвовать в войне, и от того, чего им больше хотелось — чтобы возлюбленный остался цел или чтобы он прославился. Не было стыда для придворного, если он предпочитал сидеть дома и сочинять забавные песенки о поражениях французской армии. «Нельзя не ценить наших поражений, они дают пищу для таких славных шуток».
При дворе вообще очень ценили все, что могло насмешить. Лиссабонское землетрясение, «привело в замешательство физиков и посрамило богословов». Оно лишило Вольтера его оптимизма. В гигантских волнах, затопивших город, в разверзшихся под ним трещинах, в вулканическом пламени, много дней бушевавшем в окрестностях города, погибло около пятидесяти тысяч человек. Но для царедворцев Людовика XV землетрясение оказалось колоссальной шуткой. Зять мадам де Помадур, господин де Баши, служил в то время послом в Португалии. Он видел, как испанского посла убило государственным гербом Испании, сорвавшимся с портика посольства. Баши бросился в здание, вынес оттуда маленького сына своего погибшего коллеги и вывез его из города вместе со своей семьей. Но вернувшись в Версаль, он целую неделю заставлял двор покатываться от хохота своими рассказами. «Вы слышали, как Баши рассказывает про землетрясение?»
Однако король и маркиза де Помпадур были уже не те, что прежде. Пропала очаровательная беззаботность первых лет их любви. Ее красный лаковый будуар превратился кабинет короля, где он принимал министров и держал государственные бумаги. Ничего не решалось без ведома маркизы. И если правда, что она мушками отмечала на карте Германии, теперь висевшей на стене вместо картин Буше, ход боевых действий, то скорее всего не по легкомыслию, а потому что мушки всегда имелись под рукой и были очень удобны.
Поездки, доставлявшие обоим такое удовольствие, пришлось сократить, и во многих резиденциях замерли все работы. С грустью король с маркизой отказались от Креси и продали его герцогу де Пантьевру, так как поездки туда обходились дороже всех других. Она писала Стенвиллю: «Я ни о чем не жалею, кроме моего милого Креси, и никогда бы в этом не призналась, если бы не была уверена, что смогу победить эту слабость. В эту самую минуту я должна бы находиться там». Она съездила напоследок в Креси одна, без короля, чтобы открыть деревенскую больницу, которую там построила. В больнице было сорок восемь кроватей и постоянный врач; маркиза продала бриллианты, чтобы оборудовать эту больницу.
Нам мало известно о частной жизни мадам де Помпадур после начала войны. Она затворилась у себя в апартаментах с королем и министрами, стала очень редко посещать придворные церемонии. В 1758 году заканчивается бесценный дневник герцога де Люиня, и мы больше не располагаем ежедневным отчетом о версальских сплетнях и происшествиях. Но все то, что нам известно об этом периоде жизни маркизы, довольно печально. Она почти лишилась своей красоты, ее не переставало терзать горе об умершей дочке, ее беспокоили боли в сердце, она всегда недомогала и часто болела, постоянно тревожилась из- за положения в стране. Но все искупало собой дружеское расположение короля. Он ездил на охоту, посещал свой бордель, достаточно виделся с детьми, выполнял свои королевские обязанности, а все остальное время проводил с маркизой. Их связывали отношения супругов, много лет проживших в удачном браке.
К весне 1757 года Фридрих II завладел Саксонией и кроме того оккупировал Богемию и осадил Прагу. Дофину так огорчали новости из Саксонии, что у нее произошел выкидыш. Ее мать подверглась оскорблениям, из-за которых в конце концов и умерла; отец — польский король Август III — бежал; Фридрих разграбил все, чем они владели, прихватив даже мелкие деньги, которые нашел во дворце. Единственный достойный представитель рода, Мориц Саксонский, уже лежал под прекраснейшим из надгробий XVIII века, в Страсбурге. Он умер в Шамбо- ре в 1750 году от излишнего усердия в любовных утехах. Не будь он протестантом, его погребли бы, как Тюренна, в королевской усыпальнице в Сен-Дени. «Как грустно, — заметила дофина, — что мы не можем пропеть De Profunciis (погребальное песнопение. — Пер.) для того, благодаря кому так много раз пели Те Deum (благодарственный гимн. -- Пер.)». Умер и Левендаль. Король с горечью, но справедливо заметил, что у него больше не осталось генералов, разве что несколько капитанов. Из числа этих капитанов они с мадам де Помпадур постарались сделать самый мудрый выбор. Все полководцы, назначенные ими, кроме д’Эстре, принадлежали к их узкому кружку, и надо признать, что ни один никуда не годился. Мадам де Помпадур с самого начала настроилась дать высокую командную должность принцу де Субизу, одному из своих самых старых и близких друзей. Он получил армейский корпус; главнокомандующим Великой армии назначили маршала д’Эстре, который с сорокатысячной армией (вместо двадцати четырех тысяч, обещанных по Версальскому договору) выступил на Ганновер.
Д’Эстре пересек Вестфалию, взял Эмден, покорил Гессе и перешел реку Везер, почти не встречая сопротивления. Камберленд, командовавший англо-германской армией, отступал перед ним в Хастенбек. По мере того как удлинялись коммуникации, становилось все труднее снабжать французскую армию продовольствием, и тут д’Эстре поссорился с Пари- Дюверне, занимавшимся снабжением. Мориц Саксонский всегда питал такое безмерное доверие к Дюверне, что даже советовался с ним по поводу планов кампаний, а д’Эстре повел себя с ним иначе, грубо и высокомерно. При этом он оставил маршала Субиза, которому завидовал, в полном неведении относительно своих намерений. Иначе говоря, он восстановил против себя друзей маркизы, а это был не самый мудрый образ действий. Дюверне использовал все свое немалое влияние на короля и маркизу, чтобы заменить д’Эстре на Ришелье. Для такого хорошего знатока человеческой натуры, как Дюверне, это была странная ошибка, но он справедливо рассудил, что настал момент нанести решающий удар и выиграть войну, и при этом, несомненно, был ослеплен подвигами Ришелье в Женеве и на Минорке.
Маршал де Бель-Иль понял, что затевается интрига против д’Эстре, и тайно послал ему известие, что неплохо бы ему побыстрее одержать решающую победу и известить о ней короля, если он не хочет, чтобы его отозвали. Д’Эстре атаковал герцога Камберлендского и выиграл сражение при Хастенбеке 26 июля 1757 года. Но было уже поздно. Дюверне успел уговорить короля, а тот в свою очередь убедил маркизу, что Ришелье — их единственная надежда, так что они решились на его назначение. Мадам де Помпадур писала Дюверне: «Король просит сказать Вам, mon nigaud (мой простофиля), что поскольку Ваш проект имеет политическое значение, Вы