В жизни мой «звездный» статус никак не проявляется: меня никто нигде не узнает, на разные вечера, презентации, встречи вечно кто-нибудь «за ручку» проводит. Бывали случаи, когда кто-то идет впереди, заявляет: «А я с Максимовой!» Его пропускают – меня нет. Я вижу дверь, на которой написано: «Посторонним вход воспрещен», – меня туда арканом не затащить! Мне иногда говорят: «Скажи, что ты Максимова!» (чтобы пройти куда-то, добиться чего-то). А мне все время кажется – вот я приду, скажу, что я Максимова, и услышу в ответ: «Ну и что?» Правда, однажды произошел совершенно анекдотичный случай, когда мое имя помогло продвинуться в очереди. Ехали мы тогда с Володей из Лондона в Париж – наш микроавтобус перегоняли. Из Парижа отправились в Москву и застряли на польско-советской границе. Стояли долго, в Бресте выстроилась дикая очередь, двое суток там проторчали, по полметра в час продвигались. Когда Володя уставал, уже просто «вырубался», за руль садилась я. А не дай Бог, заснешь – тут же кто-нибудь на твое место втиснется. Наконец подъезжаем – и, конечно, теперь начинаются какие-то бумаги, бесконечные кабинеты, подписи, разрешения. Ходим, мыкаемся, заглядываем во все двери. И вот в одном кабинете сидит какая-то дама, смотрит на меня и вдруг начинает ойкать:
– Ой! Неужели?! Вы Максимова?!
– Да…
– Ой, знаете, я вас видела в «Пламени Парижа»!
– Как вам это удалось?! Я ведь всего один раз в жизни этот балет станцевала!
– Ну как: я приезжала в Москву, ходила в Большой театр и видела вас на сцене! Мне так повезло, я такая счастливая!
Тут же откуда-то притащила букет: «Какие машины! Какая очередь!»… И вот иду я с цветами, другие автовладельцы на нас во все глаза глядят, а дама командует:
– Ваша машина?
– Да.
– Поезжайте, а вы все – пропустите!
Но обычно, когда начинаются разговоры: «Ах, вы такая звезда!» – я вспоминаю, как танцевала в Октябрьском зале в Ленинграде. Там, в маленькой комнатке, где еще и гладили, и шили, мне обустроили уголок для переодевания. И вот после выступления собрались в нашей комнатке гримерши, костюмерши, портнихи, окружили меня, и я услышала (как высшую степень восхищения, одобрения, признания): «Екатерина Сергеевна! Мы вас так любим! У вас такой успех – ну… как у Аллы Пугачевой!»… Или с Кобзоном произошла история в том же Ленинграде, когда я в начале восьмидесятых приехала туда на гастроли с ансамблем Московского классического балета и жила в гостинице «Октябрьская». В здании гостиницы одно крыло предназначалось для «уважаемых людей», а другое – для всех остальных. Приходила я в свой номер (в крыле «для всех остальных»), забиралась на постель – в свитерах, в шерстяных носках, в валенках, закутавшись еще и в одеяла, потому что холод стоял жуткий, не топили совсем! И вот заглянул ко мне Иосиф Кобзон, подивился: «Ты что тут делаешь?!» А я, прямо как по анекдоту, ответила: «Ну живу я здесь…» Он меня пригласил на свой концерт, посадил в ложу дирекции, посвятил мне одну из песен… А после того как Иосиф Давыдович уехал, ко мне пришла администратор гостиницы и с поклонами перевела в номер, где жил Кобзон: шикарный, с роялем, с живыми цветами в вазах, а главное – очень теплый, и я наконец могла больше не кутаться. Оказывается, это уважаемый человек Иосиф Кобзон распорядился: «Переведите Максимову в мой номер!»…
«Ну что ты так волнуешься?!»
Но если говорить серьезно, есть вещи для меня безусловно важные – мнение коллег о моей работе, к ним я всегда прислушиваюсь. Со мной занимались такие педагоги, которым я верила безоговорочно, и, слава Богу, меня всю жизнь окружали достойные люди, чье мнение я уважала. «Все хорошо» никогда не бывает, поэтому, если, например, Уланова делала мне замечания, я не обижалась – и сама чувствовала свои ошибки, недостатки. С Васильевым мы тоже обязательно разбирали наши спектакли: и Володя меня критиковал, и я его. Но даже когда меня хвалили, в глубине души все равно оставалась масса каких-то сомнений, противоречий, тысячи вопросов: а правильно это или нет, смогу или не смогу, а так ли я сделала?
Порой я преодолевала свои сомнения, увидев замечательный спектакль и великолепную балерину, которая мне нравилась. Тогда я смотрела и думала: «Как это хорошо! И я должна подойти к такому уровню!» А иногда, наоборот, просто впадала в депрессию: «Господи! Есть такие исполнители! Ну куда я-то суюсь?!» Могу признаться, что порой даже завидовала, и очень, например, Майе Плисецкой: ее дивным рукам, ее длинной шее, масштабности ее танца; но это была зависть от восхищения. А восхищение не может породить злобу, желание сделать или сказать какую-то гадость. Наоборот, прекрасные исполнители вдохновляли меня танцевать как можно лучше.
Конечно, если в спектакле тебя окружал «серый» состав, такое желание быстро угасало, появлялась апатия. Казалось: как ни сделаешь, все равно хуже не будет! Я любила танцевать с самым сильным составом исполнителей – меня это всегда подтягивало. Некоторые балерины, танцуя, например, Китри в «Дон Кихоте», просят руководство: «Вы со мной эту Повелительницу дриад не ставьте!» (у нее прыжок выше или арабеск лучше). А для меня присутствие сильной балерины рядом становилось импульсом, чтобы «выжать» из себя максимум того, что могу. Но это никогда не превращалось в состязание с другими, скорее – с самой собой: я вовсе не собиралась «перепрыгнуть» Майю Плисецкую или Наталию Бессмертнову! Так же как никогда не мечтала стать на кого-то похожей – всегда хотела быть только самой собой, идти своим путем, пусть даже рискуя и ошибаясь.
Казалось бы, есть уже опыт, и все же не то что страх или неуверенность, но волнение меня не покидало: сколько раз я выходила на сцену, столько раз я безумно волновалась! Стояла за кулисами и до последнего момента думала: «Вот сейчас повернусь и уйду! Там зрители, музыка – и пусть, меня это не касается, мне-то что? Вот повернусь и уйду, ну что мне будет?!» А потом шаг на сцену – и все! Мгновенный переход – и ты уже там, уже в образе, и сразу напряженность, волнение оставались позади. На сцене – только Китри, Джульетта, Анюта… Причем этот «острый» момент перед самым выходом возник еще в школьные времена, хотя никто меня никогда не пугал, а, наоборот, все только успокаивали: «Ну что ты так волнуешься?!» А я все равно ужасно нервничала. В училище мне казалось: «Вдруг у меня что-то не получится? Вот хорошо выпускникам – они уже все знают, все умеют, им можно не волноваться!» Когда сама стала выпускницей, завидовала тем, кто в младших классах, – какой с них спрос, а вот мне-то уже нельзя ошибиться! И в театре то же самое. Когда начинала, на первых спектаклях жутко волновалась – как же было не волноваться! Но и на самых последних выступлениях молоденькие девочки, стоявшие рядом со мной за кулисами, удивлялись: «Екатерина Сергеевна! Ну ладно – мы волнуемся, а вы-то что трясетесь?!» И я им искренне отвечала: «Как раз вам-то можно не волноваться, вы молодые, сильные, а вот мне…» Всю жизнь одно и то же: и абсолютно неважно, на какой сцене я танцевала – в Большом театре, в Париже, в Италии или где-то в нашей провинции, – никогда не считала, что, выступая в провинции, можно позволить себе «расслабиться». Каждый спектакль – единственный, в этом и заключается театр. Приходит зритель: возможно, он увидит меня один раз в жизни. Потом что бы ему ни говорили, ни рассказывали («Ах, вот там Максимова гениально станцевала…») – какой он меня увидит, такой я для него и останусь.
«Как Вы могли?!..»
Но оправдывать ожидания публики не значит подстраиваться под ее настроение или подчиняться ее диктату. Я часто сталкивалась с возмущенным неодобрением, когда решалась на что-то новое, интересное для меня, но непривычное для зрителей. Приходилось преодолевать и инерцию восприятия своих коллег. Начать с того, какое резкое непонимание встретило мое желание станцевать партию Китри. Ведь первое время я считалась чисто лирической балериной. «Жизель», Сильфида в «Шопениане», Мария в «Бахчисарайском фонтане», «Золушка», Муза в «Паганини» – я перетанцевала все лирические партии репертуара и захотела чего-то совсем иного. Как меня отговаривали, как пугали: «Ты что, с ума сошла?! Нельзя так рисковать! Китри – совсем не твое амплуа!» Никто не верил, все считали, что «Дон Кихот» не мой балет. Даже Галина Сергеевна – она говорила: «Ну что ж, попробуй, конечно…» – а сама не верила. Но Китри получилась, и тогда было забавно слышать от людей, впервые увидевших меня именно в «Дон Кихоте», совсем другие речи: «Максимова – идеальная Китри! Не может быть, что она танцует еще и Жизель!» Но теперь на меня навешивался новый ярлычок: отныне во мне хотели видеть только бравурно-комедийную балерину. А я танцевала и трагическую Юлию в балете «Ромео и Юлия» Мориса Бежара, и самовлюбленную, жестокую Розу в «Голубом ангеле» Ролана Пети, потому что для меня желание пробовать что-то новое оказывалось сильнее страха неудачи, боязни провала. «Ты сломаешь себе шею, ты сломаешь себе карьеру!» – слышала я постоянно, но меня это не останавливало…
Всю жизнь меня одолевали письма недовольных с традиционно-однообразным началом: «Как Вы могли?! Мы Вас так любили, а Вы…» – и дальше очередное обвинение: «Вы такая лиричная Жизель, зачем Вам этот “Дон Кихот”?!», «Вы – эталон классической балерины, как Вы посмели так унизить свое искусство в эстрадной “Галатее”?!» (К моему глубокому огорчению, «Галатею» так и не признала Уланова: она полагала, что я «не должна размениваться», и с моими телеработами ее, как говорил Володя, примирила только «Анюта».) А уж что после «Ромео и Юлии» творилось! Завалили письмами и нас, и местком, и партком театра, и газеты: «Мы Вас так уважали, а Вы позволяете себе на сцене то, что можно только в постели! Вы предали искусство хореографии!» И опять та же песня: «Как Вы могли…»
Если бы я прислушивалась к подобным претензиям, возможно, многое в своей творческой жизни так бы и не сделала. Наверное, гораздо спокойнее остановиться на однажды удачно найденном образе и больше не рисковать, черпая уверенность в своей правоте в многочисленных благожелательных отзывах прессы. Но, во-первых, меня эти рецензии не очень интересовали, просто раньше вообще о балете писали мало, поэтому, если какая-то публикация появлялась, она вызывала определенное любопытство. Но не знаю ни одной статьи, в которой я нашла бы