К тому времени, как Ренетт выросла в девицу на выданье, в парижском обществе уже говорили, что она достойна короля. Да и сама она жила мечтою о любви короля с тех самых пор как побывала у гадалки; впрочем, эта мечта вряд ли была осуществима, ведь мещанка не могла быть представлена королю, и кроме того у него уже имелась фаворитка. Тем временем оказалось, что ее родителям не так просто выдать дочь замуж, так как репутация обоих оставляла желать лучшего. Конечно, отец, господин Пуассон, был интересным самородком, но впутался когда-то в какую-то темную историю, говорили даже, будто его чучело было публично повешено палачом после бегства Пуассона в Германию, а уж по происхождению ему было далеко и до буржуазного сословия. Он никогда не старался казаться не тем, чем был на самом деле, и нимало не беспокоился о внешних приличиях, поэтому немногие стремились с ним породниться. Что до очаровательной мадам Пуассон, то она была умна, воспитанна, но увы, не добродетельна. Мало того, эта славная, но сомнительная пара не отличалась и богатством. Зато богат был господин де Турнем, который и взял дело в свои руки. Он предложил своему племяннику, господину Ленорману д’Этиоль, жениться на Ренетт. Д’Этиолю эта идея не понравилась, но де Турнем предложил такие прекрасные условия — выделил огромное приданое, гарантировал, что молодые проживут всю жизнь в его доме и за его счет (все их расходы, включая жалованье личной прислуги, он брался оплачивать из своего кармана) и сверх того обещал оставить все свое состояние племяннику — что д’Этиоль сдался. Они поженились в марте 1741 года.
И молодая пара, и господин и госпожа Пуассон жили у де Турнема, в его парижском особняке де Жевр на улице Круа де Птишан, или в замке ц’Этиоль в Сенарском лесу. Этиоль был одним из самых очаровательных из того множества домов, в которых жила и которые отделала Ренетт, и не избежал злой судьбы, тяготеющей почти над всеми ее домами. В начале нашего века владелец снес замок, чтобы не платить за него налогов. Не успел Ленорман д’Этиоль обвенчаться с Ренетт, как страстно полюбил свою жену, да и она часто говорила, что никогда его не покинет — разве что ради короля. В семье это считалось шуткой, но для мадам д’Этиоль шуткой вовсе не было.
Ее дочь Александрина родилась во время болезни короля в Меце. Кто-то сказал ей, что жизнь короля в опасности, и тут состояние роженицы до того ухудшилось, что она едва не отдала Богу душу. (Александрина была ее вторым ребенком, первый сын умер в младенчестве). И все же если, подобно многим женщинам, она и мечтала о другой жизни, то зато собственная ее жизнь была самой приятной. Она была молода, красива, богата, окружена любимой семьей, души в ней не чаявшей. Все ее желания предупреждались. В Этиоле построили большой театр с новейшим оборудованием, сценой, чтобы она в нем играла; Вскоре ее признали лучшей непрофессиональной актрисой Франции. Ее лошади и экипажи были предметом зависти всей округи, так же как платья и драгоценности. Она обладала удивительной элегантностью, что в те времена было куда труднее, чем теперь, так как не существовало великих домов мод и каждая женщина сама изобретала свои наряды.
Мадам д’Этиоль была женщина решительная, хорошо знала, чего хочет от жизни, и обычно получала это. Теперь, выйдя замуж и обретя свободу вращаться в обществе, она подумала, что неплохо бы завести у себя салон и принимать знаменитых интеллектуалов, Благодаря своим талантам и состоянию она явно подходила для такой карьеры. Интеллектуальная жизнь Парижа вращалась вокруг группы писателей, известных как «философы», которые как раз принялись составлять великую энциклопедию человеческих знаний — это их занятие привлекало всеобщее внимание и непрерывно приносило им неприятности с церковью и двором. Они жили в сиянии славы, мир не сводил с них глаз — отчасти из-за Энциклопедии, а отчасти потому, что к группе примыкал сам Вольтер, а он был из тех, кто наделен талантом притягивать к себе интерес людей. Идеи философов породили тот нравственный климат, в котором в конце концов разразилась французская революция, но если бы они до нее дожили, то все как один пришли бы в ужас. Философы не были христианами, однако нельзя их назвать ни атеистами, ни анархистами; например, Вольтер верил в Бога и любил королей. Они хотели помешать мертвящей руке церкви произвести во Франции такой же интеллектуальный паралич, какой царил в Испании времен Франко. От правительства они хотели больше справедливости, меньше закулисных тайн, а также некоторых умеренных реформ. К несчастью, система, оставленная Людовиком XIV, была непроницаема даже для умеренных реформ, ее надо было взрывать динамитом.
Философы жили и работали в Париже, да и Вольтер еще не отряс его праха со своих ног; все они нередко бывали в гостях у некоторых дам и там могли обмениваться мнениями и взглядами в атмосфере, которая состояла из восторженного восхищения друг другом, смешанного с самой жалкой мелкой завистью — она будоражила мысль. Искусство беседы, в котором так преуспели французы, наверное, ни раньше, ни потом не достигало таких высот, как в разговорах между Вольтером, Вовенаргом, Монтескье, Мариво, Фонтенелем и Гельвецием. Ярче всех блистал, разумеется, Вольтер, с его неистощимым запасом интересных сведений, вспышками заразительного веселья и ласковым расположением к другой звезде — Вовенаргу, в свою очередь питавшему глубокое уважение к гению Вольтера. Светилами поскромнее, но далеко не незаметными, были Мариво, с нетерпением ждавший, чтобы мяч беседы перелетел к нему, Монтескье, ждавший того же, но гораздо спокойнее. Даже Фонтенель, которому перевалило уже за девяносто, всегда имел наготове какую-нибудь подходящую историю или замечание длиной не более минуты, а Гельвеций, предпочитавший слушать, а не говорить, сберегал все это в памяти. Это чудесное развлечение происходило за обеденными столами у нескольких дам — госпожи Жоффрен, Дюдеффан, де Тансен, у мадам Дени, племянницы Вольтера и еще у одной-двух. Одаренная, богатая мадам д’Этиоль всегда любила умных мужчин и идеально подходила на роль хозяйки салона, стать которой и сделалось целью ее жизни. Вероятно, она думала побить старых дам на их собственной территории: ведь она была образованнее мадам Жоффрен, остроумнее мадам Дюдеффан, скромнее мадам де Тансен, богаче мадам Дени и красивее их всех. Потенциальные гости были заранее к ней расположены: Кребильон, Монтескье и Фонтенель бывали у нее в доме, художники Натье и Буше писали ее портреты. Мадам Дюдеффан даже просила президента Эно: «Не изменяйте нам всем с мадам д’Этиоль». Вольтер отзывался о ней с такой гордостью, как будто сам ее создал: «Хорошо воспитана, мила, добра, очаровательна и талантлива... Она родилась с чувствительным и добрым сердцем».
Но мадам д’Этиоль с ее прирожденным светским тактом сумела понять, что молодой женщине недостаточно принимать гостей у себя, надо еще, чтобы принимали ее. Она знала и о том, что писатели любят встречаться с людьми из высшего общества и что салону, где бывает одна только интеллектуальная буржуазия, недостает элегантности. По словам маркизы де Ла Фертэ д’Эмбо, дочери мадам Жоффрен, на пути устремлений мадам д’Этиоль стояло тогда два препятствия. Одним была ее мать, хорошенькая мадам Пуассон, которую принимали в некоторых салонах, например у мадам де Тансен, но зато в других, как у мадам Жоффрен, считали недостаточно благопристойной. Жоффрены жили в четырех домах от отеля де Жевр, и однажды к их ужасу мадам Пуассон с дочерью явились к ним с визитом.
«У матери, — рассказывает мадам де Ла Фертэ д’Эмбо, — была такая скверная репутация, что мы никогда бы не смогли с ней подружиться, но дочь была совсем другое дело. Мне не хотелось показаться грубой, и трудно было встречаться с одной, избегая другую, хотя в конце концов я ухитрилась отдать визит мадам д’Этиоль, но не мадам Пуассон. Мадам д’Этиоль спросила у моей матери, нельзя ли ей приходить почаще, чтобы углубить свое знание света... В Новый год они с мужем посетили меня во время моего туалета и были до того учтивы, что я ее в шутку отругала; зато на следующий Новый год к ее собственному туалету явился весь двор и принцы крови, кланяясь до земли. Я и теперь смеюсь, как подумаю об этом».
Второе затруднение состояло в том, что господин де Турнем в качестве откупщика вынужден был принимать в особняке де Жевр множество скучных людей, причем жена его племянника выступала в роли хозяйки. Людям веселым и остроумным, вроде аббата де Берни или герцога де Нивернэ, с которыми она часто встречалась и кого хотела бы пригласить, было совсем не место в кругу деловых" знакомых де Турнема.
Первое из препятствий вскоре устранилось самым печальным образом — мадам Пуассон заболела раком и слегла. Ей пришлось покинуть общество и приготовиться встретить медленную мучительную смерть. Без нее же мадам д’Этиоль была очень желанной гостьей — такая красивая, изящная, наделенная пронзительным жизнелюбием и интересом к людям. Все это, наверное, и составляет основу того, что мы зовем очарованием, сексуальной привлекательностью, обаянием. Она была не только умна и остроумна, но и современна в своих взглядах, вполне подготовлена к «философскому образу мыслей», так что едва ли ее могли бы шокировать даже самые скандальные высказывания философов.
Вскоре ее уже звали повсюду; имя ее стало известно в Версале, где про людей, которые никогда не появлялись при дворе, слагали совершенно невероятные сплетни, просто целые легенды. Как ни странно, не кто иной, как Вдовица де Майи, кажется, первая заговорила о ней после встречи с мадам д’Этиоль на каком-то приеме, где была до того очарована ее пением и игрой на клавикордах, что от восторга даже обняла прелестную музыкантшу. Вскоре и король уже знал мадам д’Этиоль по имени, да и в лицо — ведь она была соседкой по даче. Любимым местом королевской охоты служил Сенарский лес с резиденцией Шуази — маленьким собственным охотничьим домиком короля, перестроенным и отделанным для него архитектором Габриэлем. Король любил Шуази больше всех своих дворцов, а некоторые говорили, что и больше всех своих любовниц. Сюда он приезжал, чтобы непринужденно повеселиться в узком кругу, привозил с собой полдюжины дам и несколько друзей-мужчин, но никаких унылых мужей. Обстановка царила до того раскованная и свободная, что дамам позволялось расхаживать в платьях без кринолина — неслыханная вольность в любом дворянском доме. Прямо из кухни