— В смысле, он ее бросил, а она через тридцать лет его убила? — с сомнением произнесла Анжелика.
— Ну!
— Через тридцать лет? Ты чего, Олежка! Я не помню, что я делала вчера, а ты — через тридцать лет. Да за эти тридцать лет ее бросали столько раз… и она бросала, так что, теперь косить всех подряд? На старости лет? Вместо того чтобы гулять на пенсии и смотреть телевизор? С какого такого перепугу? Нет у него такого романа.
— Ладно, зайдем с другого боку. Нет ли в его романах убийства журналиста криминальных хроник?
— Это вроде Леши Добродеева? Его хотят убить?
— Пока нет. Просто спрашиваю. Или писем с угрозами? Было про письма?
— Полно! И не только у Сунгура. Сначала письма, потом убийства, чтобы операм было за что зацепиться. А как же! Закон жанра.
— Ах ты, моя умница! — умилился Монах. — Закон жанра!
— Ты скажи, что надо, Олежка. А то все вокруг да около. Прямо скажи.
— Ладно. Только имей в виду, это между нами, поняла? Есть ряд детективных романов с убийствами, и есть ряд реальных убийств, сходных с книжными.
— Подожди, Олежка. Это ты про ножницы? Ты хочешь сказать, что кто-то читает книжки, а потом убивает? — Анжелика взволнованно хлопала ресницами. — Знаю! Был такой сериал. Про маньяка. У нас в городе тоже маньяк?
— А если не маньяк? — спросил Монах.
— А кто тогда?
— А кто тогда? — повторил Монах. — И главное, зачем? Зачемончитает книги Сунгура, а потом убивает согласно инструкции?
Они смотрели друг на дружку.
— Я вспомнила! — воскликнула Анжелика. — В сериале убивал писатель! Вроде назло полиции, поймают или не поймают. Сунгур? — ахнула она, хватаясь за голову.
— Не знаю, Анжелика. Вряд ли. А женщины-убийцы в сериале не было? — настаивал Монах.
— Олежка, не говори глупости! Не будет женщина убивать. Ты чего?
— Обиженная, несчастная, преданная… — нагнетал Монах.
— Ой, только не надо! Преданная! — Анжелика фыркнула. — Пойдет, купит себе новое платье или губную помаду. И новую сумку. Тем более через тридцать лет. Даже не думай, Олежка, это не мы. В смысле, не женщины… не женщина. В книжках все маньяки мужики, я читала. А знаешь почему? Вам труднее переключиться, — важно сказала Анжелика. — Как втемяшится чего в башку… возьми Жорика. Клином не вышибешь! И этому втемяшилось, вот он и убивает.
— Что втемяшилось?
— Что! Что-то. Откуда я… Знаю! — вдруг закричала Анжелика. — Он сбил его машиной… в смысле, Сунгур. Тридцать лет назад! И вся его жизнь с тех пор кувырком. В инвалидном кресле, всеми брошенный…
— Убийца в инвалидном кресле?
— Нет, ну… может, его сын мстит за отца. Его лишили детства, отец инвалид, мать бросила… Месть!
— Месть, — повторил Монах. — Еще какие мысли?
— Ненависть!
— Месть и ненависть, хорошо. Еще?
— Восстановить справедливость! Наказать!
— Не пляшет, Анжелика. Разве можно наказать автора, повторяя убийства из его книжек? Он даже не знает об этом. Ни месть, ни ненависть не работают… не то, Анжелика. Думай еще. Должен быть мотив.
— А если бросить подозрение на писателя? Подкинуть орудие убийства… ножницы! Подставить, типа.
— Тогда нужно и письмо написать в прокуратуру, что так, мол, и так, пишет и убивает. Потому что никто ничего не заметит. Прокурорские не читают детективов, читатели не в курсе реальных убийств. Разрыв шаблона.
— А если он псих?
— Слишком просто, Анжелика. Вот ты мне скажи лучше, какое самое сильное человеческое чувство.
— Любовь!
— Еще.
— Ревность!
— Хорошо. Еще.
— Зависть! Обида! У нас одну девочку из техникума взяли сниматься в рекламе, если бы ты знал, Олежка, как мы ее ненавидели! Во дурехи! Все хотели быть артистками.
Взорвался Монахов мобильник, и оба вздрогнули.
— Ага, привет! — сказал Монах. — Мы тут с Анжеликой кофеи гоняем. Конечно, сейчас. Жди. Это Леша, — сказал Монах, прикрыв трубку. — Достал? Молодец! Бегу. — Он поднялся. — Спасибо за кофе, Анжелика. Ты давай думай дальше… а вдруг надумаешь чего. Только никому ни слова!
… — Вот! — Добродеев протянул Монаху несколько тонких брошюрок. — Взял у Савелия. И что?
— Список «книжных» убийств с собой?
Добродеев полез в папку.
— Теперь будем соображать, Леша.
Монах разложил листки на столе.
— Первое «книжное» убийство имело место два года назад, пятнадцатого мая. Жертва — мужчина, отравлен ядом в коньяке в собственной квартире. Роман — «Западня», тоже яд, жертва — мужчина. Некоторые узнаваемые детали. Мотив — месть бывшей возлюбленной. Роман издан в марте того же года, то есть за два месяца до убийства. В порядке.
Идем дальше. Год назад. Роман «Остывший пепел». Орудие убийства — хрустальная ваза, жертва — мужчина, вдовец, дело происходило в его квартире. Соседи видели выходящую от него женщину. Мотив в книге — месть бывшей любимой женщины. Согласно темплану, роман издан в феврале того же года, то есть за три месяца до убийства. Порядок.
Убийство номер три. Ножницами. Двадцать седьмого июля, почти месяц назад. Мотив неизвестен. Убийца — женщина… Мадам Осень, допустим. Аналогия: роман «Колокольный звон», издан в мае… В мае?
— В мае. То есть за два месяца до убийства, — сказал Добродеев. — Тоже порядок. Прочитал и убил.
— Черт! — сказал Монах. — А я-то думал… А ведь счастье было так близко!
— Куда ты клонишь?
— Куда… Ну-ка, звони Савелию, Леша, и спроси, как выдерживаются сроки в темпланах. Возможно, накладка. Я же помню, как Коля Рыбченко сказал, что они получили «Колокольный звон» незадолго до встречи с писателем. Кажется, помню… или мне кажется, что помню.
— И что?
— Спроси, когда он вышел. Согласно темплану в мае, а на самом деле?
Добродеев достал мобильный телефон. Савелий отозвался не сразу, и голос у него был неуверенный.
— Да, Леша, ага… хорошо, — сказал он невнятно. — Извини, аврал! Что?
— Савушка, предпоследний роман Сунгура, «Колокольный звон», он его надписывал публике в «Червяке», пятого августа… когда он вышел? В темплане стоит май, а на самом деле?
Некоторое время он прислушивался к бубнению Савелия, не сводя настороженного взгляда с Монаха. Тот от волнения раз за разом пропускал бороду сквозь пятерню.
— Спасибо, Савушка! — закричал наконец Добродеев. — Потом объясню. В порядке. Нормально. Ага, тебе тоже! До скорого!
— Ну? — не выдержал Монах.
— У них были технические проблемы, и «Колокольный звон» появился на два месяца позже, то есть за пару дней до исторической встречи в «Червяке», когда Коля Рыбченко рвал на себе волосы, так как уже пообещал его читателям.
— То есть за пару дней до пятого августа. В смысле, третьего. А убийство ножницами имело место двадцать седьмого июля, то есть почти за неделю. Бинго, Леша.
— Ты хочешь сказать, что убийца читал «Колокольный звон» до издания? В рукописи? — сообразил Добродеев.
— Именно, Лео. Именно это я и хочу сказать. И это сужает поиски «книжного» убийцы. Круг тех, кому доступны рукописи, ограничен. Нам нужно…
— А как же Мадам Осень? Она не могла читать рукопись.
— Похоже, не могла. Разве что кто-то из ее знакомых работает в издательстве и мог дать ей почитать… вряд ли, конечно, я думаю, у них с этим строго…
— Это Абрамов! — перебил Монаха Добродеев. — Этот чертов проныра и сукин сын Абрамов! Я знал! Я подозревал! Убийца! Лавры великого писателя не дают покоя… Его дурацкие романы никто не хочет печатать. Он же завидовал Сунгуру и ревновал Алену. И Лара его дочь… Я помню, как он смотрел на Сунгура в «Червяке». И на Алену. Еще удивлялся, чего он приперся, если ненавидит всех. Так и зыркал! И пил, не закусывая. Он всегда говорит о Сунгуре гадости…
— Он обо всех говорит гадости, — заметил Монах. — Правдолюб. Мне он тоже не нравится.
— Что будем делать, Христофорыч? Идем к Пояркову?
— И заложим Абрамова?
— Ты не веришь, что это Абрамов?
— Леша, мы же не в церкви, при чем тут вера? Допускаю, что он мог, неприятный тип, но… — Монах пожал плечами.
— Христофорыч, а давай вытащим его на допрос. Ты же волхв, ты его сразу… щелкнешь. Язык жестов, гримасы, ухмылки, всякое такое… он себя выдаст! Вывернем наизнанку. Только… — Добродеев запнулся. — Может отказаться.
Монах подумал и сказал:
— Добро, Леша. Вызывай. Он не откажется.
— Ты думаешь, придет? А мы его цап-царап за шкуру! — Добродеев потряс внушительным кулаком и радостно захохотал. — Куда? К Митричу? — И добавил: — А не придет, заставим!
— К Митричу. Звони, Лео. Он придет.
Глава 27. Допрос с пристрастием
Если Валерий Абрамов и удивился приглашению, то виду не подал. Сказал коротко: «Буду!»
Он опаздывал, и Добродеев снова ругал его всякими нехорошими словами. Монах был задумчив, молчал, теребил бороду. Оба пили пиво. Абрамов появился внезапно, как черт из табакерки. В белом костюме, в розовой рубахе, с тощим хвостиком немытых полуседых волос и привычной неприятной ухмылкой. Добродеев подумал злорадно, что их оппонент похож на жиголо предпенсионного возраста.
— Добрый вечер, господа, — сказал Абрамов. — Можно присесть?
— Добрый вечер, Валерий! Прошу! — Монах по-купечески повел рукой. — Спасибо, что откликнулись. Красивый костюм! Неужели юбилей? День рождения?
— Грешен, люблю красивую одежду, — сказал Абрамов, усаживаясь.
— Что вам предложить? Пиво? Коньяк?
— Я пью коньяк. Можно «Хеннесси». Надеюсь, у них есть «Хеннесси»?
Добродеев скорчил гримасу.
— У них есть все, — сказал Монах. — А нам с Лешей повторить по пивку. Пивка для рывка, как сказал один писатель. — Он призывно махнул Митричу.
— За встречу! — сказал Монах, поднимая кружку.
Они выпили.
— Я вас слушаю, — сказал Абрамов. — У вас ко мне дело?
— А вы не догадываетесь? — спросил Монах.
— Давайте не будем говорить загадками!
— Не будем, — мирно сказал Монах. — Будем говорить прямо и задавать прямые вопросы. Согласны?