– А мы достаточно далеко отошли? – спросила я.
– Конечно, – заверил он. Однако заряд взорвался с весьма внушительным «БУМ-М-М!», и на нас посыпались земля и камешки.
– Ха! – вскричал Королевский Дикобраз. – Ты видела? Видела?
Я ничего не видела, поскольку не только зажмурилась, но и спрятала лицо в варежках.
– Здорово, – сказала я с деланым восторгом.
– «Здорово», – передразнил он. – И это все, что ты можешь сказать? Это неподражаемо, это лучший из моих арт-не-фактов! – Королевский Дикобраз затащил меня к себе под шубу и начал расстегивать пуговицы.
– Надо скорее уходить, – забормотала я. – Взрыв могли услышать, сейчас прибежит полиция, здесь же патруль!..
– Ну пожалуйста, – взмолился он, и я не смогла отказать: было видно, что ему это необходимо. В продолжение сейсмического секса под шубой мы напряженно ждали воя сирен, но так и не дождались.
– Ты – одна на миллион, – сказал Королевский Дикобраз. – Другие ни за что бы не согласились. Кажется, я тебя люблю. – Мне следовало отнестись к этим словам скептически, но, должна признаться, я растрогалась и поцеловала его.
Королевский Дикобраз был немного разочарован, что взрыв не попал на первые полосы. Собственно, назавтра он вообще еще не попал в газеты, однако на второй день в «Стар» обнаружилась небольшая заметка:
В среду работники полиции с удивлением обнаружили в парке следы небольшого взрыва, очевидно, вызванного динамитом. Люди не пострадали, но канализация кафе, расположенного недалеко от эпицентра взрыва, временно вышла из строя. Причин подрыва выяснить не удалось; полиция подозревает, что это был обычный акт вандализма.
Королевский Дикобраз был в восторге и несколько раз перечитал заметку вслух.
– Причин выяснить не удалось! – ликовал он. – Сказочно!
Он отнес вырезку в фотоателье, попросил ее увеличить, вставил в резную рамку, купленную в магазине Общества инвалидов, и повесил рядом с Королевой.
Много недель после взрыва Марлена, Дон и остальные продолжали думать, что я по-прежнему перевожу динамит с места на место в нежно-голубом «шевроле» 1968 года. «Возрождение» между тем обсуждало предполагаемую акцию протеста. Не о том, как ее осуществить – до этого дело не дошло. Они еще даже не добрались до карт и плана операции, застряв на чисто теоретическом этапе: верно ли выбран объект взрыва? Бесспорно, это выражение национальной борьбы, но достаточно ли символичное, и если да, как оно послужит народу? Но какое-то решительное действие необходимо, говорил Дон, в противном случае нас просто оттеснят в сторону. Идеи, которые, в представлении участников группы, принадлежали им одним, теперь высказывались передовицами самых разных газет; опрос Гэллапа показывал, что общественное мнение склоняется в их сторону. «Возрождение» наблюдало за развитием событий с тревогой: революцию прибирали к рукам совершенно не те люди.
Я нисколько не возражала против перевозки воображаемого динамита – это давало возможность уезжать из дома практически в любое время суток.
– Пора перевозить динамит, – объявляла я, бодро вскакивая с места, и Артуру нечего было возразить. Он даже гордился мною.
– Вы должны признать, что она совершенно неукротима, – говорил Сэм. Все считали меня очень хладнокровной.
Как правило, я уезжала к Королевскому Дикобразу. Но что-то между нами стало меняться. Мое кружевное бальное платье постепенно превращалось в обычную скатерть, к тому же рваную; радость от черных башмаков со стальными носами больше не оправдывала той боли, которую они вызывали… Мотели стали просто мотелями и сулили только одно – массу ненужной возни и неловкости. Стержесс без конца отправлял меня в поездки – то в Садбери, то в Виндзор, – и мне было все труднее давать интервью.
После встреч с журналистами я возвращалась в гостиницу, стирала белье и колготки, выкручивала их, завернув в полотенце, и сушила на плечиках. Они никогда не просыхали к утру, но их все равно приходилось надевать. Сыроватое, неприятное прикосновение – все равно что одеваться в чужое дыхание. Королевский Дикобраз, белый и тощий, как выкопанный из земли корень, сидел на краю постели, следил за мной и задавал дурацкие вопросы:
– Какой он?
– Кто?
– Ты знаешь кто. Артур. Сколько раз вы…
– Чак, тебя это не касается.
– Касается, – говорил он, больше не реагируя на неугодное имя; он все меньше был Королевским Дикобразом и все больше – Чаком.
– Я же не спрашиваю ни о чем про твоих подруг. – Я их выдумал, – бросил он мрачно. – Кроме тебя, у меня никого нет.
– А кто же приносит тыквенные пироги?
– Мама, – сказал он. Я знала, что это ложь.
Он всегда жил в собственной ненаписанной биографии, но теперь приобрел манеру воспринимать настоящее так, словно оно уже стало прошлым: сквозь бинты ностальгии. Из любой забегаловки, где мы ели, он уходил, вздыхая и оборачиваясь; о событиях недельной давности говорил, как о снимках из старого-престарого альбома. Каждый мой жест немедленно становился окаменелостью, каждый поцелуй бальзамировался и ставился под стекло. Меня как будто коллекционировали.
– Я еще не умерла, – приходилось напоминать ему, – не надо смотреть на меня таким взглядом.
Это было одно из его настроений. В другом он вел себя очень враждебно и начал с нездоровым энтузиазмом вырезать из газет статьи; не о себе – их, скажем прямо, было немного, – а обо мне. Он собирал их, чтобы меня мучить.
– Здесь говорится, что ты – вызов мужскому самолюбию.
– Что за глупость, – пробормотала я.
– Но ты и правда вызов, – сказал он.
– Брось, – отмахнулась я. – Какой еще вызов?
Кому?
– Здесь сказано, что ты угроза.
– Ну и что это означает? – возмутилась я. Ведь, кажется, весь день старалась вести себя особенно мило.
– Ты топчешь самолюбие мужчин ногами и даже не замечаешь этого, – сказал он. – В эмоциональном отношении ты – слон.
– Если мы непременно должны обсуждать эту тему, может, ты хотя бы оденешься? – попросила я. У меня давно дрожала нижняя губа, но я почему-то не могла пререкаться с голым человеком.
– Видишь? Что и требовалось доказать, – сказал он. – Ты указываешь мне, что делать. Ты – угроза.
– Я не угроза, – сказала я.
– Если не угроза, – возразил он, – тогда почему ты орешь?
Я заплакала. Королевский Дикобраз обнял меня, и я обняла его, сочась слезами, как бедная сиротка, как лук, как слизняк, посыпанный солью.
– Прости меня, – сказал он, – у меня вообще нет мужского самолюбия. У меня самолюбие… ну, наверное, вомбата.
– Я думала, у нас будут простые отношения, – влажно всхлипнула я.
– Они простые, простые, – заверил он. – Сложных ты еще и не видела. Это у меня депрессия – потому что дождь и денег нет.
– Пойдем поедим кентуккских кур, – предложила я, вытирая нос. Но он не хотел есть.
Как-то дождливым днем я пришла на склад и увидела, что он ждет меня в плаще и галстуке, которого я ни разу не видела, – бордовом, с русалкой, из магазина Общества инвалидов. Он обхватил меня за талию и закружил; его глаза сияли.
– В чем дело? – спросила я, отдышавшись. – Что на тебя нашло?
– Сюрприз, – объявил он и подвел меня к кровати. Там лежала поистине чудовищная белая шляпка-блинчик пятидесятых годов – с пером и вуалью.
– Господи, где ты ее откопал? – воскликнула я, гадая, что это за новая блажь. Пятидесятые никогда не были его любимым периодом.
– Это шляпка для побега с женихом, – сообщил он. – Я купил ее в «Салли-Энн», восемьдесят девять центов.
– Но зачем?
– Для побега, разумеется, – отозвался он, по-прежнему с большим воодушевлением. – Я подумал, что мы должны, знаешь ли, сбежать. Вместе.
– Ты, наверное, сошел с ума, – сказала я. – Куда нам бежать?
– Как насчет Буффало?
Я расхохоталась, но скоро поняла, что он абсолютно серьезен.
– Это очень мило с твоей стороны, – забормотала я, – но ты же знаешь, я не могу…
Он хотел, чтобы я бросила Артура и переехала к нему. Вот до чего дошло, и Королевский Дикобраз наконец решился признаться в этом. Мы сидели рядышком на кровати и смотрели в пол.
– Я хочу, чтобы мы с тобой жили нормальной жизнью, – сказал он.
– Вряд ли у нас что-то получится, – ответила я. – Я совсем не умею готовить. У меня вечно все подгорает.
– Я хочу просыпаться рядом с тобой и читать за завтраком «Глоуб энд Мэйл».
– Я могу приходить утром, – сказала я. – К позднему завтраку.
– Я хочу расчесывать твои волосы.
К глазам подступили слезы: как-то я ему рассказала, что Артур меня расчесывает – точнее, раньше расчесывал.
– Что в нем есть такого, чего нет во мне? Откуда я знаю? Но мне не хотелось, чтобы Королевский Дикобраз все испортил, став серым, многомерным и сложным, как другие. Неужели всякий Хитклифф – замаскированный Линтон? Что же мне нужно, приключения или стабильность, и кто из них что предлагает? Возможно, никто и ничего; наоборот, они сами хотят от меня и того, и другого, а я, как всегда, не оправдываю ожиданий. Королевский Дикобраз лежал головой на моем животе и ждал ответа.
– Не знаю, – сказала я. – Дело не в этом.
Он снова сел.
– В том-то и беда, что ты вечно ничего не знаешь. У тебя отсутствуют мотивации. Разве ты не понимаешь, как это опасно? Ты как автобус со школьниками, у которого отказали тормоза!
– Я же не нарочно, – ответила я. И чтобы как-то реабилитироваться, купила ему витамины «День за днем» и пару носков, а еще почистила от пыли чучела. И даже отдала ему свою лису – ту, что досталась от тети Лу. Это был поистине царский подарок: я ее очень любила. Когда-то Королевский Дикобраз пришел бы в восторг, но теперь едва взглянул на нее.
– Ты могла бы, по крайней мере, рассказать ему о нас, – буркнул он. – Мне иногда кажется, что ты меня стесняешься.
Тут я почувствовала, что пора поставить точки над «и».
– Не могу, – решительно заявила я, – это все разрушит. Я тебя люблю.