А через год на той же дороге мы опять попали в аварию. Но на этот раз все закончилось гораздо хуже. Тогда мы с Володей вернулись с гастролей и на оставшиеся свободные три дня решили съездить к друзьям в Ленинград. И ночью врезались в огромного лося, который неожиданно выпрыгнул на дорогу. Спасло нас то, что мы на «ситроене» ехали. У нас машины целиком льют, а у «ситроена» – верх отдельно. От удара этот верх сорвало и Володю, который сидел за рулем, просто выбросило из машины. Он довольно далеко пролетел, несколько метров, на другую сторону дороги. И хорошо еще не на асфальтовое шоссе упал, а на землю, на обочину. На спине у него ничего не осталось. Ну просто ничего – ни рубашки, ни кожи – все содрало! А меня как ударило лицом о стекло, как завертело в машине (опять же – «ситроен» спас, не перевернулся), так я сознание потеряла. Когда слегка очнулась, у меня перед глазами будто кадры из фильмов замелькали: как разбитые машины все крутятся, крутятся, а потом – взрыв и пламя! Почему-то эта мысль засела в голове, и я ничего не соображала (даже боли тогда не чувствовала – шок) и только представляла: «Вот сейчас взрыв, и тогда уже все!» Мне в том полуобморочном состоянии казалось, что я выбираюсь из машины и бегу-бегу куда-то… Вдруг чувствую – меня кто-то трясет за плечи, как издалека слышу Володин голос: «Катя, Катя!» Тут я пришла в себя и осознала, что так и сижу в машине, а Володя стоит рядом, тормошит меня, понять не может – жива ли?.. А дальше случилось просто чудо – на этой пустой ночной дороге появился автомобиль и остановился рядом с нами. Вышел священник и наклонился надо мной. Я еще плохо соображала, помню только, как он меня спрашивает: «Шпрехен зи дойч? Парле ву франсе?» Он, глядя на «ситроен», решил, что мы иностранцы. А я смотрю на него и сказать ничего не могу, только думаю: «Какое там “шпрехен”, я по-русски-то слова не выговорю!» Потом уже выяснилось, что это митрополит Новгородский и что у нас с ним даже общие знакомые есть. (Он тогда только узнал, кого спас, когда этим знакомым рассказывал, какой с ним случай произошел и как его шофер сказал: «Быстро вылезайте!» – и бросил его одного на пустой дороге в двенадцать часов ночи.) А шофер действительно митрополита высадил, нас – в машину и в больницу. Как он нас вез – скорость сто двадцать, не меньше! Вспоминаю, что летим мы по какому-то городку, никаких правил не соблюдаем, а я как в тумане и только думаю: «Ну вот сейчас-то мы точно разобьемся. И теперь уж совсем, окончательно!» Доставил нас в городок Чудово, в больницу. Он молодец – это же еще надо было знать, что здесь рядом город и там есть больница. Другой бы ведь в Ленинград, естественно, повез, – может, и не довез бы. Очень хороший парень попался! И в больнице нас встретили удивительно хорошие люди – и врачи, и нянечки! Вот только в приемном покое мы еще натерпелись: тут уж как всегда – пока все бумажки не заполнишь… Помню, Володя сидит на стуле – кожа на спине содрана, от рубашки одни лохмотья болтаются, порванные штаны спадают – и все вскакивает: «Помогите же ей, сделайте что-нибудь!» А регистраторша бубнит: «Успокойтесь, молодой человек, сядьте, не мешайте… Ваше имя, фамилия, адрес?..» Он быстро отвечает и опять вскакивает (а штаны все падают и падают, он их подтягивает): «Помогите же ей!» У меня все лицо в крови, почти ничего не вижу, Володя просто не понимает, жива я или уже померла тут. Но дама непробиваемая, опять бубнит: «Ваша фамилия, адрес?..» Володя из себя выходит: «Да тот же адрес! Жена она моя, понимаете?!» А она: «Вы меня, молодой человек, не путайте, я порядок знаю!» Ну а потом нами уже совсем другие люди занимались. Хирурги, двое энергичных молодых ребят, меня осмотрели и бодро сообщили: «Руки, ноги целы, голова цела, а что на лбу – зашьем! Только косметических ниток у нас нет, будем зашивать буйволовыми. Так что за красоту не ручаемся». (С тех пор у меня два шрама на лбу осталось, у Володи тоже, только у него под волосами не видно, и еще ему ноздрю порвало.) Зашивали меня без всякого наркоза, ничего-то у них не было в городе Чудове. А я и без наркоза ничего не чувствовала, просто как мертвец была, только понимала – что-то они у меня на лбу начинают делать и бровь куда-то вверх лезет. И меня (как на шоссе, когда все взрыв представлялся) одолела навязчивая идея. «Вы, – говорю, – мне только бровь оставьте, пожалуйста!» Я даже не поинтересовалась, есть ли там нос, глаза, осталось ли вообще на лице что-нибудь, почему-то меня только эта бровь очень волновала, без конца про нее спрашивала…
Оставались мы в Чудове недели две. Володя уже ходил, а у меня оказалось довольно сильное сотрясение мозга, пришлось полежать. Как к нам хорошо там относились! Я за свою жизнь во многих клиниках лечилась – и в «закрытых», и в «открытых», и в простых, и в привилегированных – и никогда такой сердечности, такого внимания, как в Чудове, не встречала. Удивительная больница – маленькая, бедная, но нигде в Москве не видела таких душевных людей! Поразительная доброжелательность, чуткость, желание помочь – действительно по-настоящему! Врачи совершенно потрясающие! Нянечки чудные! Все переживали, спрашивали: «Чего бы вам хотелось? Что нужно? Может, козьего молочка принести? А может, картошечку свою, с огорода? Кашку домашнюю сварить для вас?» А ведь в те времена с продуктами было сложно! Приходила из райкома партии заведующая отделом культуры, помидоры приносила: «Мне из Ростова прислали, угощайтесь!» И так относились не только к нам, в общем-то известным артистам, а ко всем больным. (Правда, райкомовская дама просто к какому-нибудь дяде Ване, кажется, не приходила с помидорами…)
А тот парень, шофер, позвонил маме, рассказал ей, что случилось. (Она уже переволновалась – наши друзья, Саша Белинский и Слава Кузнецов, из Ленинграда звонили, удивлялись, что мы не приехали: все сроки уже прошли, ночь глубокая.) Мама шофера спрашивает:
– Что с ними? Живы?
– Я не знаю… А машина-то – ну вся вдребезги!
– Да сами – живы?!
– Не знаю… А крови-то! Вся машина в крови!
Ну он действительно не знает! И никто ничего не знает – что за Чудово такое, где это? Ни в каких справочниках его нет. В конце концов нас Белинский разыскал. На другой день входит Александр Аркадьевич в палату, ему показывают – вот она! Я лежу вся перебинтованная, смотрю – глаза у него стали совершенно безумные. Говорю таким слабым голоском: «Здравствуй, Саша!» Он с ужасом на меня уставился и отвечает: «Здравствуй, Катя! Ты прекрасно выглядишь». И, разрыдавшись, пулей вылетает из палаты…
Когда появляются добрые люди
Во всей этой истории нам все время встречались удивительно хорошие, добрые, отзывчивые люди. Помощь от них приходила совершенно неожиданно. Сначала священник и его шофер на дороге, потом – прекрасные хирурги, потом – люди, помогавшие маме нас найти. Она тогда, в первую ночь, уже совсем отчаялась, ничего про нас узнать не могла. И вдруг звонок, девушка-телефонистка. «Я, – говорит, – случайно слышала ваш разговор с шофером, у вас такое несчастье! Я нашла телефон чудовской больницы, сейчас вас соединю». Выяснила мама, где мы, – стала собираться. После отпуска, после Щелыкова, – денег совсем нет, и друзей еще почти никого в Москве нет: мама всем звонила, занимала деньги, у кого сколько нашлось. Андрюша Петров (нынешний директор Театра «Кремлевский балет») поехал на вокзал, купил билет в общий вагон на ночной поезд дальнего следования Москва – Никель – единственное, что смог достать, да и то, можно сказать, повезло. Поезд страшенный, жуткая полупьяная публика, такое впечатление, что в вагонах одни жулики и бандиты сидят. В Чудово мама приехала уже утром, часа в четыре. На станции никого нет, еле нашла какую-то дворничиху, расспросила, куда идти, и с двумя тяжелыми сумками (с продуктами и вещами для нас) пошла через какой-то сквер. Вдруг навстречу, в этом пустынном, еще совсем темном сквере, здоровенный парень! Мама вспоминала, что вот тут-то она перепугалась не на шутку: неизвестно, кто это, чего от него ждать. А парень – не напал, не ограбил, а подсказал, как больницу найти, помог сумки донести и даже довел до прямой дороги к больнице, хотя ему было не по пути. Опять хороший человек встретился!.. В общем, добралась мама, положили ее до утра на кушеточку для осмотра больных, так она потом на этой кушеточке и поселилась рядом с нами. Как только нам стало немного лучше, мама начала ездить в Ленинград за продуктами. Саша Белинский снял для нее номер в гостинице, она отправлялась в Ленинград самым последним вечерним поездом, ночевала у себя в номере, с утра обегала магазины и потом часов в двенадцать дня ехала обратно… Когда врачи разрешили перевезти нас в Москву, с Чудовом прощались очень тепло: доктора, нянечки, соседи-больные вышли проводить нас (некоторые даже поехали с нами на вокзал на больничной машине), нам помогли донести вещи и постарались устроить меня и Володю на сиденьях с максимально возможным удобством. А в Москве нас встречал на театральной машине Петр Иванович Хомутов, заместитель директора Большого театра.
В Москве началось дальнейшее лечение. Огромный шрам у меня на лбу переделывали в Институте красоты – как раз после этого я и стала челку носить. С тех пор и волос на голове с правой стороны больше, чем с левой. Слева еще долго оставались залысины от осколков стекла, которые, как оказалось, тогда вынули не все. Уже много времени прошло, когда я почувствовала, как что-то мешает, раздражает кожу головы. Нащупала какой-то сгусток, потом он затвердел. Ну и вытащила здоровый кусок стекла. И у Володи тоже вдруг (через три года!) на руке нарыв образовался – и болит, и болит! Пошел к врачу, а тот и говорит: «У вас там стекло под кожей». Видно, еще с тех пор осталось…
Если «завтра» не будет…
В 1975 году со мной случилась большая беда – моя самая тяжелая профессиональная травма. Шла репетиция балета «Иван Грозный». Мы с Володей были во втором составе, первый состав – Юрий Владимиров и Наталия Бессмертнова. Хотя мы и числились вторым составом, но практически не репетировали: Григорович нами не занимался. В тот день репетиция проходила уже на сцене, но Бессмертнова почему-то танцевать отказалась – плохо себя почувствовала или устала, и Юрий Николаевич сказал мне: «Давай вставай ты!» Я пыталась возразить: «Но я же не знаю…» – «Ничего, встань!» Требовалось выполнить сложную поддержку, когда балерина оказывается перевернутой вверх ногами на высоко вытянутых руках партнера: Владимиров меня поднял, а как выходить из такой поддержки, я просто не знала. Он меня начал спускать – у меня ноги запрокинулись, и «выскочил позвоночник»… Тогда я еще этого не знала, только чувствовала – больно, очень больно! Но мало ли, в нашей профессии постоянно присутствует боль, я привыкла терпеть, думала – пройдет. Сама добралась до дома, села в кресло – а встать уже не смогла. Дикая боль не прекращалась ни на минуту, я мучилась ужасно, кричала: не могла ни сидеть, ни лежать – пристраивалась, скрючившись, как-то на боку. Боль не отпускала ни днем, ни ночью: совершенно иная, непривычная, когда нельзя было даже пошевелить пальцем. Никакие таблетки не помогали, никакие лекарства не снимали и не смягчали боль… Володя метался, хотел чем-нибудь помочь, чтобы я не мучилась так, – а как тут поможешь?! От своего бессилия сам терзался ужасно. Про маму я уж и не говорю, каково ей тогда приходилось…