Когда в Большом театре собирались праздновать юбилей Лепешинской, ее спросили, каким спектаклем она хотела бы его отметить. Ольга Васильевна выбрала «Дон Кихот», в котором всегда с блеском исполняла свою любимую, коронную партию Китри. В то время «Дон Кихот» не шел в Большом, только в Кремлевском Дворце съездов, и, вернув его на сцену театра, Лепешинская в свой юбилей сделала подарок всем поклонникам этого дивного балета. Ольга Васильевна пожелала, чтобы центральные партии танцевали Максимова и Васильев. Мы с радостью согласились.
28 января 1977 года, в вечер юбилея Лепешинской, у Большого театра творилось что-то страшное, толпы ломились к дверям. Мне рассказывали, что уже в 17.30 рублевые билеты шли по двадцать пять рублей, а в 18.30 билет нельзя было купить ни за какие деньги! В зале царила радостно-праздничная атмосфера. В директорской ложе сидела Ольга Васильевна в черном кружевном платье и голубой норке, со всех сторон окруженная просто грудами цветов. Человек очень эмоциональный, восторженный, она уже после первого действия, сияя улыбкой, стала протягивать мне один из своих букетов. Деваться было некуда: я приняла цветы, вытянула одну розу и, поклонившись, вернула букет Лепешинской. А после окончания спектакля Санчо Панса – Сева Немоляев опустился на четвереньки около ложи, чтобы юбилярша, ступив на его согнутую спину, как на ступеньку, смогла перейти на сцену. Ольга Васильевна встала, на мгновение замерла в нерешительности – тут подошел Васильев, посадил ее себе на плечо и вынес к рампе под бурные аплодисменты зала. Затем он сказал слова, с которыми, думаю, согласится любой артист нашего театра: «Для нас этот день – настоящий праздник. Мы учились у вас танцу – а это самое трудное и самое главное…»
Стручкова
Я помню Раису Степановну Стручкову еще со времени своего ученичества, с того неповторимого периода, когда в Большом театре царили две блистательные балерины – Плисецкая и Стручкова – абсолютно разные, каждая со своим репертуаром, своим амплуа, но обе неповторимо яркие! Когда, например, Майя танцевала Зарему в «Бахчисарайском фонтане», Рая исполняла партию Марии. Стручкова запомнилась очень выразительной Жизелью, изумительной Парашей в «Медном всаднике», великолепной Китри, но, пожалуй, коронной ее партией стала Золушка. Стручкова была подкупающе искренней на сцене, какой-то лучистой, чарующе женственной. В школьные годы я принимала участие в детских танцах в спектаклях, где она исполняла центральные партии, а когда пришла в театр, мы вместе выступали в «Шопениане». В первых зарубежных поездках, в Скандинавии, чередовались с ней в разных составах в «Жизели».
Наши личные отношения с Раисой Степановной тянутся издалека и связаны еще с Елизаветой Павловной Гердт. Стручкова стала не просто ученицей Елизаветы Павловны, но человеком, необычайно ей близким, родным, словно доченька. А когда я появилась в доме Гердт, Рая приняла меня совсем как младшую сестру, опекала, заботилась обо мне. Наше поведение и поступки в разных ситуациях Стручкова рассматривала сквозь призму причастности к «семье» Гердт – мы не должны были, не имели права как-то не так вести себя именно потому, что это могло косвенно бросить тень на Елизавету Павловну.
Рая действительно очень любила Елизавету Павловну, ставшую для нее второй матерью. Ко всему связанному с Гердт относилась чрезвычайно трепетно, принимала реальное участие в ее жизни. Если Елизавета Павловна болела, Рая (где бы она ни находилась) бросала любые дела и летела за ней ухаживать… Уж сколько лет прошло, как не стало Елизаветы Павловны, но в день рождения Гердт и в день ее кончины Рая нас обязательно собирает. Она обладает редким качеством благодарной памяти и несет ее через всю жизнь, заставляет и нас беречь эту память. Для нее это свято! Что говорить: все мы зачастую погружены в суету, замотаны, вечно торопимся, и многое в жизни так и проносится мимо. А Рая заставляет нас остановиться и вспомнить главное. Глубоко ей признательна за это…
Когда я познакомилась с Раисой Степановной, она уже была прима-балериной Большого театра, а я – еще ученицей, и между нами, конечно, существовала некая дистанция. Со временем отношения менялись – не ощущалась так разница в возрасте, пропадала разница в статусе. Первый раз мы творчески более близко сошлись, когда Александр Лапаури (муж Стручковой) начал вместе с Ольгой Тарасовой ставить в Большом театре балет «Лесная песня». Готовились два состава: в первом центральные партии танцевали Стручкова и Васильев, во втором – я и Гена Ледях. Тогда мы много и интересно работали вместе.
Но особенно сблизились мы с Раей после трагической гибели Саши Лапаури. Он разбился на машине, и его смерть казалась для всех настолько невероятной, что ни принять, ни поверить в это было невозможно. Рая и Саша представляли собой идеальную пару, просто эталон отношений: с детства, со школы, Саша ее боготворил, буквально носил на руках, охранял от всяческих невзгод – Рая могла творить, ни о чем не заботясь и не печалясь. Они казались неразделимыми! Поэтому, когда случилось несчастье, все думали только об одном – что же теперь будет с Раей?! Она очень тяжело выбиралась, возвращалась к жизни из состояния непереносимой трагической опустошенности… Наверное, в тогдашнем моем сближении с Раей сыграло свою роль не только желание помочь ей, но и наше самоощущение как одной «семьи» Елизаветы Павловны…
Когда у меня в Большом наступил такой период, что отношения с Галиной Сергеевной разладились, да и вообще в театре воцарилась настолько тяжелая атмосфера, что пропадало всякое желание что-либо делать, я всерьез задумалась: может, действительно хватит танцевать, зачем это надо?! Тогда именно Раиса Степановна своей энергией, своей убежденностью – «Ты должна, ты обязана, ты можешь!» – вдохнула в меня новые силы, новый импульс и новое желание работать. В какие-то моменты она даже против моей воли заставляла меня репетировать, просто силком тащила в зал и на сцену. Сама человек необычайно активный, «заводной», Стручкова способна и других наполнить своей энергией, а уж готовность поддержать, прийти на помощь отличала ее всегда. С 1986 года, с работы над балетом «Анюта» (который Васильев ставил тогда на сцене Большого театра), она стала моим балетмейстером-репетитором и до моего последнего выступления на сцене готовила со мной партии, вечера, концерты. Могу сказать, что зачастую у нас вообще что-то получалось только благодаря Раисе Степановне: например, когда Володя ставил «Увертюру на еврейские темы» С. Прокофьева к юбилейному концерту ансамбля «Виртуозы Москвы». Васильев обещал Владимиру Спивакову сделать к юбилею новый номер, но потом мы уезжали, навалились еще другие дела – и в конце концов на подготовку у нас осталось всего три дня. Я, как всегда, заявила: «Нет! Это невозможно! Номер очень длинный – поставить, выучить, отрепетировать его за три дня совершенно нереально!» И как всегда, мы все же начали работать… В двенадцать часов утра вошли в 3-й зал Большого театра, а вышли уже около двенадцати часов ночи. Вся эта репетиция превратилась в сплошную муку! Сначала дело вроде пошло, потом застопорилось: Володя раздражался – у него не получалось то, что он придумывал, у меня не получалось то, что он требовал. «Нет, нет, нет! – повторяла я. – Этого сделать нельзя!» – «Ты сначала попробуй, а потом говори “Нет”!» – настаивал Володя. «А чего тут пробовать?! – упиралась я. – Дураку ясно, что это сделать невозможно! И вообще – так будет некрасиво, нехорошо!»… Надо признать, подобные перепалки были весьма характерны для всех наших репетиций, но тут еще сказалась и страшная усталость, и боль в ногах. Я просто физически не могла столько часов подряд находиться в балетных туфлях! У меня уже слезы ручьем текли, рыдания к горлу подступали! Напряжение между нами достигло высшей точки – мы разлетелись по углам, и «Увертюра…» могла бы так и не родиться, если бы не Стручкова. Она металась от одного к другому и уговаривала, успокаивала, увещевала:
– Володенька, ты успокойся, успокойся! Она сейчас все сделает!
– Катенька, ты тоже успокойся! Вот посмотри, я тебе покажу, как это сделать удобнее!
– Володя, пойми, как ей трудно, как больно! Ты когда-нибудь вставал на пальцы?! (А Володя в запале кричит: «Да! Вставал!») Но не столько же часов подряд! Ты посмотри, как она замечательно танцует, как красиво у нее получается!
– Катенька, постарайся, соберись с силами!
– Ну давайте, ребята, ну еще разочек!
И так Раиса Степановна все двенадцать часов нас мирила, не давала «уйти в эмоции», бросить все, прикрываясь взаимными обидами, и заставляла, заставляла работать. Она проявляла поразительное терпение, которым отнюдь не отличалась сама в те годы, когда танцевала (тогда Рая Стручкова могла и полениться: на репетициях позанимается чуток и присаживается рассказывать какие-нибудь истории – только бы поговорить!). Как будто бы все то, что она сама пропустила, недоделала в молодости, – она с лихвой возмещала с нами… Не знаю, не понимаю, как я вытерпела ту репетицию до конца! Знаю только, что без Раисы Степановны я бы точно не справилась! Но вот как она со своим нетерпеливым характером выдержала, вытерпела нас – до сих пор остается для меня еще большей загадкой!
Конечно, без Раисы Степановны моя танцевальная карьера закончилась бы как минимум лет на десять раньше. А сегодня у нее свои ученики, у меня – свои, мы работаем рядом…
Партнеры первых лет
В первые годы в Большом театре кроме партнеров, с которыми я танцевала еще в училище: Васильева (с ним я, конечно, танцевала чаще всего, большинство спектаклей, почти все премьеры и вводы) и Володи Никонова (наш общий репертуар сложился еще в школе) – у меня появились новые, и все – яркие индивидуальности, надежные и внимательные партнеры. Как интересно было танцевать, например, «Жизель»: сегодня с Васильевым, завтра – со Ждановым, потом – с Фадеечевым или Лиепой, затем – с Лавровским. У каждого свой, непохожий на других Альберт и другие отношения с моей Жизелью, а значит, и весь спектакль иной, иная эмоциональная наполненность неизменного танцевального текста. С первых лет для меня стало очевидным – чем выше, чем талантливее мой партнер, тем мне с ним легче и интереснее. Ведь сильный артист рядом – это стимул, который выводит тебя на новую высоту.