Потрясающе принимали нас в Греции, когда в 1979 году мы привезли на Афинский Международный фестиваль искусств Володину постановку «Икара» С. Слонимского. Спектакль показывали в древнем театре на склонах Акрополя, который сам стал наилучшей декорацией для балета. Миф об Икаре – один из самых любимых у греков, предмет их национальной гордости, и на спектакль началось настоящее паломничество, а те, кому не удалось попасть на представление, весь вечер стояли у подножия Акрополя, слушая музыку. Греки оказались исключительно благодарными и восторженными зрителями: все это время о нашем «Икаре» подробно писали буквально все газеты Греции, мальчишки на улицах играли «в Васильева», его именем даже назвали одно кафе в Афинах.
Но самая «горячая» публика, конечно, в Аргентине, там все – фанатики балета! Зрители на представлениях просто с ума сходят, хлопают ежеминутно, закидывают сцену цветами, да и сами на сцену бросаются. Там у артистов одна забота – как бы живыми из театра выбраться, чтобы поклонники в объятиях не задушили! После премьеры Володиного балета «Фрагменты одной биографии» на музыку аргентинских композиторов нас буквально произвели в национальные герои Аргентины. «Нужно было приехать русским, чтобы показать нам всю красоту нашей музыки», – писали газеты Буэнос-Айреса. Однако друзья, которые пришли за кулисы, после всех поздравлений сказали, что в женских костюмах допущена «клюква». «Серьги и цветок в волосах – это Испания, – указали мне довольно строго. – Женщина может носить украшения, только начиная с шеи, даже воланы на юбке – это уже не Аргентина!» Они чрезвычайно внимательны и ревнивы к таким деталям. Кажется, подумаешь, какие мелочи! Но с другой стороны, для нас ведь тоже дико, неприемлемо, когда мы видим, как, например, где-нибудь в Европе танцоры в русских национальных костюмах по-цыгански плечами трясут. В общем, с тех пор на всех дальнейших выступлениях и в телеэкранизации «Фрагментов одной биографии» ни серег, ни цветов в волосах у меня уже не было.
С аргентинской публикой по темпераменту может сравниться только московская, и не только сравниться, но и превзойти! Хлопают после каждого движения, поклонники кричат как безумные и посредине представления по полчаса вызывают! В выражении своих чувств иногда переходят все границы разумного: как-то раз после спектакля в Большом кланяюсь, и вдруг откуда-то сверху прямо на меня, буквально касаясь моего носа, падает огромная книга. Еще чуть-чуть – и эта книжища меня бы убила! Потом выяснилось, что один мой поклонник додумался таким образом мне подарок сделать. Если бы книга оказалась плохой, я так и решила бы, что он просто хотел меня убить, но книга была очень интересной, про художников… В Петербурге публика гораздо более сдержанная, но не потому, что там меньше понимают или не столь тонко чувствуют искусство. Петербуржцы во время спектакля аплодируют гораздо реже, так как считают, что аплодисменты в середине вариации, когда играет музыка, прерывают действие, а это просто неприлично…
Все бывало на наших спектаклях – и внимающая тишина, и шум аплодисментов, и даже восторженный свист, которым выражают свои чувства американцы; все, кроме одного – холодного равнодушия зрителей. Слава Богу, такой публики мне не пришлось встретить ни в одном уголке земного шара.
Встречи за кулисами
Президенты, их супруги, короли, королевы, принцессы – на наши спектакли часто приходили сильные мира сего: кто-то явно только «по протоколу», но встречались среди них и люди, искренне любящие наше искусство. Леди Диана серьезно интересовалась балетом, во время гастролей посещала не только спектакли, но и репетиции. На спектакли приходил и шведский король, и английская королева (потом мы с Володей были приглашены на ее день рождения). Все Кеннеди обязательно появлялись на спектаклях, наведывались и за кулисы. Эдвард Кеннеди устраивал в своем доме прием для солистов, а Жаклин сидела у нас и на репетициях, и на классе, не пропускала ни одного представления; по моему, именно она и Джона в театр приводила – сам он, кажется, не очень-то балетом увлекался.
За кулисами на наших гастролях часто появлялись знаменитые личности из мира кино. Встречи с некоторыми запомнились особо…
Однажды в Италии, когда мы уже вышли на поклоны после концерта и в зале зажегся свет, я вдруг увидела в первом ряду партера Джульетту Мазину. Она громко хлопала, глаза блестели. Я замерла – Мазина была моей любимой актрисой! Несмотря на угловатость, даже некрасивость, она многое умела передать через пластику, взглядом чудесных, выразительных глаз, поворотом головы, своей знаменитой улыбкой… У нас, балетных артистов, нет специального драматического образования, а для меня драматическая наполненность роли всегда казалась особенно важной, и Джульетта Мазина (особенно в гениальном фильме Феллини «Ночи Кабирии») стала для меня в этом настоящим учителем… Потом Мазина пришла за кулисы, говорила разные теплые слова в мой адрес. А я, затаив дыхание, смотрела на нее и думала: «Неужели здесь передо мной та женщина, которой я столько лет восхищалась!»…
В Италии же после «Спартака» за кулисами появилась Анна Маньяни. Меня охватило страшное волнение – Маньяни всегда казалась мне личностью огромного масштаба, фантастического дарования, она мне безумно нравилась! И когда Анна Маньяни подошла ко мне со слезами на глазах и поцеловала мне руку – я была потрясена до глубины души! Для меня только увидеть-то ее рядом казалось событием невероятным…
Когда мы с Васильевым танцевали «Дон Кихота» в Риме, в Термах Каракаллы, наши спектакли посещала Джина Лоллобриджида. Тогда начиналось ее увлечение фотографией, которой она потом овладела профессионально. И вот Джина попросила: «Встаньте здесь, пожалуйста! Я вас сфотографирую». А я никак не могла понять: зачем же фотографировать меня, когда есть она – Лоллобриджида, такая немыслимая красавица?!
Несколько раз в Париже и в Вене на наши спектакли приходила Милица Корьюс, которую все мы в детстве обожали после знаменитого фильма «Большой вальс». Когда я увидела ее в первый раз за кулисами, то подумала: «Ну надо же – она выглядит совершенно как наша русская бабушка!» Такая Милица была вся беленькая, светленькая, улыбчивая…
На гастролях в Аргентине встречала я и другую знаменитость музыкального кино прошлых лет – Лолиту Торрес. Уже весьма полная, пышная (мать не то пяти, не то семи детей), Лолита всегда приводила на спектакли весь свой выводок: они, как цыплята – мал мала меньше, – топали вслед за ней.
Марлен Дитрих за кулисы не приходила. Однажды во время наших гастролей во Франции она побывала на спектакле, и потом импресарио все метался, переживал: придет ли она на банкет в ресторан? Великолепная Марлен на банкете появилась и притягивала к себе все взгляды. Мы провели вместе целый вечер, пообщались за столом, и я тогда даже представить не могла, что через несколько лет на балетной сцене буду исполнять роль, которая на экране принесла Марлен Дитрих мировую славу, – Розу в «Голубом ангеле»…
Особенное впечатление всегда оставалось от встреч с нашими бывшими соотечественниками – русскими людьми, покинувшими родину после революции. Иногда появлялись личности просто легендарные: помню совершенно поразительный случай, когда на гастролях за кулисы пришел Александр Федорович Керенский. Мы тогда вообще о Керенском ничего не слышали, не знали, что он жив: ведь для нас он был только портретом из учебника истории. И вдруг говорят, что к нам Керенский явился. Мы даже растерялись – это казалось просто нереальным! А он поздравил со спектаклем, поблагодарил артистов…
Хорошо помню и другую встречу с живой русской историей, легендой русского балета – Серж Лифарь привел нас с Володей в небольшой старинный особнячок в Париже, где жила Матильда Феликсовна Кшесинская. Она уже была совсем старенькая, 98-летняя аккуратненькая бабулечка с косичками. Говорил в основном Лифарь, вспоминал:
– Малечка, помнишь, как мы с тобой на столе плясали?
– Помню, помню.
– А помнишь, как шампанское пили?
– Помню…
Ее уже мало что интересовало, но Матильда Феликсовна все еще сохраняла очаровательно-женственную манеру в общении, и какое-то прежнее молодое кокетство иногда проглядывало во внезапно блеснувшем взгляде, в умилительной гордости, когда она говорила Володе: «Смотри, какая у меня кожица на шее гладкая!» Лифарь улыбался: «Ты погладь, погладь!» Володя растерялся, конечно, но все-таки погладил…
С Лифарем мы встречались часто, а познакомились однажды после спектакля, когда он пришел к нам за кулисы. Где-то обедали вместе, где-то ужинали, но так уж сложилось, что виделись в основном только за границей, не в России.
Серж Лифарь знал многих, со многими людьми общался и рассказывал просто невероятные вещи – а самое невероятное, что все рассказанное оказывалось правдой: и Шаляпин умирал у него на руках, и история отношений с Дягилевым, с Кшесинской… Когда Лифарь говорил, создавалось впечатление, что, наверное, все-таки он привирает: уж больно много громких имен, событий! К тому же рассказывал он чрезвычайно эмоционально, захлебываясь, увлекаясь: «Вот мы с Рахманиновым сидим… а я Прокофьеву говорю… а когда мы со Стравинским поспорили…» Казалось, такого просто не может быть – но было!
Лифарь обладал совершенно уникальным архивом, который собирал годами – искал, покупал, бережно хранил: материалы из архивов Сергея Дягилева, многие ценнейшие вещи, связанные с историей русского балета; автографы, рукописи, ноты Чайковского с его пометками. Он мечтал приехать в Россию, но его имя попало в черные списки, потому что Лифарь продолжал выступать на сцене в период немецкой оккупации Парижа; а кроме того, он же в свое время бежал из России. Но Лифарь упорно добивался своего: вел какие-то бесконечные переговоры, чтобы поставить в Большом театре «Сюиту в белом» на музыку Э. Лало (постановка даже попала в репертуарный план театра). И, наконец, Серж Лифарь прибыл в Россию, пришел в Большой и подарил ноты Чайковского с автографом из своего архива. Но подарок взяли, а балет ставить не разрешили – сочли, что все-таки Лифаря нам не надо. Он был страшно оскорблен! Ведь когда собирался сюда, так радовался и гордился: «Меня пригласили в Москву, я буду ставить в Большом театре!» Это произошло в последние годы его жизни, Лифарь уже не работал в Парижской опере, и для него представлялось «лебединой песней»: сделать последний балет в России – и умереть…