– Заключенным не позволена такая еда.
– Заключенные слабые и больные. Им требуется нормальное питание, не только каша.
Лейтенант черпает кок-о-вэн ковшом и нюхает, потом что-то грубо говорит Вольфу.
– Он хочет знать, зачем вы сварили куриное рагу для заключенных, если их нет, – говорит Вольф.
– Вот я тоже спрашиваю себя об этом. – Я развожу руками и смеюсь.
– Ключ пропал из ящика, где его держит лейтенант. – Он машет своим коротким пальцем. – Где ключ, мадам Поммери?
Я показываю ключи, болтающиеся на моей шатленке.
– У меня ключи только от моего дома.
Он фыркает и что-то говорит лейтенанту.
– Тогда уж, не обессудьте, мы обыщем ваш дом.
Лейтенант что-то быстро говорит, и я не понимаю его. Вольф поворачивается ко мне.
– Лейтенант приказывает вам немедленно отвезти кок-о-вэн в офицерскую казарму.
– С удовольствием, – отвечаю я. Не знаю, кто это сделал и как, но Луи свободен и ушел к «вольным стрелкам». Хотя я не уверена, что хуже.
* * *
Накануне Рождества прусская армия возвращается с берегов Луары с победой и огромной жаждой. Она снова грабят наши запасы шампанского, и генерал их не останавливает. Перчатки дипломатии сняты, и пруссаки льют в глотки шампанское, не зная меры и совести.
«Вольные стрелки» не вернулись. Не знаю, убиты они, в плену или где? Я схожу с ума от беспокойства. Когда генерал после ужина удаляется в салон, он наливает себе виски, которое Шон привез мне из Шотландии. Я поддерживаю огонь в камине и расспрашиваю его о сражении, пытаясь хоть что-то узнать о наших мужчинах.
– Мы заняли Орлеан за два дня. – Генерал Франц глядит сквозь хрустальный стакан на огонь, словно говорит сам с собой. – Это почти чудо.
– Потери были большие? – спрашиваю я.
Он посасывает трубку и выпускает дым, сладкий и приторный.
– По нашим прикидкам, французская армия потеряла двадцать тысяч, а мы только пятнадцать.
Боль обжигает мне виски, и я тру их. Луи и мои земляки, возможно, погибли.
– Вы ведь говорите о людях.
– Конечно, о ком же еще я стал бы говорить? – Он откидывается на спинку моего кожаного кресла, расслабленный и довольный.
– Вы говорите так, словно выиграли шахматную партию, – фыркаю я. – Словно это не люди, а деревянные фигурки. – У меня дрожит голос, пылают щеки. – Вы сидите тут в моем доме и хвастаетесь, что убили двадцать тысяч моих соотечественников.
Он затягивается нелепой, длинной трубкой, пока мне не кажется, что он обжег легкие, потом так же медленно выдыхает дым.
– Вы ошибаетесь, считая, что у меня нет сердца. Я горюю по тысячам хороших людей, так бессмысленно погибших. Я раскаиваюсь в том, что я и сам убивал без счета, мне невыносимо вспоминать об этом. – На его бороду падает искра, и я представляю себе, что она сейчас вспыхнет.
– Но все же завтра вы и ваша армия убийц потребуете, чтобы в нашем соборе была совершена католическая месса. – Я чувствую горечь на языке.
– Война не Божья игра, а человеческая, – говорит он. – Бог не начинает войны, он скорбит о своих детях, не важно, из какой они страны. Но я мужчина. Я должен защитить Мекленбург-Шверин от вражеских атак, будь то французы или другие германские земли, окружающие нас. Я должен доказать королю Вильгельму или Отто фон Бисмарку, что могу действовать самостоятельно в новом мире, который они создают. Пруссия объединила земли Германии. Если я проявлю слабость, Мекленбург-Шверин будет проглочен, как только закончится война. Тысячелетняя история моей семьи будет стерта из-за моей неадекватности. Я должен делать все, что могу, ради спасения моей земли.
– Вы знаете что-нибудь о наших мужчинах?
– Я ничего не слышал о них, – говорит он. – Но если они вернутся, их ждет тюрьма.
Я плетусь наверх, эти слова давят на меня. Его решимость победить в этой войне сильнее, чем я могла даже вообразить. Он сражается за свое наследие, свой титул, за своих предков и потомков. Высокое происхождение усугубляет разницу между аристократией и буржуазией. Если моя ответственность ограничивается мной самой и моей семьей, его включает поколения на сотни лет назад. Чем выше положение, тем больше ответственность. Конечно, тяжелый груз.
* * *
Однажды поздним вечером Дамá приносит мне записку и протягивает ее пальцами, торчащими сквозь дыры в вязаных перчатках. Мимо проходят пьяные прусские солдаты, они хлопают друг друга по спине и что-то говорят заплетающимся языком. Дамá потихоньку ускользает прочь.
Почерк Луи – как курица лапой. Я стараюсь унять дрожь в руках. Он прячется в Бют-Сен-Никез вместе с «вольными стрелками» и уговаривает меня держаться от них подальше.
Надев накидку, я набрасываю на голову капюшон и быстро иду по освещенным луной улицам, держась в тени. Я часто слышу звуки шагов или шорох листьев и оглядываюсь, но там никого, тишина, только мое сердце стучит в ушах.
Наконец я на Бют-Сен-Никез. Звезды сверкают, словно алмазы, и ободряют меня. Мой сын жив. Отодвигаю ворох перекати-поле, маскирующий вход; колючка впивается в палец, течет кровь. Я слизываю ее и спускаюсь по деревянной времянке.
Больше сотни мужчин бродят в крайерах, разговаривая вполголоса. Меня поражает их количество. Все в тусклых серых мундирах и шерстяных кепи, все похожи между собой, не отличить. Я сворачиваю налево в коридор, оттуда лучше обзор, и стараюсь найти Луи. Свистит холодный ветер, прорывающийся в пещеры. Скрестив руки на груди, я отыскиваю глазами знакомые лица. Армейские одеяла в скатках, мешки и винтовки Шасспо у стены в сотне метров от меня.
Мужчина с длинными черными волосами направляется ко мне. Эту походку я узнаю из тысячи. Луи. У меня перехватывает дыхание. Вскочив на рампу, ведущую к коридору, сын качает головой. Брови сведены к переносице, он хмурится и улыбается одновременно.
– Маман, я велел тебе не приходить. Слишком опасно.
От него воняет порохом, пóтом, немытым телом, но мне плевать. Я вцепилась в него, крепко обнимаю, сжав веки, чтобы из глаз не лились слезы.
– Я должна была повидаться с тобой. Поговорить с тобой. Пойдем домой, Луи. Я уговорю генерала, чтобы он позволил тебе остаться с нами. – Мои эмоции, так долго подавляемые, вылились в рыдания. – Ты должен вернуться домой.
– Анри здесь, – шепчет Луи.
Шок. Я распахиваю глаза. Анри стоит за спиной Луи, тепло улыбается из-под усов, в зеленых глазах светится радость. Он стал старше, отощал, но такой хороший.
Я хватаю его одной рукой, тяну к нам, его борода трется о мою щеку.
– Я думала, вас нет в живых.
– Я часто писал вам письма, – говорит он, – но мне никогда не удавалось их отправить.
– Что с вами было? – Моя рука вцепилась в его плечо, словно он мог вот-вот исчезнуть.
– Я воевал с германцами. – Он поправляет воротник, который я смяла, и этот простой жест снова открывает слезные шлюзы. Слезы текут по моему лицу.
– Вы живы, вы живы, и это самое главное. – Я притягиваю их головы к моей голове. – Вы должны вернуться домой. Я договорюсь с генералом.
Громкий выстрел винтовки ударяет в потолок пещеры, и на «вольных стрелков» сыплется град обломков.
Анри тащит меня в тень бокового коридора, его сердце бьется возле моей спины.
– Они нас нашли.
Дюжина прусских солдат направила игольчатые ружья на стоящих внизу французов и храбро спускается вниз по лестнице. «Вольные стрелки» бегут к своим винтовкам Шасспо, а пруссаки вскидывают ружья, стреляют.
Пули свистят, ударяют в людей и каменные стены. Солдаты кричат. Луи жестом зовет Анри бежать через пещеру за винтовками.
– Нас убьют, если мы сейчас побежим, – возражает Анри.
– Похоже, что ты прав, – соглашается Луи.
«Вольные стрелки» смыкают ряды, заряжают винтовки и стреляют, наступая на маленькую группу пруссаков. Их передний ряд принимает на себя выстрел французов. Германцы хватаются за раны и падают с лестницы.
Остальные бегут наверх. За ними гонятся французы.
– Самоуверенные ублюдки, захотели нас победить горсткой людей, – говорит Анри. – Мы должны вывести отсюда Александрин.
– Ты сам знаешь, что выход здесь только один, вверх по лестнице, – говорит Луи.
– Этот коридор ведет на заднюю дорогу за холмом, – напоминаю я. – Вы можете спрятаться в Сен-Реми.
* * *
На следующее утро на рассвете колокола Реймсского собора беспорядочно звонят.
– Что такое, мамочка? – спрашивает Луиза.
– Я не знаю, доченька. – Мы надеваем пальто и выходим на площадь.
Вольф стоит рядом со священниками, колокола звонят как на праздник. Толпы горожан присоединяются к нам ледяным утром, наше общее дыхание виснет над площадью белым облаком. Люди смеются, машут, перебрасываются фразами. Праздничное настроение чувствуется в воздухе, словно на День Бастилии. Неужели закончилась война? Или наша новая Третья республика выторговала мир? Кто-то запевает «Марсельезу», и все мы подхватываем ее.
От декабрьского утреннего холода щеки Луизы розовеют. Какая у меня красивая дочка! Скоро, слишком скоро я буду искать для нее подходящего жениха и потеряю ее.
Трубят горны, и пение замолкает. Генерал Франц выезжает на площадь на могучем черном коне. Остроконечный шлем обрамляет огненно-рыжую бороду. Броня накрывает двубортный мундир. Офицеры едут по обе стороны от генерала, их лошади храпят и бьют копытами, словно готовые броситься в атаку.
Горны звучат снова. Прусские солдаты уткнули штыки в спину захваченных «вольных стрелков», которые идут со связанными за спиной руками. Мой желудок бурлит от страха. Мозг немеет. Я прижимаю Луизу к себе, хочу увести ее домой, но нас уже окружили прусские солдаты.
Доктор Анруа и доктор Дюбуа стоят первыми среди наших соседей и других горожан. Там и брат Юбине, и портные, сборщики винограда, супруги моих приютских дам, конюхи, даже предприниматели. Я ищу глазами в толпе мадам Дюбуа, но не вижу ее милое лицо, и слава Богу. Мне было бы невыносимо наблюдать, как она страдает от такого ужаса.