— Тогда вперед!
… — Если убийства связаны, то я вижу только одного исполнителя и один мотив, — сказал Добродеев, поворачиваясь к Монаху. — Знаешь, какой?
— Смотри на дорогу, Лео, а то врежемся. Какой мотив? Знаю, конечно.
— Какой?
— Убийца — женщина, мстящая лично Сунгуру. В этот мотив можно запихнуть «книжные» убийства и убийство Алены. Другого общего мотива я просто не вижу. Правильно? В «книжных» убийствах она доказывает, что переплюнула его, а он, дурак, недооценил ее и бросил, а Алена стала жертвой ее ревности и ненависти. Мадам Осень психологически очень вписывается. И одинока, и задумчива, и в бриллиантах.
— Примерно так, — разочарованно сказал Добродеев. — Как ты догадался? Мысли читаешь?
— Почитываю иногда, — скромно сказал Монах.
— Только иногда?
— Только иногда. Очень редко, потому что люди в основном мыслят скучно и однообразно… если вообще мыслят. Почитываю, чтобы не потерять сноровки. И этот общий мотив возвращает нас к классике насчет поиска дамских следов в любой имеющей место гадости, которую нельзя внятно объяснить. Попахивает мужским шовинизмом, я бы сказал: ищиее, и не промахнешься. А уж в юбке она или в мундире, с пером или ножницами — не суть важно. Не парься, Лео, мы ее отловим рано или поздно… или, на худой конец, сольем Пояркову.
Глава 19. Встречи в «Братиславе»
Сунгур сидел в углу и пил коньяк. Он чувствовал, как отпускает тупая боль в сердце и тяжесть в затылке. С каждой новой рюмкой голова словно освобождалась от тяжести и становилась пустой и невесомой — ни мыслей, ни ощущения непоправимости, ни страха, ни безнадежности. Ничего. Он испытывал комфорт, тепло и хотел спать. В зале стоял полумрак, играла едва слышно музыка, казавшаяся ему смутно знакомой. Народу было немного; голоса складывались в слабый гул и жужжание — и это тоже было приятно и расслабляло. Он не замечал, что улыбается… правда, улыбка его была похожа на гримасу. Страшный день наконец закончился. Память поставила блок на картины прощания: толпу, любопытно глазеющую, жуткие унылые звуки похоронной музыки, глубокую черную яму с длинными белыми перерезанными корешками по стенкам; бледное чужое лицо жены, которое он узнавал и не узнавал; горы цветов — их запах страшно и безнадежно смешивался с тошнотворным запахом кладбищенской земли. День закончился. Настала ночь. Часы отсчитывали расстояние от него до Алены, время не остановилось ни на миг, и между ними уже была пропасть. Вот и все, думал он. Вот и все. Она была…там, а он сидел в «Братиславе», пил коньяк и не спешил возвращаться в пустой дом. Их дом, куда она уже никогда не придет, куда не приведет чужого мужчину. Если бы его спросили, что он чувствует и не жалеет ли… он не знал бы, что сказать. Он действительно не знал, как относится к тому, что произошло, и единственной мыслью, повторяющейся с надоедливостью заезженной пластинки, была мысль о ружье, которое выстрелило. Раз есть ружье, значит, должно выстрелить. Их жизнь… с недомолвками, лживая, подлая… ни уважения, ни любви, ни тепла… ружье выстрелило, не могло не выстрелить… классика. А что дальше? Как жить дальше? Хотя от него теперь мало зависит, его захватила лавина, тащит, ломая кости и разрывая жилы, и не вырваться уже… Теперь за него будут решать другие… и его побеги в «Братиславу» — прощание. Прощание со старой жизнью, заключительный аккорд… Жалко детей, они не заслужили, это не их грязь и не их долги, а платить придется. Грехи родителей рушатся на головы детей, ломая их сиротские судьбы. Не заслужили, но платить будут… что там говорили мудрецы о винограде, который ели отцы, а оскомина у детей? Все уже было… Грустно.
Через пару столиков от него сидела женщина, тоже одна, тоже пила коньяк. Перед ней стояли две пустые рюмки; она отпивала из третьей. Кельнер протянул руку, чтобы убрать пустые рюмки, но она с улыбкой остановила его, сказав, что у нее свой счет. Она хотела спросить: а где тот парень, бармен — Эрик, кажется, — почему уже второй вечер его нет, но не успела — кельнер кивнул и отошел.
Это была уже знакомая читателю Мадам Осень.
Она пила и поглядывала на седого человека с коньяком. Лицо у него было сосредоточенное, он был погружен в себя, и ей показалось, что он вряд ли осознает, где находится. Наверное, ему кажется, что он на необитаемом острове, подумала она. И еще подумала, что ему плохо. Она рассматривала его издали, и ей казалось, что она знала его когда-то, в юности, в другой жизни, когда все было впереди, а сейчас оба сидели над осколками жизни… немолодые, одинокие, никому не нужные. Лицо его виделось словно в тумане. Можно, конечно, достать из сумочки очки и присмотреться, но ей было лень двигаться… да и так ли это важно? Знала, не знала… зато можно пофантазировать. Она усмехнулась, сообразив, что сидят они не над осколками жизни, а над рюмкой коньяку, причем она — над третьей… кажется… вот фантазия и взыграла. Пора домой баиньки. Вдруг дерзкое желание подойти к нему, усесться рядом, заглянуть в глаза и сказать: помнишь меня? Ты провожал меня домой… Как тебя зовут? Ты в какой школе учился? Она рассмеялась тихонько и скомандовала себе: давай! Она даже привстала, но тут случилось непредвиденное.
Седой человек вдруг поднялся, отшвырнув кресло, и, покачнувшись, устремился куда-то. Мадам Осень зачарованно следила за ним — ей показалось, он уходит. Решительно и бесповоротно. Вспомнил о неотложном деле и уходит. Но она ошиблась. Седой человек стремительно подошел к паре за столиком неподалеку, рывком поднял мужчину с кресла и ударил кулаком в лицо. Его спутница вскочила и закричала. А седой ударил еще раз и еще. Молодой человек сначала отталкивал нападавшего, а потом ответил. Лицо его было окровавлено, белый свитер испачкан кровью; посетители повскакивали с мест, женщины завизжали; к ним уже спешил здоровый амбал-секьюрити. Седой упал, закрывая лицо, и молодой остервенело ударил его ногой — раз, другой; его оттащили, и женщина, схватив его за руку, потянула прочь. Он поспешно уходил, утираясь, размазывая кровь по лицу, нагнув голову, ни на кого не глядя. Вокруг лежащего на полу собралась толпа. Секьюрити помог ему подняться и повел из зала. Мадам Осень побежала за ними. Она нырнула следом в мужской туалет, оттолкнула парня со словами: «Дайте я! Вызовите «Скорую»!»
— Не нужно «Скорую», — пробормотал мужчина. — Я в порядке.
Она пустила воду, сунула ему в руку носовой платок. Он смывал кровь, а она все сочилась из разбитого носа и губы, и он сглатывал кровь пополам с водой. Секьюрити, прислонившись спиной к косяку, наблюдал; лицо у него было сонное…
— Ребра целы? — спросила она, и мужчина взглянул бессмысленно, словно только сейчас заметил ее. Потрогал грудь, бока, пробормотал: — Вроде целы.
— За что вы его? — спросила она. — Что он вам сделал? Это ваш знакомый?
— Это жених моей дочери, — сказал мужчина.
— Женщина с ним — ваша дочь? — удивилась Мадам Осень.
— Нет, — ответил он коротко, запрокидывая голову, чтобы унять кровь.
— Сядьте! — скомандовала Мадам Осень. — Сейчас перестанет.
— Спасибо. — Он послушно уселся на банкетку, оперся спиной о стену, закрыл глаза.
— Вам плохо? — спросила она.
— Нормально. Спасибо, — повторил он. — Не беспокойтесь. Давно не дрался…
«И что теперь будет с вашей дочкой?» — хотела спросить Мадам Осень, но постеснялась. Ей было интересно, расскажет ли он, что видел ее жениха с другой женщиной… хотя, а в чем, собственно, трагедия? Почему мужчина не может посидеть в баре со своей… кем она там ему приходится. Что за домострой? А поговорить можно? А кофе выпить? Или сразу в морду? И ведь не мальчик! Она вдруг вспомнила, как два мальчика подрались из-за нее… когда-то еще в школе, в прошлой далекой жизни. У них были такие же разбитые окровавленные носы, директор школы учинил им разнос, их вышибли из школы на неделю, а ее перед всеми отчитала классная и приказала без родителей в школу не приходить. Она стояла пришибленная, несчастная, а все смеялись, особенно девочки. Она не понимала тогда, что они просто завидуют. А сейчас перед ней стоял с разбитым носом не мальчик, а вполне взрослый мужчина, седой, приличный на вид, и она вдруг подумала: а если это один из них? Из тех, кто дрался из-за нее? Она даже не помнила, как их зовут… Прищурившись, она пристально вглядывалась в его лицо, пытаясь «нащупать» знакомые черты, ее не покидало ощущение, что она его где-то видела, причем недавно. Очки ее лежали в сумочке, и окружающий мир казался ей слегка размытым, а мужчины — красивыми и мужественными…
— Вызвать такси? — спросил секьюрити, отлепившись от косяка.
Мужчина кивнул и поднялся. Сказал: «Спасибо», и они вышли. Ее окровавленный носовой платок остался лежать на банкетке нечистым комочком. Мадам Осень постояла, раздумывая, не пойти ли следом и убедиться, что все хорошо, или даже поехать с ним. Если бы он подал знак… какой угодно — взглядом, улыбкой, жестом, — она, не колеблясь, бросилась бы следом, но знака не было. Она постояла разочарованно и вернулась за свой столик. Допила коньяк и призывно махнула официанту, требуя еще…
Глава 20. Ночная эскапада
Они оставили машину за пару кварталов от дома Сунгура и дальше пошли пешком. Была полночь, погода как-то резко и вдруг переменилась — похоже, надвигался шторм. Шумели деревья, по небу неслись черные тучи. В их просветах выныривала и снова пряталась бледная луна — казалось, тучи висели неподвижно, а летел по небу круглый кораблик с надутыми парусами, гонимый ветром, рождая тревогу и предчувствие беды.
Монах шагал впереди, Добродеев — следом. Монах поглядывал на номера домов, чтобы не пропустить нужный — ночью все постройки выглядели одинаково. Вдруг он остановился и сказал:
— Здесь.
Добродеев от неожиданности налетел на Монаха и чертыхнулся. Они вошли через калитку в темный двор и осмотрелись. Черные провалы окон сказали им, что дом пуст. Над крыльцом раскачивался на цепи неяркий фонарь — световой овал, мотаясь туда-сюда, освещал поочередно то перила, то высокие стебли растений с синими кисточками соцветий по обе стороны от крыльца.