елика считает, что у Сунгура мужская проза.
— Лично мне нравится. Ему бы только добавить красок в героинь, — заметил Добродеев.
— У тебя, Леша, одни амуры на уме, — попенял Монах. — Писатель пишет своих героев с окружающих, сам знаешь. Если покопаться в героях, найдешь и его самого, и его друзей, а все главные героини — это Лара, которую он считает жертвой, тем самым признавая, что она неинтересная, некрасивая и невезучая. Или, наоборот, его супруга… в смысле, стерва.
— Не замечал, — сказал Добродеев. — Знаю их давно, Лару тоже… Алена, конечно, другая, но я хочу сказать, что…
— И я о том же! — перебил Монах. — Не замечал, потому что она незаметная. А ее бойфренд… не хочу каркать, но парня, скорее всего, интересует знакомство с писателем. Есть персонажи, которым нравится тереться около известных людей… ну, там, прихвастнуть знакомством, взять автограф, выпить на брудершафт, потусоваться у них дома.
— Она славная и милая девушка, и я не понимаю, почему у нее не может быть такого друга…
— Конечно, милая, не спорю. Но… — Монах махнул рукой. — Ладно, Леша, проехали. Мой принцип — о женщинах как о покойниках: или хорошо, или ничего. Кстати, ты про собак еще не написал?
— Пока нет. Швед звонит, спрашивает…
— Не тяни, ты личность в городе известная, ты набат. Ты никогда не задумывался о том, какой мощный воспитательный момент присутствует в твоих статьях?
— Как-то ты, Христофорыч, сгущаешь, — словно бы засмущался Добродеев.
— Нисколько! Например, когда ты написал про пещеры под городом, где спрятан клад, и в них еще после этого заблудился какой-то недоделанный спелеолог-любитель, весь город, как один, бросился на поиски клада. Или про летающие тарелки… все вдруг поверили в чудо. (Не знающему удержу перу Добродеева принадлежал резонансный материал о девушке, зачавшей от пришельца, о чем долго еще судачили в городе.) Да мало ли! Среди нашей набившей оскомину рутины вдруг расцветает волшебный цветок чуда. И это все ты, Леша, это все продукт твоего воображения. — Монах постучал себя костяшками пальцев по лбу. — Тебя читают, тебя рвут из рук, тебе верят. Не всякого писателя поставишь рядом. Так что придется писать про собачек, тема серьезная. А когда мы закончим дело убийцы с ножницами, ты напишешь о нем роман. Хватит пробавляться статейками в «Лошади», ты вырос из коротких штанишек, Леша, я в тебя верю.
— Да ладно тебе, — вроде бы снова смутился Добродеев. — Про собак я напишу, швед уже задолбал, звонит и звонит… времени ему не жалко! Про убийцу с ножницами… даже не знаю. Ее еще найти надо.
— Вычислим и найдем, я в нас верю, и не надо нездорового скептицизма. Сейчас я тебе кое-что покажу и докажу. — Монах достал из кожаной папки увесистую книгу; Добродеев вытянул шею, пытаясь рассмотреть название. — Сейчас мы устроимсортес Библикае[4], Леша. По ножницам.
— Чего устроим? — не понял Добродеев.
— «Сортес библикае», да будет тебе известно, в переводе с латыни значит «Библейский суд». В средние века, когда народ был наивный и доверчивый, существовал интересный судейский обычай: брался произвольный отрывок из Библии, истолковывался должным образом каким-нибудь высоким церковным лицом, и вершился суд. В результате обвиняемого отпускали на волю или сажали на кол. У нас не Библия, поэтому наш суд всего-навсего «книжный», но трудности все те же — правильно истолковать, и тут мнения могут расходиться. Но не будем забегать наперед. Итак, берем книгу, желательно классику. — Он показал Добродееву книгу — это был второй том сказок Андерсена; Добродеев глазам своим не поверил. — Вот тебе карандаш, — Монах протянул Добродееву карандаш. — Закрой глаза и ткни карандашом. Посмотрим, что получится.
— Ты серьезно? — спросил обалдевший Добродеев. — Я помню, сто лет назад девочки из класса так гадали на любовь. Это ты как волхв?
— Ну! Я все делаю, как волхв. Я живу как волхв. Закрывай глаза, Лео, поехали!
Добродеев закрыл глаза, спрашивая себя, какого черта он пляшет под дудку Монаха, подозревая, что тот тренирует на нем свое нестандартное чувство юмора.
— Давай! — скомандовал Монах; он раскрыл книгу и подтолкнул к Добродееву. — Ткнул!
— А кто будет толковать? — запоздало спросил Добродеев.
— Обсудим и придем к консенсусу. Раз, два, три! Пошел!
Добродеев ткнул карандашом и открыл глаза.
— Отлично, Леша. — Монах потянул книгу к себе. — Читаем.«Блуждающие огоньки в городе! — ответил сказочник, — прочитал Монах с выражением. — Слышать-то я слышал, но что же мне, по-вашему, делать? Меня забросают грязью, если я скажу людям: «Берегитесь, вон идет блуждающий огонек в почетном мундире!» — Они ходят и в юбках, — сказала болотница. — Блуждающие огоньки могут принимать на себя всякие личины и являться во всех местах». — Он закончил читать и поднял глаза на Добродеева.
— Это Андерсен? — удивился журналист. — Не припоминаю! Что такое «болотница»?
— Он самый. Сказка «Блуждающие огоньки в городе», страница триста пятнадцать. Болотница? Наверное, болотная нечисть, кикимора. История про сказочника, который искал сказку, а болотница рассказала ему о блуждающих огоньках, которые похлеще любой сказки.
— И что это значит? — спросил Добродеев, недоверчиво присматриваясь к Монаху.
— Напряги фантазию, Леша, свяжи это с нашей убийцей и скажи первое, что придет тебе в голову. Ты человек творческий, не раздумывай, а просто скажи. Выпали.
— Ну… если принять преступницу… иносказательно за блуждающий огонек, то она… — Добродеев запнулся. Монах смотрел с любопытством. — …то она маскируется, рассеяна по всему городу, неуловима, неузнаваема, проявляется по ночам… как-то так.
— Блестяще, Леша! И еще одно, самое главное!
— Что?
— Она будет блуждать, в смысле, преступница, пока мы ее не остановим, причем принимать разные личины, то в юбке, то в мундире.
— В мундире?
— Образно. В смысле, маскировка. В смысле, не бросается в глаза, незаметна. Блуждающий огонь… А вот интересно… Планшет есть? А ну загляни. То есть я себе примерно представляю, как физик — болото, гниение органики, наличие фосфора… Нашел? Читай, что говорят в народе.
— Сейчас. Ага, вот. «Блуждающие, болотные, бесовские огни — редкие природные явления… по ночам на болотах и кладбищах, — скороговоркой зачастил Добродеев. — Непонятное…таинственное… суеверия, ужас… Враждебны, несут погибель, заманивают в топь… на высоте приподнятой руки, шарообразной формы или как пламя свечи, за что их называют «свеча покойника». Цвет белый, голубоватый или зеленоватый… дыма нет». — Он поднял глаза на Монаха.
— Жуткое зрелище, Леша, — сказал тот, покачав головой. — Жутчайшее! Ты идешь себе спокойно по кладбищу, расслабился, думаешь о приятном, ночь, тишина, луна, ни ветерка, возможно, где-то воет собака или волк-оборотень, и вдруг прямо на тебя летит зеленый бесовский огонь… прямо в лицо! И ни звука! Тишина гробовая. Представляешь? Запросто можно свихнуться. Ты стоишь как вкопанный, не можешь пошевелиться, не можешь увернуться, чувствуешь, что превратился в столб, волосы дыбом, и острым молоточком по темечку:«Свеча покойника, свеча покойника, свеча покойника!» И понимание, что все! Хана! И вся жизнь перед глазами огненным колесом…
— Не надо шляться по кладбищу ночью, — перебил Добродеев. — Дальше что?
— Дальше… И что самое главное, Леша, не-от-вра-ти-мо. Понял? В разных личинах и неотвратимо. Вот что есть паршиво. — Монах скорбно поджал губы. — Это не конец, Леша, эта кладбищенская свечка ударит еще раз, она уже занесла руку для удара, и понимают это только двое во всем городе…
Они помолчали. Добродеев считал выкладки Монаха притянутыми за уши, так как он, хоть и писал о неопознанных летающих объектах, был по жизни скорее реалистом, чем фантазером, правда, его часто заносило. Но, с другой стороны, Монах нередко удивлял его своими дурацкими ассоциациями и прозрениями… оракул, извините за выражение! И что самое удивительное — как правило, попадал в точку. Так что черт его знает. В юбке или в мундире неотвратимая свеча покойника… И что бы это значило? Добродеев поежился, почувствовав, как неприятный мистический холодок пробежал у него между лопатками, и мыслишка мелькнула: пусть Мельник и Поярков сами разбираются с этой свечкой, а он, Добродеев, займется… э-э-э… да хоть уличными собаками! Именно, собаками. И сразу же ему показалось, что окружающий мир потускнел и растерял половину своих красок. Свеча покойника растаяла, и перед мысленным взором Добродеева появилась свора уличных собак. И ушла тайна…
— Ладно, не будем бежать впереди телеги, — сказал Монах и огладил бороду. — Кроме того, еще не вечер, не грусти, Леша. Фотографию жертвы достал?
— Достал, — встрепенулся Добродеев. — В наше время технологии решают все. У него есть собственный сайт. Вот! — Добродеев вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный листок бумаги.
Некоторое время Монах с любопытством рассматривал фотографию предпринимателя Суровца. Потом сказал:
— Ад рем, Леша. Теперь за дело. Но… есть некий деликатный нюанс. Нюансик. — Он поднял указательный палец. — Надо подумать еще раз и, пока не поздно, соскочить. Дело дурно пахнет, и неизвестно, что на выходе. Может, ну его на фиг? Спокойная жизнь дороже. — Он смотрел на Добродеева взглядом старшего товарища — добрым проницательным и печальным.
«Чертов провокатор!» — подумал Добродеев и сказал твердо:
— Нет, Христофорыч, мы идем до конца. Кто, как не мы? — Он хотел добавить: «Ну а собаки потом», но удержался — не до собак!
Монах кивнул удовлетворенно и потянулся за кружкой.
Глава 8. Начало
Посмотрите: это дом –
С крышей, дверью и окном,
И с крылечком, и с трубой,
Цвет у дома — голубой.
Заходите смело в дом!
— Приглашаете? Войдем!
Николай Голь
Они хорошо сидели в тот вечер — Сунгур, Лара и Ростислав, который оказался интересным собеседником, много читал, знал все фильмы культовых режиссеров… одним словом, ему было что сказать; держался скромно, не перебивал, не употреблял сленга. Кроме того, чувствовались в нем некая скованность и некий трепет перед великим писателем, и это щекотало самолюбие Сунгура. Оба напоминали снисходительного учителя и почтительного ученика.