* * *
Утром на завтрак приносят поднос с кеджери – копченой пикшей, рисом и яйцами. Потом я иду в игротеку за блокнотом и карандашами. В замке есть любые игры, всевозможный спортивный инвентарь, разные инструменты, а карандашей, красок и альбомов столько, что хватит на всю жизнь. Я иду к пруду, но рисовать буду не его. Гляжу на замок и хочу запечатлеть то ощущение вечности, которое испытала накануне вечером, нарисовать сооружение, которое стоит здесь много веков и простоит еще века. Хочу запечатлеть его незыблемость, элегантность, величие.
Шон выходит ко мне из замка. Выписывает круги вокруг меня и смотрит, как я рисую. Я пытаюсь расслабить плечи и заставить руку свободно двигаться над бумагой, рисую сначала контуры замка, потом детали, зубчатые стены, контрастную каменную кладку по углам и вокруг окон.
– Почему ты не занималась живописью? – спрашивает он. – Ты могла бы добиться успеха.
Его неуклюжий комплимент меня раздражает.
– Пожалуй, жизнь так сложилась. Дети, дом в Реймсе, наш коттедж в Шиньи. Много забот, много хлопот, времени на искусство не оставалось. Я и не вспоминала об этом. – Зачем я лгу ему? Мне отчаянно не хватало этого, хотелось рисовать, творить, создавать что-то прекрасное. – В свободное время я занимаюсь приютом при монастыре Сен-Реми. Читаю детям, учу девочек вязать, нахожу для них хорошую работу.
Он смотрит, как я рисую башни.
– А теперь ты делаешь шампанское. Ты любишь это занятие так же, как любила искусство?
Его вопрос бьет под дых.
– Некоторым людям приходится зарабатывать себе на жизнь. Я должна поддерживать свою семью, оплачивать учебу сына.
– Конечно, глупо с моей стороны спрашивать об этом. – Он дотрагивается до моего плеча.
Сжав карандаш, я дорисовываю статую Меркурия, возвышающуюся над замком.
– Когда умер муж, у меня не было никакого интереса к делам его компании, занимавшейся шерстью и красным вином. Но раз я люблю шампанское, я решила делать именно его.
– Браво, – говорит он. – Ты всегда что-нибудь затевала. – Он глядит куда-то мимо меня, погруженный в свои мысли. – Когда умерла жена, я продолжал жить той же жизнью, что и всегда.
Я начинаю рисовать его печальные глаза, благородные углы скул, морщины на лбу, которых не было раньше.
– Те же турниры поло, те же поездки на охоту, те же междусобойчики в конце недели наскучили мне за двадцать лет, понимаешь? Все знакомят меня с одними и теми «подходящими» женщинами вновь и вновь, словно стрелки часов целую вечность бегут через те же самые цифры. – Его пальцы погружаются в густые рыжеватые волосы, волнами падающие на лоб.
– Не шевелись, тут идеальный свет, – говорю я.
– Алекс, я не уверен, что хочу получить мой портрет. У меня сейчас не то настроение.
– Кто сказал, что я рисую его для тебя? – говорю я с улыбкой.
У него шевелятся кончики губ.
– Мне всегда нравился твой юмор.
У меня перехватывает дыхание, но я продолжаю рисовать.
– Хм-ммммм.
– Алекс, я одинок в чувстве между нами?
Я цитирую стихотворение, которое читала ему, когда он порвал со мной.
Люблю, говоришь, но голос тих,
Как у монахини он,
Что утром ранним молитву творит
Под колокольный звон.
О, люби меня!
Улыбка твоя холодней ноября,
Что стужу несет и тьму.
Будто уснул твой святой —
Купидон, и молишься ты ему.
О, люби меня!
Люблю, говорят твои губы, но
Так безучастен взгляд.
А губы твои, как морской коралл, —
Их целовать нельзя.
О, люби меня![6]
Он хмурится.
– Я раскрываю тебе душу, а ты цитируешь мне Джона Китса.
Я убираю карандаш в коробку.
– Мы живем в разных мирах, Шон. Когда-то я сделала ошибку, потому что не понимала этого.
Элен звонит на террасе в медный колокол, приглашая нас на дневные игры. Друзья собираются вокруг нее и машут нам сверху.
Взяв блокнот и карандаши, я хочу идти к дому.
Шон поворачивает меня и целует на виду у всех. Сначала я сопротивляюсь, но его нежные губы растворяют мое притворство. Для меня все исчезло, кроме трепетного тепла наших тел.
На террасе веселятся и аплодируют нам.
Я судорожно хватаю воздух.
– Нам надо идти.
Но он удерживает меня, его беспокойные глаза не отрываются от моего лица. Ничего не изменилось между нами за все эти годы. Но при этом изменилось все. Мы любили других людей, у нас есть дети, у каждого из нас была своя жизнь, и все же его прикосновение высвободило во мне глубинную страсть.
Когда мы поднимаемся на холм к замку, Шон держит меня за руку. На бриллиантово-голубом небе плывут пушистые облака. Никто не говорит ни слова, наши эмоции слишком сильны и не умещаются в слова.
* * *
На террасе нам приходится разойтись. Мужчины будут стрелять по тарелочкам, а леди – играть в крокет. Я разочарована, но это позволяет мне разобраться в противоречивых эмоциях. События разворачиваются слишком быстро.
Так странно смотреть на моих школьных подружек через двадцать шесть лет, их нежные, как розовые лепестки, лица немного поблекли. Сейчас на них белые платья для крокета с пышными рукавами и белые соломенные шляпы с белыми розами. Тщательно выбранные супруги с тщательно выбранными женами: Элизабет, Арамита, Беатрис, Гвендолин, Джессами, Мэйси, Тасмин и наша хозяйка, графиня Элен. Я рада, что они общаются между собой без титулов, иначе я оказалась бы белой вороной.
Виконтесса Мэйси взмахивает деревянным молотком и ударяет по шару. Шар катится по зеленейшей траве и останавливается прямо перед воротцами. Мэйси опережает всех на два удара с момента первого замаха.
– Мэйси поразительная, – говорю я Элен, которая лишь слегка толкает свой шар.
– Мой супруг тоже так считает. – Элен прижимает палец к губам.
– Граф предан тебе, – говорю я.
– Граф на публике совершенный джентльмен. Чем он занимается приватно – его собственное дело. – Но в ее голосе я слышу уязвленность. Я ее понимаю.
Она бьет мячом по мячу Мэйси и подбрасывает его вверх.
– Как проходила твоя семейная жизнь с романтичным французом? Стоило ради него бросать Шона? – Она заливается смехом, словно сказала смешную шутку.
– Вообще-то, все было наоборот. – Я бью по шару и промахиваюсь мимо воротца на километр.
Элен отводит меня в сторону, где нас не слышат.
– Не так, как мне рассказывали? Но расскажи мне про твоего мужа. У вас была страсть?
– Мы с Луи были две стороны одной монеты. Разные, но комплементарные. Когда он умер, я поняла, как мало знала про его дела на фабрике и в винодельне. – Я бью по шару, и он проталкивает ее шар через воротце.
– Спасибо тебе за это, – благодарит она, улыбаясь кривоватыми белыми зубами. – Граф тоже не докучает мне своими делами, но оставляет за мной дом, слуг, наш светский календарь и благотворительность. Слава богу, что мы изучали в Эдинбурге светский этикет, иначе я никогда бы не справилась с этим. – Она утирает пот со лба платочком с вышитым гербом. – Ты была одной из лучших на уроках этикета. Как жалко, что тебе негде было его использовать.
Удар под ребра.
– Да, простолюдинам этикет не нужен, верно?
Элен пронзительно смеется.
– Ты понимаешь, что я имела в виду, так ведь?
– Да, конечно. Хорошо понимаю.
Все это возвращает ко мне осознание: ты не можешь быть на равных с ними.
Маман отправила меня в Эдинбург с напутствием, что я должна стараться изо всех сил, чтобы меня все приняли. Она была в восторге, когда одноклассницы стали приглашать меня в свои замки. Сама она никогда не бывала в замках, не говоря уж о том, чтобы жить в них. Замки созданы для королевских особ и аристократии. Как обрадовались бы мои сиротки, если бы увидели такой замок. Сказка, которую я им читаю, ожила.
Мэйси делает последний удар, выигрывает, и мы все поздравляем ее.
Я чувствую себя среди них не в своей тарелке и хочу улизнуть до начала следующей игры. Мы больше не смотрим на вещи одинаково. Сегодня утром письмо Луи вернуло меня к реальности. Мне нужно время, чтобы подумать.
– Милые леди, увидимся вечером за дегустацией шампанского.
Посылаю им воздушный поцелуй, машу рукой и ухожу, пока кто-нибудь не прицепился ко мне.
Прогулка приводит меня на утес, где мужчины стреляют по «глиняным голубям» – тарелочкам. Спорт, которому Луи научил меня в Шиньи. Я села в галерее позади них. На джентльменах элегантные твидовые куртки с короткой талией. Широкие брюки сужены на щиколотках, чтобы заправлять их в высокие сапоги. У спортивных шляп маленькие поля. В отличие от женщин мужчины сосредоточены на состязании, никто не шутит и не сплетничает.
Шон оглядывается на галерею, где я сижу, и усмехается мне, словно я пришла ради него. Может, и так. Он впереди всех, граф и герцог делят второе место. Когда они стреляют последний раунд, их концентрация слабеет, и они часто мажут. Но граф и герцог попадают во все тарелочки. Шон стреляет последним.
– Минутку, джентльмены. – Он подходит ко мне. – Кажется, тебе очень не терпится пострелять. Хочешь заменить меня в последнем раунде?
Меня не нужно просить дважды. Он напоминает мне, как держать винтовку, и я не возражаю, хотя стреляла тысячу раз. Шон накрывает мою руку своей, показывая, как нажимать на спусковой крючок. Когда я ощущаю его прикосновение, по телу бегут мурашки.
– Крикни «раз», когда надо бросить тарелочку, – говорит он. – Не отрывай глаза от ружья, когда следишь за летящей целью. Поймаешь цель, нажми на спусковой крючок.
Он пятится назад, его волнистые рыжеватые волосы я вижу теперь периферическим зрением.
– Раз! – кричу я, и «глиняный голубь» взлетает в воздух. Следя за его дугой в прицел, я стреляю, и восторг пронзает мой позвоночник. Тарелка разлетается на миллион осколков.
– Где ты научилась так стрелять? – спрашивает герцог.