— Пусть Клаус получает образование… Если у нас будут на это средства.
— Ты более способный, нежели Клаус.
— У Клауса хватит способностей, чтобы стать пастором или адвокатом…
— Но ты так хотел изучать естественные науки!.. Или стать доктором…
— Ну и что с того?.. А теперь мне хочется поскорее начать зарабатывать деньги. Чтобы освободить вас от заботы обо мне…
— Пожалуйста, выпей чаю! — Дортея налила чай и протянула ему чашку. — И поешь сухариков.
Слава Богу, он перестал плакать, подумала она. Ему стало легче на сердце, когда он доверил ей свое раскаяние и свои планы на будущее. Дортея снова села и сделала несколько глотков горячего ароматного напитка.
— Послушай, Вилли, что я надумала. Если нам придется уехать отсюда… Я должна буду что-то начать, чтобы прокормить столько ртов. Может, открою школу — я прекрасно смогу учить маленьких мальчиков, ты знаешь… А девочек постарше я смогу учить вышивать и писать акварелью… Я уже думала об этом. Но если ты окончишь гимназию, мы сможем, как говорится, объединить свои усилия и держать школу уже для детей постарше…
— Конечно, сможем, — сказал он без всякого восторга. Должно быть, ему уже успела понравиться мысль, что он уедет из дому и попробует жить самостоятельно. — Маменька, но вы не съели ни одного сухарика? — Вильхельм огорченно смотрел на два последних сухаря, одиноко лежавших в вазе.
— Мне не хочется… Пожалуйста, съешь их. А потом будет лучше, если ты пойдешь наверх и ляжешь спать.
Вильхельм поблагодарил за ужин и собрался уходить.
— Между прочим, к нам пришел Фрикк, — сказала Дортея.
— Я знаю, он пришел еще до обеда. Он переночевал в Мидтскугене, а потом его подвез один из сыновей хозяина, который утром приехал в селение.
— Жаль, если надежды Рагнхильд не оправдаются. На заводе будет новый управляющий… может быть, из крестьян… Даже если Рагнхильд останется в Бруволде или получит место в какой-нибудь усадьбе, где ей позволят оставить сына при себе, очень сомнительно, чтобы ее новые хозяева разрешили ему посещать школу. К несчастью, крестьяне часто не понимают, что и дети бедняков тоже должны получать образование.
— То же самое говорит и Шарлах. Он сказал Рагнхильд, что ей следует отдать Фрикка на завод. Тогда он будет получать в месяц по три риксдалера и сможет учиться в заводской школе. Тут многим будет не хватать управляющего Теструпа и мадам Дортеи, сказал Шарлах. — При этих словах Вильхельм снова заплакал.
Дортея обняла его плечи, он прижался к ней с такой силой, что она даже вскрикнула от боли в набухшей груди. Однако еще крепче прижала к себе сына:
— Мой добрый, милый мальчик!
Первый раз за долгое время она опустилась на колени рядом со своей кроватью и прочла вечернюю молитву. Ей было больно думать, как исступленно она молила Небеса, чтобы ее любимый вернулся домой живым и невредимым. Но эта вечерняя беседа с Вильхельмом утешила и поддержала ее — она должна молить Бога защитить ее детей, больших и маленьких, и Фрикка, и служанок, и всех добрых людей, с которыми ей предстояло вскоре расстаться.
Теструп… Дортея уже не смела молиться, чтобы он вернулся обратно. Она больше не верила, что он жив.
6
Мадам Дортея отложила свою поездку в Христианию, пока не подсохнут дороги. Ларсу на весеннюю страду требовались все работники, какие были в усадьбе, везти ее должен был Вильхельм.
С исчезновения Теструпа прошло шесть недель. Девочки прибегали к матери с букетиками весенних цветов — белых, желтых, синих, краснели бутоны и листья первой крохотной ветреницы. Щеки их пылали от свежего воздуха, волосы под чепцами были влажные. Временами Дортея замечала, как по их личикам пробегало облачко тени, — это они вспоминали отца. Но потом тень пропадала… Луг у дома уже зеленел, ольха, растущая по берегам реки, покрылась красноватыми побегами, в загоне появились новорожденные телята, и овечка Элисабет принесла двойню. Им некогда горевать по отцу…
Даже Вильхельм, который часто казался таким серьезным и задумчивым, что Дортея с тревогой наблюдала за ним, радовался предстоящей поездке в город. Однажды он принялся расспрашивать ее о невестке пробста Бисгорда и ее дочерях, у которых они собирались остановиться в городе:
— Кажется, одна из них была маленького роста и у нее были длинные волосы?
— Да, это Сессилия, младшая. Но с тех пор она выросла, а жаль, она была такая хорошенькая. Неужели ты помнишь, как мы у них гостили? Ведь тебе было не больше шести.
— Мы тогда только приехали сюда. Я помню, что у них была большая зала и в ней стояли смешные стулья с высокими спинками. Мы с Клаусом забирались на них, чтобы посмотреть, кто выше, мы или спинки. Эти спинки были совершенно прямые, и наверху на них были какие-то цветочки. А потом вы пришли и сказали, что нельзя вставать на стулья ногами. Они были красные, с позолотой.
— Неужели ты все это помнишь? — Дортея слабо улыбнулась. — Муж Антонетты привез эти старинные стулья из Сульхолма, они были обиты свиной кожей, ярко-красной с позолотой, ты не ошибся. Я думаю, мой покойный муж, пробст Бисгорд, завидовал своему брату, которому достались эта стулья. Мне же они не казались красивыми, на мой взгляд, они были слишком старомодны и торжественны. Но они уже очень давно принадлежали их семье.
— Меня назвали в честь него? — задумчиво спросил Вильхельм. — Я имею в виду пробста Бисгорда.
— Ты же знаешь, таков обычай. Но ты можешь гордиться, что тебя назвали в честь Вильхельма Адольфа Бисгорда. Он был незаурядный и благородный человек.
— Но ведь он был намного старше вас, правда, маменька? И фру Бисгорд, у которой мы гостили в Христиании, теперь уже очень старая дама?
— Моя невестка Антонетта значительно старше меня… Ее дочери Оттилии, фру Мейерстед, примерно столько же лет, сколько и мне. Теперь и она уже скоро будет старой дамой. Как и твоя матушка, Вильхельм.
— Я хорошо помню их троих, — сказал Вильхельм. — Маменька, может, фру Бисгорд посодействует мне устроиться в их торговую компанию, если вы попросите ее об этом?
Вот оно! Значит, он все время обдумывал свои планы о самостоятельной жизни!
— После смерти мужа Антонетта продала свое дело, — сказала она. — Не знаю, станут ли там теперь с ней считаться. До меня доходили слухи, что у нее сложились не слишком добрые отношения с новым владельцем. Мы еще подумаем об этом… Но тебе придется вставать каждый день в четыре утра, дружок, если ты начнешь учиться торговому делу…
— Неужели вы полагаете, маменька, что я с этим не справлюсь? — Вильхельм был явно задет.
Вот так!.. Всем им предстоит теперь как-то приспосабливаться к жизни. И ей тоже. Но если она будет жить, помня о своем горе и неся его, как улитка несет свою раковину, являющуюся одновременно ее домом, защитой и ношей, то у молодых все это будет по-другому. И слава Богу!
У Дортеи вдруг появились причины задуматься о планах Вильхельма. Отвечая на ее вопрос, можно ли им с Вильхельмом остановиться у них, Оттилия Мейерстед сообщила также, что Лауридс Винтер и Кристенсе собираются в начале лета покинуть Копенгаген: он получил сельский приход недалеко от Виборга. Таким образом, надежда Дортеи на то, что Вильхельм и Клаус будут жить в Копенгагене у Винтеров, пока не кончат гимназию, растаяла, как дым.
А Йорген так мечтал, что его сыновья будут учиться в Копенгагене! Самого его в свое время отправили в Копенгаген к тетушке и ее мужу, потому что старый Теструп устал от его проделок. С тех пор Йорген и его кузен Лауридс Винтер были неразлучны. И когда старый пастор Винтер получил место в своем родном Виборге, молодые кузены, оставшиеся в Копенгагене, сняли себе мансарду на Ригенсгаде и делили одну постель на двоих, у них была одна общая миска для каши и даже один на двоих парадный парик!
Но Вильхельм с Клаусом не были такими повесами, каким в свое время был их отец. Они могли бы учиться и в латинской школе[14] в Христиании. Дортея очень любила Винтера и была искренне привязана к Кристенсе. Мало что в жизни удивило ее так, как известие о том, что эти двое поженились. После смерти Бисгорда Кристенсе переехала к тетушке в Христианию, что, по мнению Дортеи, было весьма разумно. С теми средствами, какими Кристенсе располагала, она могла жить безбедно и приятно, поселившись вместе с ними. Кристенсе была неприятна даже сама мысль о браке, и она едва ли нашла бы себе более подходящее общество, чем общество ее тетушки фру Бисгорд и кузин — двух вдов и барышни, самой природой предназначенной для безбрачия. Однако весьма скоро Кристенсе прискучила такая жизнь — она была слишком эгоистична и экзальтированна, тетушка Антонетта испытала это на себе. Спустя год Кристенсе переехала в Копенгаген, хотя там у нее почти не было знакомых и ей пришлось поселиться у совершенно чужих людей — хозяйка семьи была когда-то подругой ее матери, и не более того. Там, в Копенгагене, Кристенсе случайно снова встретилась с Лауридсом Винтером.
Зная необычайный темперамент своей бывшей падчерицы, Дортея была склонна жалеть Винтера. Но Теструп полагал прекрасным, что их добрый Лауридс, которого уже можно было записать в старые холостяки, наконец все-таки обрел спасение в супружеской гавани. А когда кузен сообщил им, что Кристенсе подарила ему дочь, Теструп просто возликовал. Тогда же он и стал вынашивать мысль о том, чтобы его старшие сыновья получили свое образование под крылышком у Винтера, в шутку он даже допускал, что один из них скрепит эти родственные и дружеские узы, привезя в Норвегию дочь Винтеров Миньону в качестве своей невесты…
В Бруволде было заведено, что, когда там коптили оставшуюся после зимы солонину и окорока, жены рабочих со стекольного завода приходили туда и заодно тоже коптили там свои припасы. Однажды после полудня мрачная, усталая и испачканная сажей Дортея, идя из коптильни, увидела, что на двор въехала чья-то бричка. Она узнала упряжку — черные с белой звездочкой на лбу лошади принадлежали присяжному поверенному Хауссу.