– Эти скульптуры разорят вашу винодельню, мадам, – с театральным трагизмом говорит Вольф. – Я просто удивляюсь. О чем вы думаете и думаете ли вообще?
Анри шагает к нему.
– Вы не должны разговаривать с мадам Поммери таким тоном.
Вольф вскидывает двойной подбородок.
– Луи поручил мне оплатить счет-фактуру скульптора, но если я это сделаю, у «Поммери» не будет достаточно средств, чтобы заплатить за собранный урожай. – Он чихает от пыли. – А если вы не заплатите за виноградники, то «Поммери» конец. Капут.
За моим ухом стучит пульс; Феликс мнет эту точку лапками и мурлычет глубоким вибрато, словно гобой в симфоническом оркестре.
– Заплатите Гюставу Навле, – говорю я Вольфу.
– Тогда как мы заплатим за виноградники? – спрашивает Луи.
К нам подходит Навле.
– Мадам Поммери, вы можете перейти в другое место? У нас все готово, и мы будем тут взрывать. – Он поднимает кверху палец и улыбается золотыми зубами. – Маленький взрыв.
– Давайте перейдем к лестнице, – говорю я.
Худой горняк вставляет палочку динамита в просверленную дыру и чиркает спичкой.
– Что они делают? – шепчет мне на ухо Анри.
– Мы открываем коридор в следующий зал, потому они взрывают перемычку.
– Маман, это безумие! – кричит Луи. – Чистое безумие.
Вольф стучит его по спине.
– Луи, вы должны взять дела в свои руки. Ситуация вышла из-под контроля.
Мы останавливаемся у подножья лестницы, и я выставляю перед собой ладони.
– Месье, успокойтесь! Вся эта суета к хорошему не приведет. Отправьте прямо сейчас винтаж 1870-го, и Юбине продаст все до начала страды.
– Нет, маман, – горячится Луи. – Юбине терпеть не может шампанское брют. Он скорее уйдет от нас, чем запятнает свою репутацию.
– Отправь брют, Луи, а я напишу месье Юбине, как представить его клиентам.
Вольф качает головой.
– Когда вы получите деньги для платы за виноградники?
Глядя на меловой потолок, я прикидываю, когда придет платеж. Как минимум через три месяца.
– Передайте виноградарям, что мы гарантируем оплату до…
Взрыв швыряет меня в стену, в моем плече что-то хрустит. Феликс с воплем соскакивает с моих рук. Вольф и Луи бегут вверх по лестнице.
Анри загораживает меня руками и спиной, прижимает мою голову к груди, потому что камни отскакивают от стены как шрапнель.
Тысячи и тысячи мышей выскакивают из взорванной стены. Феликс гоняется за ними.
Гюстав Навле громко кричит:
– Бегите! Бегите! Рушится потолок.
Горняки и скульпторы, толкаясь, бегут мимо нас к лестнице.
Анри берет меня на руки и торопливо и уверенно поднимается наверх, защищая меня от бегущих людей своими широкими плечами. Я держусь за его шею, вдыхаю его запах, а в это время вокруг нас рушится мир.
* * *
На следующий день вся моя левая сторона пульсирует от боли, плечо распухло, и я не могу им даже пошевелить. Я тревожусь, что случилось с помощниками Навле. И что случилось с Феликсом? Луиза приносит мне кофе и багет, и я говорю ей, что буду работать у себя в комнатах.
Доковыляв до письменного стола, пишу Юбине письмо, которое уйдет вместе с сегодняшней отправкой вина. Успеваю поставить подпись, ко мне стучится Луи и тут же заглядывает в дверь.
– Как вы себя чувствуете, маман? – озабоченно спрашивает он и садится к моему столу.
– Сегодня я чувствую возраст, – отвечаю я и дотрагиваюсь до больного плеча. – Кто-то из работников пострадал?
Опустив глаза, он медленно качает головой.
– Их все еще откапывают из завала.
– Неужели еще не всех нашли? – спрашиваю я с ужасом.
– Я скажу вам, когда мы будем знать больше. – Он накрывает мою руку своей. – Маман, мы чуть не потеряли вас. Вчера вечером я думал, как вы всегда помогали людям, которым меньше повезло в жизни, например сиротам и женщинам в тяжелой ситуации.
– Луи, мы все делаем что-то…
Он поднимает руку.
– Дайте мне договорить. Когда я был с коммунарами, я видел собственными глазами, как живут бедняки, как голодают и замерзают на улицах. Тогда я впервые понял, что считал само собой разумеющимся крышу над головой, вкусную еду на столе – и что вы жертвовали собой ради нас. И как вы после смерти папы стали делать шампанское «Поммери», чтобы я мог окончить университет. – У него дрогнул голос и крепко сжались губы.
Я стискиваю его руку, понимая, какой подарок он мне делает. Часто ли дети осознают, что для них делают родители?
– У тебя всегда было доброе сердце, Луи, – говорю я. – Я боялась, что ты не вернешься к нам от коммунаров.
– Маман, это письмо мы пошлем Юбине? Конечно, он не обрадуется, когда получит шампанское брют.
– Прочти его, – предлагаю я, и он читает.
Дорогой месье Юбине, помните ли вы, как десять лет назад картины Моне подвергались насмешкам и их не принимали всерьез? Но Моне и других импрессионистов это не остановило, они продолжали писать свои картины так, как считали правильным, и теперь импрессионизм изменил взгляд публики на искусство.
Луи кивает; кажется, он понял.
Брют «Поммери» изменит отношение клиентов к шампанскому; его станут воспринимать не как десертное вино или сладкий напиток для дам, а как хорошее вино, которым могут наслаждаться в любое время как мужчины, так и женщины.
Луи вздыхает.
Скажите нашим клиентам, что вместо того чтобы собирать незрелый виноград и маскировать кислый вкус сахаром, мы позволяем винограду созревать и набираться естественной сладостью на лозе. Вкус «Поммери брют» такой, как хочет природа. Я верю в «Поммери брют» и снова прошу вас верить в меня.
Луи улыбается, и я вижу его кривой зуб, такой же, как у его отца.
– Я верю в вас, маман. Но клиенты не знают вас так, как знаю я, – шутит он, и я весело хлопаю его по руке.
– Что это значит?
– Это значит, что вы неустанно настаиваете на своем видении того, как все должно быть. – Он смеется.
– Тебе тоже нужно так делать, Луи, – говорю я. – Ты так глубоко сочувствуешь беднякам и обездоленным, особенно нашим работникам. Вот бы тебе возглавить медицинский фонд для работников «Поммери»!
– Как он будет выглядеть?
– Вот ты и подумай, – говорю я. – Пусть Вольф это устроит и для разнообразия заработает себе на жизнь.
– Я так и сделаю, – говорит Луи. – Анри просил разрешения зайти к вам сейчас.
Взглянув в овальное зеркало, я трогаю синяк на скуле. Я буду ходить такой «красивой» не меньше недели.
– Не сегодня, Луи.
Он хмурит брови.
– У вас с Анри какая-то проблема, про которую вы не говорите мне?
– Да, я не говорю тебе. Нет-нет, это не проблема. – Я складываю губы трубочкой.
– Загадочно. – Он нерешительно улыбается. – Сегодня концерт вечером, и я хотел бы пригласить Ивонну, если вы не возражаете.
– Может, вы и поужинаете где-нибудь? – Я игриво улыбаюсь.
– Анри будет дома, если вам что-нибудь понадобится. – Он целует меня в обе щеки.
– Видеть моего единственного сына счастливым – вот все, что мне нужно.
– То же самое я могу сказать про вас, маман. – Он закрывает за собой дверь.
Что он хочет этим сказать?
* * *
Я сижу за туалетным столиком и накладываю лаванду на синяки, вдыхая травяной аромат, слишком сложный для описания. Как и у шампанского, которое когда-нибудь станет моим шедевром. Я сто раз причесываю волосы, как делаю каждый вечер уже пятьдесят пять лет. Почти нет седины – я отмечаю это не без греховной гордости.
Снизу ко мне плывут звуки фортепиано, яркие, серебристые звуки, словно лунный свет на воде Марны. Никто не играет на нашем пианино после смерти мужа. Я завязываю пояс на синем шелковом халате и спускаюсь вниз; музыка звучит все громче.
Анри играет на пианино фирмы «Плейель», которое давно превратилось у нас в консольный стол. Мелодия трогает душу, она чувственная, но одновременно простая. Наливаю в баре две рюмки хереса и сажусь рядом с Анри.
Продолжая играть, он поет, и мое сердце трепещет.
Пьянит меня воздух, исполненный чар,
Сирень полыхает, как нежный пожар,
Море шумит у меня за спиной,
И бурные волны целуют утесы,
Так я целовал ее светлые косы,
Но нет любимой со мной.
Как небо бездонное, был ее взгляд.
Ветер сирени несет аромат.
Как я без нее мою песню спою?
Ручей, ты забрызгал платье ее,
Тропинка, ты помнишь ножки ее,
Как мне увидеть любовь мою[10].
Я протягиваю ему херес.
– Я люблю лавандовое масло, не сирень.
– Должно быть, Бушер не знал этого, когда сочинял «Цветы воды», – говорит он, потягивая херес.
– Анри, я давно хотела поговорить с вами. Я не думаю…
– Александрин, не надо ничего говорить. – Он поворачивается ко мне, и я чувствую запах лакрицы в его дыхании. – Я знаю, вы хотите сказать мне про какое-то правило, которое мы не должны нарушать, или про черту, которую нам нельзя пересекать. – Он ласково трогает ладонью мою пострадавшую щеку. – Но как вы думаете, почему я остаюсь тут шестнадцать лет?
Я нервно смеюсь.
– Из-за шампанского?
Он гладит мой подбородок, и у меня бегут мурашки по шее.
– Я никогда не пил шампанское до вас, а потом вы научили меня наслаждаться им, как живописью или музыкой, со всеми оттенками и тонкостью замысла.
– Анри, я не думаю, что вы… – Я прижимаюсь губами к его губам, целую его со всей страстью, которую так долго удерживала.
– Пожалуйста, Александрин. – Он наклоняется ко мне, наши губы сближаются снова, и я целую его, целую. – Мы заслужили счастье, и не важно, какие правила мы нарушаем. – Он целует меня долго и медленно, пока я не хватаю ртом воздух. – Я сделал вам больно? – Он испуганно смотрит на меня.
Я качаю головой.
– Могу я теперь сказать?
Он выпрямляется, и я вижу, что он готовится к худшему.