[4], ликер «Кюрасао», миндаль, померанцевую воду и лепестки роз, которые он смешивал с шампанским.
– Как тебя звать, сынок? – спрашивает Дюбуа пациента.
– Его зовут Дамá, – говорю я. – Кажется, он глухонемой.
– Дай-ка я взгляну, что там у тебя. – Дюбуа пытается убрать руку мальчишка с глаза, но тот скулит и хнычет.
Луиза приносит ему Феликса.
– Ты погладь его. – Она берет его руку и осторожно гладит ею матагота.
Я невольно вскрикиваю при виде багровой опухоли вокруг пробки. Но я не успеваю опомниться, как Дюбуа уверенной рукой выдергивает из глазницы пробку. Дамá по-прежнему гладит матагота.
– Люсиль, все в порядке. Можете оставить Луизу со мной.
Она заправляет под чепчик черную прядь волос.
– Я буду в детской, если понадоблюсь вам.
Доктор льет на ткань прозрачную жидкость с резким запахом лекарства.
– Сейчас я очищу кожу вокруг глаза, – говорит он Дамá. – Будет больно, но это надо сделать, чтобы избежать инфекции.
Я беру деревянную ложку, делаю вид, что прикусываю ее зубами, потом протягиваю ее Дамá.
– Зажми ее в зубах.
Дюбуа перевязывает глаз и обертывает бинт вокруг головы мальчика.
Луиза лепечет Дамá какую-то чепуху трехлетнего ребенка про волшебство матагота, а мальчишка глядит на нее так, словно слушает каждое ее слово.
– Я отведу его в аббатство Сен-Реми, – говорит доктор.
– Я сама отведу его после ужина. Я хочу поговорить с отцом Питером.
Доктор берет свой саквояж, и я провожаю его до дверей.
– Я должен сказать вам вот что, мадам Поммери. Скорее всего, мальчик потеряет глаз.
У меня опускаются плечи.
– Но мы должны что-то сделать, чтобы этого не случилось.
– Прикладывайте лед и молитесь. – Он тяжело вздыхает. – Виноделие – опасная вещь. Я предупреждал Луи об этом, когда у него начались проблемы с сердцем.
– Он никогда не жаловался мне на сердце.
Дюбуа качает головой.
– Он не хотел вас тревожить. Особенно во время вашей беременности. Возможно, если бы он послушался меня, то по-прежнему был бы с нами. – Он надевает модную шапку из бобрового меха и машет рукой.
– Я загляну завтра, чтобы сменить повязку.
Тяжесть его слов наваливается на мои плечи, когда я возвращаюсь к детям на кухню.
Мальчишка глядит на Луизу здоровым глазом как на волшебное существо.
* * *
Отец Питер открывает дверь аббатства, укрытую тенью карликового бука.
– Что с ним? – спрашивает он, беря Дамá за плечи.
– Сломалось устройство, укупоривающее бутылки, и пробка попала ему в глаз, – рассказываю я, оживляя в памяти ужасный инцидент. – Я невероятно сожалею, святой отец. – Я наклоняю голову набок. – Могу я поговорить с вами приватно?
Священник берет Дамá за плечи и медленно говорит ему:
– Иди спать, прочитай молитвы, а я зайду к тебе утром.
Мальчишка идет по коридору, потом поворачивается и машет на прощанье рукой.
– Доброй ночи, – говорю я, и он исчезает в тени.
– Боюсь, что у меня плохие новости. Доктор Дюбуа говорит, что он может остаться без глаза.
Отец Питер бледнеет.
– Господи помилуй, Господи помилуй, – бормочет он, подняв глаза к звездам.
– Мне очень жаль, святой отец. Конечно, я заплачу доктору. И сделаю для мальчика все, что смогу.
– Мальчишка боролся за жизнь с рождения, с тех пор как его оставили на ступенях аббатства. – Глаза отца Питера полны слез. – Ему не хватало только этой беды. Глухонемой да еще одноглазый – где он найдет работу? У него не будет никаких шансов.
Я сглатываю комок в горле.
– В компании «Поммери» для него всегда найдется работа. Всегда, когда он захочет.
7Ваши друзья вам немножко помогут
1860 год. Несмотря на мои молитвы, Дамá теряет глаз. У меня разрывается сердце от сознания огромности его потери, ведь ему, глухонемому, и так тяжело жить. Доктор Дюбуа надевает повязку на поврежденный глаз и подносит к лицу мальчика зеркало. Я стою за спиной Дамá и кладу руки ему на плечи. Его тонкие пальцы ощупывают края повязки. Потом, к моему удивлению, уголки его губ загибаются кверху, словно ему даже нравится его новый драматический облик.
Анри Васнье принимает решение научить Дамá всему, что знает сам о виноделии – точнее, всему, что касается запаха и вкуса вина. Теперь он разумно держит Дамá подальше от бутилирования и укупоривания, чтобы избежать нечаянной травмы. В последующие месяцы Дамá учится использовать с выгодой для компании нос и язык при выполнении своих новых обязанностей.
В декабре я получаю письмо от Луи. Он не приедет домой. Товарищ пригласил его в Шотландию. Я роняю руки на колени и гляжу на его подпись, пока она не расплывается.
Вероятно, моя мать чувствовала такое же разочарование, такую же пустоту, когда я не приезжала домой на каникулы. Школьные подруги приглашали меня в старших классах школы в их шотландские замки с множеством слуг, элегантными обедами и балами, рождественскими ярмарками, катанием на санках и созданием снежных скульптур. После первой же поездки в Шотландию мне больше никогда не хотелось скучать в рождественские дни с матерью и тетками.
Канун Рождества мы с Луизой провели в аббатстве Сен-Реми с Дамá и другими сиротами. Украсили елку кукурузой и яблоками, чтобы угостить птиц. Вечером зажгли свечи и пели рождественские гимны, пока от всех свечек не остались лишь лужицы воска.
На следующий день я нарушаю свои правила и телеграфирую Нарциссу Грено, что на Новый год приеду к нему с визитом в Париж.
* * *
Грено живет в импозантном доме из бурого песчаника. Нас встречает мажордом с тонкими усами. Его ноздри подергиваются, словно от какого-то неприятного запаха.
– Месье Грено ждал вас час назад.
– Нам пришлось поехать на другом поезде, – объясняю я. – Первый был переполнен. – У нас не было никакой возможности сообщить Грено об этом, но я решила, что он все поймет.
Луиза хнычет и дергает меня за юбку. Просится на руки. Она еще не пришла в себя после пятичасовой дороги из Реймса и поездки в экипаже от la gare. Мажордом принимает нашу верхнюю одежду и уходит, чтобы доложить Нарциссу о нашем прибытии.
Я понимаю, почему ему нравится жить у сестры. Квартира в духе Старого Парижа – высокие потолки, кремовая штукатурка на стенах, слои лепнины в виде короны. Но картины на стенах свидетельствуют о его вкусе к авангарду.
Грено спускается по винтовой лестнице боком, щадя правое бедро, и хватается за поручни рукой с белыми от усилий костяшками. Он постарел на десять лет, хотя мы не виделись всего год. По заказам, которые он мне присылал, я заметила, что его почерк становился все мельче и мельче. А в последнее время заказы и вовсе не приходили. Я не сетую, потому что рада, что он не просит нас продать компанию.
Я трижды целую его в красные щеки.
– В Париже принято целовать два раза, Александрин, – говорит он слишком громко и холодно щурит глаза на Луизу. – Вы привезли дочку?
Я прижимаю руку к груди.
– Ох, Нарцисс, я думала, что вы будете рады повидать вашу крестницу. – Впрочем, мне уже ясно, что он не рад.
– Разве правила приличия не требуют извещать хозяина дома о том, что вы приводите с собой гостя?
Он гладит свою бородку.
Он прав. Ясно как день, я буквально вижу перед глазами эту страницу в книге об этикете. Что вселилось в меня в последнее время? Мне стыдно, что я не подумала об этом.
Грено наклоняется и теребит Луизу за нос согнутыми в суставах пальцами.
Она хватает кулачком его ус и дергает.
– Он настоящий?
– Какого дьявола? – Он отшатывается и хлопает пальцами по губе, поправляя усы.
– Луиза, ты помнишь, что мы говорили про твои ручки? – Я сажусь на корточки и переплетаю ее крошечные пальчики с моими. – Руки должны находиться возле юбочки и никого не беспокоить.
Грено разглядывает ее сверху сквозь очки-половинки.
– У нее глаза как у рыбы.
Я превращаю его критику в комплимент.
– Да, у нее большие глазки, правда? – говорю я, прижимая ее к себе.
Мажордом несет один из наших четырех сундуков наверх но узкой винтовой лестнице.
Грено тычет в него скрюченным пальцем.
– Перенесите комнату для мадам Поммери в апартаменты Синяя Птица возле детской.
– Да, месье, – кричит он и продолжает подниматься по лестнице, над которой возвышается витражный стеклянный купол.
Молодой лакей вносит десять ящиков красного вина «Поммери».
– Куда это поставить, месье? – кричит он Грено.
– Боже мой. Несите их в погреб. – Нарцисс скребет ногтями свои длинные бакенбарды. – Вы что, решили переехать сюда?
– Гость никогда не приезжает с пустыми руками. – Я говорю это веселым голосом, который приберегаю для больных детей и капризных старцев.
– Что я должен, по-вашему, делать со всем этим вином, которое вы привезли?
– Один ящик для вашей сестры, один вам, а остальное вино вы можете продать. Честно говоря, нам нужно увеличивать продажу.
Он что-то ворчит себе под нос и семенит в гостиную. Его экзотическая бамбуковая трость стучит по полу. Гостиная еще роскошнее, чем фойе. Мягкие диваны в стиле Людовика XV стоят вокруг овального стола, инкрустированного розовым мрамором и черным деревом. Полная драматизма пейзажная живопись возвышает французскую провинцию до немыслимой красоты. Некоторых художников я узнаю по прошлым парижским выставкам: Теодор Руссо, Эжен Делакруа, Эжен Гойе.
– Ваша сестра, вероятно, покровительница художеств, – говорю я. – Надо сказать, что я скучаю по нашим воскресеньям, когда мы с вами любовались картинами на Королевской площади Реймса, разговаривали с художниками.
– Все когда-то заканчивается. – Упав на диван, он достает слуховую трубку и вставляет в ухо.
Луиза сосет пальчики и таращит глаза на странного однорогого старика.
– Этот рог помогает ему лучше слышать, – шепчу я ей.
– Заберите то вино назад, когда будете уезжать, – громко говорит он. – Торговать сейчас вином все равно что продевать верблюда сквозь игольное ушко, с тех пор как Наполеон поднял налоги, чтобы заплатить за новый военный корабль – броненосец «Глуар».