Собравшаяся толпа взрывается яростными протестами, ее охватывает паника.
– Не может быть и речи о том, чтобы Испания выбрала прусскую королеву, правда? – шепчу я на ухо Луи.
Ярость в его глазах пугает меня.
– Вот как раз поэтому война и началась, – говорит он. – Одержимый властью правитель не боится жертвовать своими гражданами, чтобы добиться своего. Французы для него не более чем оловянные солдатики.
– Но он так много сделал для Франции, – возражаю я. – Школы второй ступени для мальчиков, улучшение дорог и систем канализации. Париж стал при нем самым красивым в мире городом.
Луи раздраженно фыркает.
– Ценой выселения трехсот пятидесяти тысяч парижан из центра города подальше от его дворца. Люди лишились своих домов и работы.
Снова звучит охотничий рог, и городской глашатай кричит с портала ратуши.
– Нижеследующие граждане должны явиться сюда для прохождения обязательной службы в 9 часов утра в субботу.
Я хватаю Луи за руку.
– Наполеон набирает людей в армию?
– Вот я и говорю тебе, – отвечает он. – Мы для него не более чем оловянные солдатики.
У меня звенит в ушах от охотничьего рога. Нет, не может быть такого.
Глашатаи начинают выкрикивать имена из моих знакомых семей, и каждое для меня словно удар под дых. Недавнее ликование толпы уже сменилось отчаянными рыданиями. Как можно по прихоти Наполеона забирать наших мужчин и оставлять семьи без кормильца? Все мужчины с восемнадцати и до сорока должны уехать через два дня. Многие ли из них вернутся домой?
Когда глашатаи называют Анри Васнье, резкая боль сжимает мне ребра. Но он не единственный из моих работников. Звучат и другие имена, и каждый раз иглы пронзают нутро. Только глухой и немой Дамá остается со мной, больше никого, а ведь стремительно приближается время сбора винограда.
Но когда звучит имя Луи, у меня меняется зрение. Я вижу младенца Луи у меня на руках, первые шажки моего сына, пухлые ручки, обнимающие меня за шею, мокрый младенческий поцелуй на моей щеке.
– Мадам Поммери. Александрин, – слышу я, но ничего не вижу. Дуновение аммиака, и я вижу лица Анри и Луи, склонившихся надо мной как ангелы.
– Маман, все будет хорошо, – говорит Луи. – Давайте мы отведем вас домой. – Анри берет меня под руку, Луи с другой стороны, и они ведут меня домой, обсуждая по дороге, как подготовиться к сбору урожая, который они пропустят.
Я останавливаюсь и высвобождаюсь из их рук.
– Они не имеют права забирать вас обоих из винодельни перед сбором урожая. Я не потерплю этого. Я сейчас вернусь и поговорю с мэром Верле.
Но у мэра связаны руки. Согласно приказам Наполеона список новых рекрутов не подлежит изменению. Если кто-то не явится, его ждет тюрьма. А этого я не пожелаю никому, после того как я навестила там мать одной из моих девочек. Мертвый холод тех серых стен много дней отдавался болью в моих костях. По грязному полу бегали крысы и выгрызали с оловянных тарелок крошки пищи. Бедная мать худыми, как у скелета, пальцами протянула мне что-то сквозь прутья. Ожерелье с крестом, чтобы я передала его дочери. Она умерла от голода или чего-то похуже. Я до сих пор вздрагиваю от ужаса при воспоминании об этом.
* * *
Через два дня Анри, Луи, Луиза, Люсиль и я садимся в экипаж и едем на вокзал железной дороги. Угрюмый проливной дождь, стучащий по крыше, не идет ни в какое сравнение с нашим подавленным настроением. На вокзале мы стоим под зонтами вместе с другими семьями, обнимаемся, плачем и говорим последнее прости.
Луи целует сестренку, и она прикусывает нижнюю губу, прогоняя слезы. Когда приходит моя очередь, я крепко обнимаю его и кладу ему в ладонь медаль Святого Христофора.
– Маман, мы вернемся домой, как только сможем, – говорит он дрожащими губами.
– Я буду ждать тебя с распростертыми объятьями, – повторяю я слова, которые говорила ему в детстве.
Когда кондуктор дует в свисток, Луи нежно обнимает Люсиль, и на его красивом лице я вижу тревогу и тоску.
Молодая женщина в отчаянии, ее хрупкие плечи трясутся от рыданий, когда она прижимается к нему.
Я одновременно тронута и шокирована. Шокирована тем, что не замечала этого раньше. Тринадцать лет назад Люсиль появилась в Сен-Реми с еврейскими беженцами, и я привела ее домой, чтобы она нянчила Луизу. Мне нравились ее доброта и веселый нрав. Когда Луиза подросла, Люсиль стала в моем доме экономкой. Она наша служанка. Она еврейка. И она любит моего сына?
Кто-то берет меня за руку.
– Простите, Александрин, – говорит Анри. – Но кто я такой, чтобы говорить вам о них?
Нас окутывает теплое облако пара, оставляет на его лице росу. Я привстаю на цыпочках, чтобы поцеловать, но он не поворачивает голову, и я целую его в губы, целую, не хочу останавливаться. Плотина эмоций прорывается во мне, я вытираю мокрые щеки.
– Я… я хочу, чтобы вы остались в живых, Анри. Возвращайтесь скорее домой.
– Все по местам! – орет кондуктор и дает три долгих свистка.
Пронзительный звук сверлит мне уши.
Анри крепко прижимает меня к груди, придавив мои руки. Его полные страсти глаза говорят обо всем без слов. Губы требуют еще одного поцелуя. На этот раз не случайного, не печального прощания. Этот поцелуй мог бы пережить самую темную ночь.
– Я сберегу Луи для вас. – Он подносит мои пальцы к губам и отходит, оставив во мне отчаянное желание вернуть его.
Анри и Луи прыгают в поезд, когда большие железные колеса скрежещут, набирая скорость.
Откуда ни возьмись появляется Дамá. В руке у него крошечная клетка с голубем. Дамá проскальзывает мимо меня и протягивает клетку Луи. Луи берет ее и, взглянув на нас в последний раз, уходит в вагон.
Локомотив пыхтит и сипит, железные колеса крутятся. Солдаты прижимают руки и носы к стеклам. Жены и любовницы воют и рыдают, вытирая влажные глаза белыми платочками. Дети бегут вслед за поездом до конца платформы.
– Когда они вернутся, мадам? – спрашивает Люсиль. Ее рука прижата к животу, и ко мне приходит понимание, что она носит ребенка Луи.
Тут мне становятся кристально ясной незначительность человеческих конструкций в виде классов и религий. Любовь и уважение растворяют их.
Я беру ее руку и сжимаю.
– Они уезжают ненадолго, Люсиль. Просто Наполеон хочет показать Пруссии свои военные мускулы. Как только он это сделает, наши мужчины вернутся домой.
Наши мужчины? Только теперь я понимаю, что прятала чувства к Анри за незначительными соображениями о возрасте и положении, и вот теперь, когда его увозят прочь, они со всей страстью появились на поверхности. Теперь, когда его нет, тоска растет и растет.
* * *
Небо свинцово-серое, но дождь перестал, и булыжник на опустевших улицах Реймса странно блестит. С вокзала идут только женщины, дети и старики. Возле нашей двери останавливается карета; из нее выходит месье Вольф в блестящем цилиндре и костюме-тройке.
– Ах, мадам Поммери. – Он приподнимает шляпу. – Я не увидел вас на вокзале. Так много народу.
– Почему вы не поехали на войну? – Мой голос звучит жестко.
Лицо Вольфа краснеет за рыжей бородой.
– Я прусский гражданин, мадам. Здесь, в Реймсе, много мужчин из Пруссии и других земель Германии – никто из нас, конечно, не призван в армию.
– Вы живете здесь столько лет и все еще гражданин Пруссии? – Я пытаюсь открыть дверь. Ключ не подходит, и я пробую другой. – Вы извините нас, месье Вольф, или мне следует называть вас герр Вольф? – Ключ наконец поворачивается, и я жестом велю Луизе и Люсиль зайти внутрь.
– Постойте, мадам. – Вольф выставляет перед собой ладонь. – Я хочу предложить мою помощь, пока ваши мужчины на войне. Я могу вам чем-то помочь?
Зернышко надежды.
– Пожалуй, вы можете кое-что сделать, месье. Вы могли бы не брать с меня залоговую плату до окончания войны.
Он морщится.
– Ооооо, боюсь, что только не это. Мои прусские патроны объявят меня предателем, если я дам врагу какую-либо отсрочку от платежа.
– Так мы враги? – Мой желудок наполняется льдом.
– Конечно же, не вы лично, мадам. Просто Германия и Франция. Если я могу сделать что-то именно для вас, я к вашим услугам.
Энергия покидает мое тело.
– Без работников не будет никакой страды. Если вы не собираетесь рвать виноград, больше вы ничем мне не поможете.
22Держа сердце в руке
Луиза уже спит, а я сижу в салоне возле очага. Меня окружают пустые кресла и диван. Пламя бросает мрачные тени на стены с лепниной под потолком. Я чувствую себя одинокой и безутешной.
Феликс прыгает мне на колени.
– Что нам теперь делать, Феликс? – Я глажу нашего домашнего матагота, но его мурлыканье лишь усиливает невеселые раздумья. Мужчины ушли на бессмысленную войну. Люсиль носит в животе моего внука? Скоро уборка винограда. Залоговый платеж Вольфу всегда висит надо мной, как петля виселицы.
На ковре «савоньери» слышатся легкие шаги.
– Можно присоединиться к вам?
Люсиль несет поднос с изысканной бутылкой ручной росписи и двумя бокалами.
– Что это?
– Извините, мадам. – Она наливает рубиновую жидкость в маленькие, деликатные рюмочки. – Ликер де Фрамбуаз из Эльзаса.
Она протягивает мне рюмочку. Я жестом показываю на кресло рядом со мной и потихоньку пью ликер.
– Хммм, как свежая малина с перечным послевкусием.
Она робко улыбается.
– Мой отец трудился в винодельне, где делали такой ликер, пока его не бросили в тюрьму.
– В тюрьму? – Новый шок.
– Они узнали, что он еврей, и обвинили его в краже. Он умер в тюрьме. – Она держит рюмку на свет.
– Я думала, что в Страсбурге лучше с антисемитизмом.
– После революции евреям позволили жить в Страсбурге, но это не значит, что их там приняли. Там до сих пор для них действуют дополнительные налоги и правила. Люди находят много поводов для ненависти к евреям. Бьют окна, жгут лавки и мастерские, наносят побои. Случаются даже убийства. – Она содрогается. – Антисемитизм – неизлечимая болезнь.