Убирая посуду, я делаю последнюю попытку.
– Тогда отпустите Луи, пока он не заболел.
Генерал прикуривает длинную трубку со сладким табаком.
– Я не могу освободить вашего сына, поскольку у меня есть основания предполагать, что он главный у «вольных стрелков».
– Но Луи не… – Мой голос обрывается, потому что не хочет произносить ложь. Луи снова уйдет к «вольным стрелкам», как только будет в состоянии. – Генерал, болеют мои сироты. Болеет одна из наставниц. Скоро мы все заболеем. – Мои веки невольно опускаются. Я предаю Луи, но ничего не могу поделать. – Пожалуйста, выпустите докторов, чтобы они могли нас лечить.
– Без вакцины доктора ничем не смогут вам помочь. – Генерал складывает салфетку на столе. – Теперь оставьте меня, я должен отдохнуть.
Я с трудом дотащила поднос до кухни; у меня ослабели руки. Сколько еще нам жить пленниками в собственном городе? И мне в моем милом сердцу доме? Что я ни пытаюсь сделать, ничего не выходит.
* * *
Слава Богу! Генерал Франц выпустил докторов из тюрьмы, чтобы они отделили больных от здоровых.
Приютская дама помогает мне перевести приют на карантин. Мы снимаем постельное белье с коек и взамен стелем простыни и одеяла из наших домов.
После осмотра детей изолируем больных в спальнях девочек, а здоровых девочек переводим в комнаты мальчиков. Я никогда не заходила в те комнаты, потому что о мальчиках заботились монахи. Но теперь я увидела, как там сурово и безрадостно – холодные каменные полы, ряд маленьких окон и унылые оштукатуренные стены. И тишина. Смертельная тишина.
За окнами я вижу белую лохматую голову Дамá. Он наклонился над кипящим котлом и помешивает в нем лопаткой – стерилизует одеяла в монашеском дворе. Приютские дамы нехотя берут у Дамá мокрые одеяла, пропускают через отжималку и вешают на веревке сушиться. Они все время насмешливо переглядываются друг с другом, их губы непрерывно шевелятся; вероятно, сплетня того стоит.
– О чем бы там они ни говорили, похоже, тема их весьма занимает, – говорю я.
Мадам Дюбуа краснеет и промокает носовым платочком вспотевшую шею.
– Вы ведь знаете, не так ли? – говорю я. – Что там? Вы можете мне доверять.
Она качает головой.
– Они думают, что у вас с генералом что-то происходит.
У меня встает дыбом шерсть на загривке.
– С чего они взяли? – Я машу рукой. – Наверняка такой слух пустила мадам Верле, я угадала? Она всегда придумывает неприятные вещи.
– Пожалуй, все началось с меня, – говорит она. – Когда докторов освободили из тюрьмы, им велели сообщить об этом мадам Поммери в приюте. – Она небрежно заправляет края одеяла под матрас, они наверняка выбьются.
Я подтыкаю их поглубже.
– Заправляйте края лучше, иначе ночью детям будет холодно.
– Одно одеяло их все равно не согреет, – возражает она.
– Это все, что у нас есть, пока не высохнут те прокипяченные одеяла. – Я показываю на окно. – Давайте поможем им, хорошо?
Она глядит на Дамá.
– Этот мальчишка действует мне на нервы.
– Уверяю вас, он вполне – ну, если не нормальный, то разумный. Да-да. Дамá по-своему вполне разумный.
Когда мы выходим во двор, Дамá там уже нет. Но в углу я замечаю нечто примечательное. Трехметровый восьмиугольный птичий авиарий, украшенный сверкающей медной проволокой и палочками с затейливой резьбой. Выпуклый верх из сплетенной металлической проволоки такой красивый, что изумляет глаз. Авиарий – произведение искусства, какие можно увидеть в музее, а не в монастыре. Заглянув в распахнутую дверцу, я убеждаюсь, что птиц там нет. На земле лежат свернутое одеяло, подушка и грубая корзина с одеждой и другими вещами, в том числе оловянный «винный воришка» – пипетка-дроппер для дегустации вина, которую я подарила Дамá. У меня все холодеет внутри. Не может этого быть. Я знала, что Дамá живет у монахов, но никогда не знала где.
Я присоединяюсь к приютским Дамáм, выжимающим последние одеяла.
– Вам надо держать этого немого мальчика подальше от Луизы. – Мадам Верле машет пальцем. – Невозможно угадать, какие извращенные мысли водятся в этом безобразном черепе.
– Он добрый друг моей дочери, и я полностью доверяю ему. Он не раз спасал ее во время неприятных происшествий в винодельне.
Мадам Верле качает головой и что-то шепчет другим, когда они вешают одеяла на веревку.
– Если вы хотите что-то сказать, скажите мне в лицо, – говорю я.
– Хорошо, – говорит мадам Верле. – Некоторые горожане считают весьма неподобающим, что вы живете с генералом в вашем доме.
– Я могу вас заверить, что между нами ничего нет. Я никогда не позволю себе неподобающие отношения, – заявляю я.
– Я вас умоляю, – говорит мадам Верле. – Вы подружились со шлюхами из «Альгамбры», а уж такие отношения самые неподобающие.
– Я не хочу удостаивать это комментарием.
Возвращается Дамá и встает в центре двора, не замечая никого. Он роется в карманах и раскидывает руки; на его ладонях хлебные крошки. Откуда-то из его диафрагмы исходил долгая гортанная вибрация, подчеркнутая краткими гортанными звуками. Он поворачивается на север, восток, юг, и запад, непрестанно производя жуткие звуки.
На его руку садится голубь и идет к ладони. Другой голубь садится на его плечо, еще один – на косматую голову. Вскоре дюжины голубей, трепеща и хлопая крыльями, кружатся над двором.
Приютские дамы прикрывают голову руками и визжат, убегают, отбиваясь от птиц. Только мадам Дюбуа стоит рядом со мной, и мы удивленно смотрим на Дамá.
Голуби покрывают тело Дамá, воркуют, урчат, перебирают лапками, вытягивают голову, надувают шею и распускают хвостовые перья.
Когда Дамá целиком покрывается голубями, он заходит в авиарий, и птицы, нежно воркуя, перелетают на жердочки.
Мадам Дюбуа прижимает руку к груди.
– Поразительно.
– Я не уверена, что с вами согласятся наши дамы, – смеюсь я. Во дворе не осталось ни одной из них.
Мадам Верле присылает мне записку, что она и ее подруги не будут приходить в приют, пока не закончился эпидемия оспы.
29Помоги себе, и небо тебе поможет
Мы с Дамá и Луизой проверяем в Бют-Сен-Никез первую ферментацию шампанского. Когда выбираемся из крайеров, меня ослепляет яркий свет дня, и я не верю своим глазам и тру их. В небе неторопливо летит воздушный шар, большой, белый с крепкой плетеной корзиной. Мужчина в корзине одет в форму французской армии и красно-синее кепи. Шар подлетает ближе, и я вижу, что там парнишка с румяным лицом, которому нет еще и двадцати лет. Дамá и Луиза бегут за ним, хохоча и задыхаясь от восторга. Я гляжу на них, и меня тоже наполняет радость – такая редкая в эти дни.
Шар ныряет вниз, и из него на склон холма, словно осенние листья, сыплются бумажки. Луиза и Дамá подбирают их с земли, а шар покачивается и дергается на воздушном потоке. Парень широко улыбается и машет французским флажком. Потом он бросает за борт веревки, чтобы мы ухватились за них и помогли ему приземлиться.
Но резкий порыв ветра уносит шар ввысь и тащит в сторону Реймсского собора. Молодой француз оглядывается на нас и разводит руками.
На Реймсской площади собираются прусские солдаты и показывают рукой на шар. Из собора выскакивают все новые. Когда шар достигает площади, солдаты вскидывают винтовки.
– Мамочка, он улетит от них? – спрашивает Луиза.
Я молча обнимаю ее за плечи.
Прусский офицер кричит в рупор, и сотни винтовок дают оглушительный залп. Шар дергается и с шипением опускается на площадь. Его захватывают солдаты.
Дамá и Луиза стоят раскрыв рты.
– Скорее собирайте листовки, – говорю я.
Пока они бегают по склону, я читаю листовку. Леон Гамбетта, наш министр внутренних дел, призывает всех мужчин присоединиться к армии в Ле-Мане и сразиться с пруссаками и немцами, которые окружили Париж и обрекли его на голод.
– Дайте мне листовки, – говорю я детям. – Возвращайтесь в винодельню и, если там офицеры, сделайте вид, что работаете. Дочка, если тебя спросят про воздушный шар, ты его не видела. Дамá они не спросят. Если захотят узнать про меня, скажи, что я в приюте Сен-Реми.
– А где вы будете на самом деле, мамочка? – спрашивает Луиза.
– В приюте Сен-Реми. – Я машу им, чтобы они уходили скорее. А я должна поговорить с докторами и «вольными стрелками».
* * *
Утром прусский батальон покидает город. Грозные и величественные в своих устрашающих остроконечных шлемах, офицеры сидят на мускулистых лошадях, украденных из наших конюшен. Жаркое дыхание вырывается из их ноздрей, словно огонь дракона.
При взгляде на них мне делается страшно за наших доморощенных «вольных стрелков». Я понуро плетусь в Сен-Реми, чтобы приготовить обед для заключенных. Им необходимо что-то более основательное, чем каша.
К полудню туман рассеивается, уходят остатки армии. В Реймсском соборе звонят колокола, горожане вздыхают с облегчением, не видя на улицах лица врагов. Я гадаю, надолго ли ушли армия и «вольные стрелки», оставив нас в относительно мирной обстановке. Качу на тележке высокую суповую кастрюлю и миски по переулку к тюрьме, знакомый прусский солдат подозрительно глядит на меня. Мы ни разу не сказали друг другу ни слова, но я ощущаю его усилившуюся враждебность, когда он открывает дверь.
Все решетчатые двери камер распахнуты настежь, внутри ни одного заключенного. Рейнар Вольф и прусский лейтенант проверяют запоры.
– Где все пленники? – спрашиваю я у Вольфа.
– Wo sind sie? – орет на меня лейтенант.
Вольф выходит из камеры.
– Лейтенант задает тот же вопрос. Генерал убьет его, когда узнает, что пленники сбежали. Вы хотите, чтобы его кровь была на ваших руках?
Я поднимаю крышку кастрюли, и сырую тюрьму наполняет соблазнительный аромат розмарина, тимьяна, сливочного масла и лука.
– Разве я стала бы готовить кок-о-вэн, если бы знала, что тюрьма опустела?
Вольф наклоняется над дымящейся кастрюлей и вдыхает ароматный пар.