тцом для всех солдат, благодетелем Франции. Джеймс, рассказывавший мне об этом «взлете», криво усмехнулся:
— Наш дорогой Наполеон растет с каждым днем. Уже давно пора начать серьезно его воспринимать и постараться остановить этот рост.
Не могу описать, какое тяжелое впечатление произвели на меня эти известия. Когда я любила Наполеона, он был незадачливым хвастуном. А теперь, когда я ненавидела его и желала ему всяких бед, он претворял свои фантазии в реальность и становился великим.
Зима была насыщена балами и вечеринками, благотворительными ярмарками и приемами. Скучные визиты и утомительные беседы чередовались с приятными свиданиями и блистательными комплиментами. Я жила то во дворце Сэйнт-Элм, то в своем домике на тихой улочке. Теперь я была респектабельной леди и респектабельной любовницей. Время от времени в Лондон приезжал Уильям, одетый в безупречный костюм пастельных тонов, и тогда мы появлялись с ним в обществе в виде идеальной семейной пары, участвуя во всех положенных там церемониях. Нельзя сказать, чтобы я была недовольна своей жизнью, единственным досадным для меня обстоятельством оставались новости, поступавшие из Франции. Бонапарт не давал себе — и мне тоже — ни минуты покоя. Он развил лихорадочную активность, разрабатывая новые стратегические планы и предвкушая новые победы. На этот раз он собирался атаковать и разгромить Англию — своего сильного и непримиримого врага. Он хотел подорвать морскую и колониальную мощь этой страны, завоевать Египет и превратить Средиземное море в свой «пруд».
Наступила весна. На Корсике в это время года уже деревья стояли в цвету, а здесь, в Лондоне, упорно моросил дождь. Собравшиеся было раскрыться крокусы тонули в воде, водяная пыль оседала на волосах и одежде прохожих.
У Феличины, моей крестницы, прорезывались первые зубы, и Эмили Уилберфорт страдала поэтому приступами беспокойной мнительности. Джеймс, как и подобает образцовому отцу и супругу, был привязан к семейному очагу. Карло, еще более бледный и сумрачный, чем обычно, зашел ко мне попрощаться. Он принял предложение стать дипломатическим курьером и теперь собирался отправиться в Вену. Прощание получилось грустным — никто из нас не мог с уверенностью сказать, где и когда нам доведется снова встретиться. После его отъезда я остро почувствовала одиночество. Как-то так получилось, что Карло играл для меня роль козла отпущения. Он терпеливо сносил все мои вспышки гнева и приступы дурного настроения, любые мои насмешки и колкости, с благодарностью принимая любое проявление благожелательного отношения. Он хорошо знал меня, и поэтому в отношениях с ним мне не нужно было ни притворяться, ни сдерживать себя. Перед ним я могла позволить себе расслабиться и излить душу, не взвешивая заранее каждое свое слово. С его отъездом в моей жизни образовалась брешь, заставившая почувствовать, какого испытанного друга я лишилась. Мои легкомысленные поклонники и мимолетные любовные приключения начали надоедать. Лондонское светское общество показалось мне пустым и неинтересным. Меня вдруг охватило беспокойство, которое я когда-то испытывала в деревне. Известие о том, что Бонапарт вместе со своей армией отправился в Египет, родило новое беспокойство, меня охватило смятение. Я собрала вещи и отправилась в поместье Элмшурст.
Стояло сухое жаркое лето. На пересохшую землю не упало ни одной капли дождя. С каждым днем уровень воды в реках и озерах все сильнее понижался, а тучи мошек не давали житья ни людям, ни животным. Леди Гвендолин особенно тяжело переносила жару — ее распаренное лицо краснело, она задыхалась, обливаясь потом. Почти весь день она отдыхала в своей комнате и лишь по вечерам, когда долгожданная прохлада приносила некоторое облегчение, леди Гвендолин появлялась на своем привычном месте в темном зале. Что касается Уильяма, то я видела его реже, чем до замужества.
С вежливым равнодушием мы встречались во время еды и обменивались какими-нибудь ничего не значащими фразами. Внешне мы соблюдали видимость супружеских отношений, но внутренне мы все больше и больше отдалялись друг от друга. Иногда, когда я случайно встречала неподвижный взгляд его фарфоровых глаз, мне казалось, что в происшедшем в первую брачную ночь он винит нас обоих. Его мучило то, что я знаю об этой его несчастной особенности, и мое присутствие неизменно вызывало у него горькие и мучительные воспоминания. Он ни разу не попытался даже прикоснуться ко мне или приласкать. Потрясение, испытанное им на брачной постели при нашей первой — и единственной — попытке, несомненно, оставило в нем след на всю жизнь. Он женился, чтобы угодить своей матери. Теперь он собирался жить и доставлять удовольствие самому себе — он выбрал свой путь и предоставил мне следовать моим путем.
В это лето я чувствовала себя очень одинокой. Солнце беспощадно палило день за днем, было слишком жарко, чтобы чем-то заниматься. У моих ног развалились, тяжело дыша, собаки. Я сидела в тени вянущей листвы деревьев и размышляла о Египте. Там, наверное, так же жарко, как здесь, если не жарче. Побеждает ли он по-прежнему или терпит поражение? А может быть, он лежит, убитый, под горячим солнцем в далекой чужой стране? Я почувствовала, что мысль о его возможной гибели напугала меня. Разумеется, я ненавидела его, но мне все равно хотелось однажды Встретиться с ним.
Еще до наступления осени луга пожелтели, листья на деревьях пожухли, а цветы увяли — безжалостный зной изнурил природу. Меня угнетала царящая вокруг атмосфера покорного смирения. Внезапно появился всадник. Тяжело дыша, он спрыгнул со своего взмыленного коня и подал мне конверт. Это было секретное письмо от Джеймса, которое подтвердило худшие мои предчувствия. В торопливых, наискось бегущих строчках, словно от необыкновенно радостного возбуждения, Джеймс сообщал мне о том, что адмирал Нельсон разгромил французский флот возле острова и мыса Абукир и что теперь армия Бонапарта в Египте оказалась отрезанной от Франции. Он выражал сомнение в том, что Бонапарт вообще сможет теперь когда-нибудь вернуться во Францию. «Не имея флота, французская армия в Египте должна будет похоронить все свои надежды в песке», — подводил итог Джеймс.
Я смотрела в оцепенении на лист бумаги. Наполеон потерпел поражение! Еще одно, и на этот раз, похоже, окончательное. Его мечтам о славе, почестях и власти пришел конец. Теперь ему придется похоронить в песках Египта не только армию, но и все свои надежды и планы на будущее. А как же мои планы? Что будет со мной и моей вендеттой? Я почувствовала себя совершенно выбитой из колеи. Как должна я буду распорядиться собой и своей жизнью, если Наполеон погибнет в Египте? Что, если он не вернется оттуда, не вернется никогда? Пройдут недели, нет — месяцы, прежде чем станет достоверно известно о судьбе французской армии. И о судьбе Наполеона.
Вся Англия ликовала. Мне не хотелось принимать участие в устраиваемых в Лондоне торжествах, поэтому я осталась в Элмшурсте. Я старалась укрыться от реальности, стала бледной и худой. Ничто не доставляло мне удовольствия. Равнодушно и безучастно наблюдала я за тем, как медленно умирает природа. С убийственной регулярностью я устраивалась по вечерам возле камина и вместе с леди Гвендолин пила бренди. Но вместо того, чтобы перенести меня в радостный мир воображения, алкоголь с ужасающим реализмом показывал, что меня ожидает впереди. Год за годом мне предстоит проводить лето в Элмшурсте, а зиму — в Лондоне, где будет много мужчин и искушений, много любовников и любовных приключений, захватывающих и бессмысленных. Будут легкомысленные ухаживания и любовные игры в моем тихом лондонском домике, а также пышные светские приемы во дворце Сэйнт-Элм. Никаких забот — и полное отсутствие настоящего счастья. Так пройдет много времени, и я состарюсь. В один прекрасный день я сяду в кресло леди Гвендолин и начну накачиваться бренди, чтобы только не думать о бесполезно прошедшей жизни.
Победа адмирала Нельсона имела далеко идущие последствия. Под давлением Англии Россия и Турция заключили между собой союз и объявили Франции войну. Побуждаемый Нельсоном, король Неаполя приказал своим вооруженным силам атаковать французские войска в Италии. Охватившая всю Англию лихорадка военных успехов передалась Уильяму, который заявил, что он должен отправиться в Лондон с тем, чтобы, как он выразился, «держать палец на пульсе истории». Леди Гвендолин выразила желание поехать вместе с ним — ее давно покрывшееся жирком сердце взволнованно забилось вдруг от патриотических идей. Ей захотелось еще раз ощутить величие своей нации.
И вот мы уже все в Лондоне, в плохо отапливаемых и влажных помещениях дворца Сэйнт-Элм. Светская жизнь пошла своим чередом — приглашения на чай, балы, приемы. Уильям, такой воспитанный и с таким вкусом одетый, исполнял роль «идеального супруга». Я тоже имела возможность продемонстрировать свой изысканный вкус, свою красоту и свою скромность! Ведь теперь я приобрела по-настоящему английские манеры и завидную сдержанность. Все, кто за мной наблюдал, считали это прекрасным примером благоприятного влияния британских традиций и обычаев.
Но чем выше лондонское светское общество оценивало и чем лучше принимало меня, тем более чужой чувствовала я себя в этом окружении. Теперь мне редко удавалось увидеться наедине с Джеймсом. Постоянное присутствие в городе леди Гвендолин мешало вести мою тайную личную жизнь. Единственным светлым пятном оставались для меня письма, которые приходили от Карло. Я знала, что он теперь в Вене и дела идут весьма успешно; Джеймс сообщил мне, что на дипломатической службе его достижения получили высокую оценку. В своих письмах Карло почти не упоминал о работе, зато подробно рассказывал о городе и о людях, которых он там встретил. Вена, по его словам, очень красивый и веселый город, а ее жители отличаются пылкостью и добродушием. Он писал о покрытых виноградниками холмах вокруг Вены, о ее садах, парках и великолепных дворцах, а также о музыке, которая как бы пропитала собой весь город и теперь звучала на каждой его улице, в каждом доме. Карло описывал местных дам, которые любят танцевать и умеют наслаждаться жизнью, и их прекрасных, неутомимых кавалеров. Когда я читала эти строки, мной овладевало какое-то ностальгическое настроение, завистливое желание испытать наслаждение легкой и беззаботной жизнью.