да и сейчас не хватает… После спектаклей дома обычно появлялось большое количество букетов, которые нам преподносили на сцене. Мы с мамой (вернее, в основном мама) разбирали цветы, подрезали, расставляли в вазы, ведра, банки. Ваз часто не хватало, хотя их немало у нас дома, и большинство из них – подарки. Вообще, дома очень много разных подарков от друзей и поклонников: каких-то сувениров, памятных вещиц. Мне часто дарят мягкие игрушки – в гостиной они занимают весь большой диван. Один маленький мальчик подарил плюшевого мишку, довольно страшненького, зато сделанного своими руками. Каждая игрушка связана с какими-то спектаклями, событиями, датами, и некоторые из них даже стали моими талисманами, как, например, собачка-далматинец, которую я брала с собой на операции в больницу. Не могу расстаться с памятными мелочами, хотя иногда кажется, что они заполонили весь дом. Говорят, что квартира отражает характер своих хозяев. Да, наверное, теперь, когда мы прожили здесь уже столько лет, наша квартира действительно может раскрыть какие-то наши черты, их схожесть и различия.
Мы
Конечно, мы – разные, и все-таки я все время повторяю – «мы». «Мы» – так говорю, так думаю, это уже, наверное, в подсознании. За многие годы научились понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда. Конечно, ведь мы вместе целую жизнь. О чем бы я ни рассказывала, ни вспоминала, все время звучит – Володя, Володя, Володя… У меня даже не получится выделить какую-то отдельную главу под названием «Васильев», не получится говорить отдельно о нем и о себе. Он всегда рядом, в любом радостном, горьком, смешном или трагическом событии. Жизнь, танец, Володя. Володя, танец, жизнь – все неразрывно связано…
Смотрю на школьные программки. «Щелкунчик»: второй класс, Маша – Катя Максимова, брат Маши – Володя Васильев; третий класс, па-де-труа – Катя Максимова, Алла Манкевич, Володя Васильев; концерты выпускников: па-де-де из балета «Спящая красавица» – Екатерина Максимова и Владимир Васильев.
Спектакли Большого театра, премьеры и вводы – партнер Владимир Васильев.
А потом – балетмейстер Владимир Васильев, ставивший для меня балеты и концертные номера; режиссер Васильев, снимавший телевизионные и художественные фильмы, в которых я была главной героиней.
Я не устаю поражаться не только разнообразию увлечений, которым Володя отдается со всей страстью души, но и многообразию талантов, которые в этих увлечениях проявляются. Не говорю о профессии, это все более чем известно. А ведь он еще рисует, лепит, сочиняет стихи! Сейчас уже прошли выставки его живописных работ, и первый сборник стихов опубликован. Но мало кто знает, какие у Володи еще способности к языкам! Все на слух, никакого специального обучения, зубрежки. Вот была я в Грузии, две или три недели практически жила в одной семье. В гостиницу уходила только спать. Между собой хозяева говорили только на грузинском языке, потом мне переводили. Я ни одного слова так и не запомнила. Приехал Володя, погостил там вечер. У грузин, как полагается, тосты сплошные – за семью, за здоровье, за маму, за папу. Он посидел, послушал, на следующий вечер приходит, встает и говорит тост по-грузински! Какой-то простой: «За счастье, за дом…» Но по-грузински! Не знал Володя ни слова и по-итальянски, когда приехал первый раз в Италию танцевать «Жизель» с Карлой Фраччи. Приехал один, переводчика нет, Карла – ни слова по-русски, он – ни слова по-итальянски, друг друга не понимают. Около двух недель Володя там прожил, а в следующий раз мы поехали в Италию с ним вместе. Я итальянского абсолютно не знаю, пытаюсь что-то объяснить по-французски (все-таки близкие языки), никто меня не понимает. Вдруг слышу – Володя какими-то примитивными, простыми фразами, но он с итальянцами объясняется! «Володя! – поразилась я. – Как?!» А он только плечами пожал: «Но я же здесь целых десять дней был!»… Когда мы отправились во Францию с сольными гастролями, переводчиков нам не предоставили: переводчики полагались, только когда ездили с театром. Термины балетные, которые мы, естественно, знали, – это абсолютный примитив, это же не язык, на котором разговаривают: шассе, жэте, глиссе, арабеск – так никакой разговор не получится! И вот французы ко мне обращаются, я вспоминаю какие-то слова, но не могу связать их друг с другом. Иногда даже вроде понимаю что-то, но ответить не могу ни одного слова – комплекс у меня такой, боюсь говорить. А у Володи нет комплексов, он общается примерно так: спрашивает меня: «Как будет – «дверь», как сказать – «открыть»?» Я слова знаю, а фразу построить не могу. А Володя и не пытается, он говорит просто: «Дверь. Открыть». И его прекрасно понимают! Так мы и жили на этом, а сейчас Володя уже довольно свободно говорит и по-французски, и по-итальянски…
Мне с ним всегда интересно – и как с партнером на сцене, и как с балетмейстером, и как с человеком, с личностью: он очень многоплановый, очень масштабный. Блестящий, виртуознейший танцовщик и безгранично выразительный актер, Васильев не просто выполнял движения: ему было важно понять, зачем оно, каков смысл движения, отвечает ли оно эмоционально тому состоянию, в котором находится его герой.
Подход к подготовке роли у нас с Володей абсолютно разный. Начиная репетировать, он сразу «входил в роль», как бы рисовал широкими мазками. А уже потом начинал искать какие-то детали. Это уже дело техники – выходит пируэт или не выходит. Сначала – что-то общее. Я же сначала должна была выучить все детали, чтобы не думать: куда мне девать руки-ноги, получается поддержка или нет. А уж потом постепенно, постепенно из всех мелочей и деталей вырастало целое полотно.
По-разному мы и настраивались перед спектаклем: я всегда заранее приходила в театр – за три часа, гримировалась, разогревалась, сосредоточивалась. А Васильев, наоборот, предпочитал приходить в последний момент: скорей, скорей загримироваться – и на сцену! Когда приходил заранее, его внутренняя сосредоточенность как-то рассеивалась.
Репетиции наши редко проходили мирно, мы вечно спорили и в конце концов вылетали из зала в разные стороны. Тогда окружающие думали: «Все! Больше мы их вместе не увидим!» А потом наблюдали, как мы выходим из раздевалок, спокойно рядышком отправляемся домой, и не верили своим глазам: «Как?! Этого не может быть!» Утром мы опять приходили в театр рука об руку, вместе входили в зал, а после репетиции – каждый раз выскакивали в разные стороны. Так было всегда, постоянно и неизменно! Если другим партнерам я могла прощать ошибки и неточности, то с Володей становилась требовательной и придирчивой. Когда что-то не складывается с другим, думаешь: «Ну ладно, сегодня я с ним оттанцую, один раз можно и потерпеть». А уж с Васильевым все должно быть идеально! И могу сказать: я танцевала со многими весьма опытными, надежными партнерами – но ни у кого нет таких рук, как у Володи! Я никогда не испытывала такой уют, никогда не испытывала такой комфорт, танцуя с другими…
Кстати, то, что я танцевала с другими партнерами, никакого неудовольствия у Володи не вызывало: наоборот, он с уважением и интересом относился к людям, которые выступали в его же репертуаре. А когда он танцевал с другими партнершами, я тоже бежала в зрительный зал, посмотреть, как у них получается. Я хотела, чтобы у Володи была хорошая, удобная партнерша, чтобы на спектакле возникало взаимопонимание… В этом отношении ревности, мне кажется, мы никогда не испытывали… А вне сцены – да, иногда вспыхивала ревность, и у меня, и у него: жизнь есть жизнь…
Главное, что все наши разногласия, споры и претензии всегда оставались за кулисами, а на сцене царило полное взаимопонимание и уверенность друг в друге. Чувствовали друг друга, ощущали буквально одним касанием, что хочет сделать другой. Не просто заучили свой танцевальный «текст», и все. Нет, мы могли спонтанно, совершенно синхронно отказаться на спектакле от задуманного на репетиции и, не сговариваясь, сделать что-то другое, что вдруг показалось эмоционально более верным. А потом все говорили: «Ах! Ох! Такого на прогоне не было!»
Когда Володя начал ставить, я не раз поражалась, как интересен он в творческих поисках на своих постановочных репетициях. Он постоянно в движении: не в суете, а именно в каком-то горении – что-то пробует, танцует рядом с тем, кому объясняет, смотрит, опять что-то меняет, застывает, отрешенно слушая музыку, и вновь, тряхнув головой, уходит в движение. Находясь в самом центре внимательно следящих за ним артистов, он непонятным образом отделен от всех: он – это одно, все остальные – другое. Из этого «другого» он выстраивает, выращивает, вылепляет, как скульптор, свой танец, свой спектакль. Он мог бы станцевать все и за всех, чтобы спектакль стал будто его телом – его руки, ноги, плечи, голова. После того как он показывает движения, «части тела» иногда кажутся протезами, неловкими и неуклюжими, и Васильев снова и снова повторяет, собирает из этой человеческой мозаики стройную картину спектакля.
Но именно к постановкам балетмейстера Васильева у меня самые высокие требования, ему всегда от меня достается. Володя даже обижается: «Ставлю для других, и им все нравится, а тебе это – не так, то – не эдак!» Но это же естественно – мне хочется, чтобы его постановки были самыми лучшими, поэтому я его все время подталкиваю, чтобы он еще и еще пофантазировал, придумал что-нибудь совсем необыкновенное…
В том, что у нас общая работа и семейная жизнь, есть свои плюсы и свои минусы. Когда мы все время вместе – и дома, и в репетиционном зале, – иногда возникает нетерпимость друг к другу; бывает, что с посторонними ты более вежлив, чем с домашними, на которых порой можешь сорваться. У нас не всегда хватает терпения выслушать друг друга и что-то объяснить друг другу. Случалось, ссорились, да еще как! Выясняли отношения, обижались друг на друга, иногда по пустякам: то ему кажется, что я не так посмотрела, не то сказала, то мне не нравится, что он сделал или наоборот – сделать позабыл. Володя легко воспламеняется, быстро вспыхивает, но и остывает быстро. Поругались – а он уже через полчаса ведет себя как ни в чем не бывало. Я ему говорю: «Мы же в ссоре!» А он искренне удивляется: «Господи! Вспомнила! Это же было так давно!» А я «закипаю» медленно, но уж если завелась – то надолго…