о стараниям, процветало и приносило Ленни ощутимую прибыль, некоторая толика которой перепадала Эйсбару. Он предлагал Ленни снять помещение на Тверской под контору — так будет солиднее, — но Ленни отмахивалась. Ей было скучно думать о мебели, писчей бумаге, перьях, пишущих машинках и жалованье для сотрудников. Что до картотеки натурщиков, на которой особенно настаивал Эйсбар, то подобного рода памятки были Ленни не нужны. Она все держала в своей смышленой головке.
Эйсбар, в свою очередь, был уже на первых ролях на кинофабрике Студенкина. Снимал все и всех, на ходу придумывая штуки, доселе в синематографе не известные. Ленни смотрела на него восторженными глазами, когда он вдруг, как бы между прочим, выдавал идеи, которые до него никому в голову не приходили, да и вряд ли, по ее (и его!) мнению, могли прийти. Он несколько снисходительно, с затаенным удовольствием, принимал ее восторги, неизменно замечая, что «милая Ленни, как всегда, преувеличивает его таланты». Сам же глядел на нее с удивлением, среди ужимок и прыжков неожиданно замечая проблески и промельки странных, не поддающихся логическим объяснениям, мыслей. Казалось, в ее маленьком теле таился, глубоко запрятанный гениальным изобретателем, механизм, который обладал способностью переворачивать очевидные вещи с ног на голову, создавать парадоксы, пренебрегать здравым смыслом, видеть в обычном необычное.
Ленни была ветром, который проносился мимо Эйсбара, но иной быстрый внезапный порыв мог отчетливо сбить с ног даже его. Он почти всегда брал ее с собой на съемки. Учил, показывал, рассказывал. Разрешал снимать вместо себя. Ругал, кричал, но каждый раз с нетерпеливым интересом ждал, что же она принесет со съемок. Часто она приносила совсем не то, что было нужно. К тому же вечно все забывала, путала, бросалась из одного дела в другое и ничего не успевала. Он опять кричал, однако отчего-то все прощал, пытаясь скрыть от Ленни, что ее забывчивость или, как он говорил, «выпадение памяти», как правило, смешит и забавляет его.
Однако помимо натурбюро и восторженного служения делам Эйсбара был у Ленни и отдельный, принадлежащий только ей одной, интерес в жизни. Эйсбар подарил ей фотографический аппарат. Подарок был дорогой, и Ленни по достоинству оценила его. Из двух армейских ремней, купленных за пятак у солдатика-инвалида, который просил милостыню на углу Неглинки и Кузнецкого, Ленни смастерила длинную помочь, прицепила ее к аппарату и теперь, не связываясь с тяжелым неуклюжим штативом, который был примерно одного с ней роста, могла носить свой «волшебный глаз» через плечо, иногда закидывая за спину, но чаще — на животе, вцепившись в него обеими руками и всегда держа наготове. Когда выпадал свободный день, что случалось нечасто, она выходила из дома рано утром и принималась бродить по Москве, наблюдая, ища объекты своих смутных творческих желаний. Впрочем, ее интересовало все. Она во всем умела разглядеть сюжет для фотоснимка, необычное проявление и необычное поведение, визуальный диссонанс, который интересовал ее гораздо больше красоты и гармонии. Она составляла свои снимки как композитор, сочиняющий музыку из неправильных, диссонирующих звуков и аккордов. Особенно ее влекло все новое.
На одном из берегов Москвы-реки, недалеко от деревни Фили, где до сих пор стояла изба, в которой Кутузов собирал военный совет, так вот, на берегу реки начали строить квартал небоскребов, наподобие тех, что уже сорок лет украшали город Нью-Йорк. Небоскребы имели самые причудливые формы, в которых Ленни видела отголоски своих фантазий, и ей нравилось наблюдать их рост и фиксировать его на пленку. Таких, как говорил Эйсбар, «точек» в Москве было великое множество. Город обрастал кубами, треугольниками, ромбами. Взять хотя бы новый дом архитектора Мельникова, утыканный окнами, как сотами. Или спираль татлинской башни. Впрочем, не только прямые и острые углы тревожили Ленни. Зоопарк, где звери, будто чувствуя присутствие Ленни и ее третьего глаза, являли зрителям самые уморительные или омерзительные повадки и морды. Уютные московские дворики, принимающие на снимках Ленни вид ловушек. Или изгибы реки, схваченные камерой сверху, с крутого откоса Тайницкого сада так, что казались кольцами гигантской змеи. Причудливое лицо, выхваченное Ленни из толпы. Она забиралась в самые узкие темные щели и на самые высокие ветреные столичные взгорья. Москва предоставляла Ленни величие свободного пространства и душную мелочность человеческой жизнедеятельности. И то, и другое привлекало ее одинаково.
Снимки свои Ленни Эйсбару не показывала, как будто хранила от его ревностного глаза самое сокровенное.
За эти полтора года между Ленни и Эйсбаром действительно не случилось ничего, что Лизхен, чьи отношения с мужчинами всегда были кристально прозрачны и однозначны, могла классифицировать как «любовь». Эйсбар, человек жесткий в делах и отнюдь не церемонный с женщинами, смотрел на Ленни, как на забавную зверушку. Однако если бы какой-нибудь последователь Фрейда уложил его к себе на кушетку, то быстро бы выяснил, что Эйсбар ежеминутно соблазняет ее. Соблазняет талантом, творчеством, идеями, придумками, своей непохожестью на других, крупностью натуры, размашистыми суждениями, смелыми взглядами на художество и жизнь, умением создавать на пленке иную реальность, подсознательно чувствуя, что именно этим — и только этим! — ее возможно соблазнить. И Ленни, сама не замечая того, соблазнялась.
Кстати, Эйсбар знал, что никакого романа у Ленни ни с кем нет. А Ленни не знала, приходят ли женщины в его студию на Малой Якиманке. Даже не задумывалась над этим. Как многие девушки, еще не знавшие физической любви, она довольствовалась тем, что имела. И только расспросы Лизхен смутили ее покой.
В тот вечер Эйсбар к ужину не пришел. Жоринька тоже домой не вернулся — протелефонировал со студии, сказал, что задерживается на съемках. С ним часто такое случалось. Ленни и Лизхен повалялись еще немножко на диване, потом поужинали вдвоем, выпили вина, разложили пару пасьянсов и разошлись по своим комнатам.
И вот Ленни сидит перед зеркалом и смотрит на свое отражение. «Какая я? — спрашивает она себя. — Какая? Как странно, что люди никогда не знают о себе, какие они на самом деле. Интересно, я красивая? Умная? Милая? Вот все говорят: „Милая Ленни! Милая Ленни!“ А может, я вовсе не милая? Может, это просто фигура речи? — Ленни встряхивает короткостриженой головкой. — Даже прическу из-за этой дурацкой стрижки изменить не могу! Надо отрастить волосы, как у Лизхен, и зачесывать наверх. Это очень женственно. Да, но на кой черт мне длинные волосы? Будут всюду лезть да путаться. А он считает меня красивой? Люди так по-разному смотрят друг на друга. Вот Лизхен считает, что Жоринька красавец, а по мне — так болванка для шляпы и больше ничего. А Эйсбар, он красивый? Он мне нравится?»
Она начинает мысленно перебирать достоинства и недостатки Эйсбара. Он высокий. Для мужчины это хорошо, впрочем, неизвестно, так ли уж хорошо. Ведь Ленни, даже подпрыгнув, не достает ему до плеча. У него красивые волосы — черная густая шевелюра. Впрочем, неизвестно, насколько они красивы, ведь он вечно лохматит их рукой и редко стрижется. Черты лица правильные и в своей правильности несколько однообразные. Спасает то, что они по-мужски крупные, резкие. Фигурой похож на медведя — слегка косолапит, грузноват, но не толст, скорее излишне неуклюж, что не мешает ему при необходимости быть подвижным и быстрым. Ленни решает, что Эйсбар красив. Потом передумывает и видит, что не очень. Потом она уже уверена, что вовсе некрасив, берет карандашик и рисует себе на щеке улыбающееся солнышко с двенадцатью лучиками. Вместе с солнышком она ложится в постель и засыпает. Через полчаса ее будит горничная.
— Барышня! Барышня! Да проснитесь же! Там Сергей Борисыч телефонируют. Говорят, что срочно.
Ворча и позевывая, Ленни плетется в прихожую к телефонному аппарату.
— Милая Ленни, — слышит она в трубке низкий голос Эйсбара и решает, что голос ничего себе, неплох. — Не планируйте ничего на завтра. Едем снимать запуск дирижабля.
— Он же упал недавно, — бормочет Ленни спросонья.
Эйсбар смеется.
— Вы опять все перепутали! Это другой упал. И не у нас, а в Германии. А наш живехонек и готовится курсировать между Москвой и Петербургом. Завтра пробный запуск. Я заеду за вами в десять. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — зевает Ленни, трет глаза, кулачком размазывая солнышко по щеке.
«А все-таки почему он ни разу меня не поцеловал?» — думает она.
Глава 2Полет на дирижабле
Утром Ленни проснулась в смятении. Что? Куда? Неужели она действительно увидит знаменитый дирижабль? Лишь две недели тому назад пришло письмо от подруги Лизхен из Германии с размытыми от слез строчками: все травмированы падением дирижабля, следовавшего по маршруту Гамбург — Франкфурт. Но какие же они красивые, эти воздушные машины! Между тем погода выдалась не ахти, и последнее, к чему она взывала любых шмелей (а именно шмелем Ленни видела себя сегодня во сне), так это к воздушной гимнастике, а именно — к полетам в небе. Хмурое серое небо с хмурыми серыми облаками. «Надо бы муфточку найти, — думала Ленни. — Или шубку у Лизхен позаимствовать? Она теплей моей». На самом деле шубка Лизхен была такой же теплой, как и шубка самой Ленни, однако нынче Ленни хотелось надеть именно ее, такую шелковистую, такую элегантную, такую женственную. Ленни такой одежды не носила. Ей бы и в голову не пришло выбрать наряд только потому, что он женственный или элегантный. Так было раньше. Но сегодня ей почему-то хотелось быть другой, не такой, как обычно. Ленни приложила ухо к дверям теткиной спальни. Тишина. Значит, и спрашивать некого. Итак, шубку — на плечи, а поскольку она теплая, как перина, то в качестве платья решено было надеть костюмчик из шелка, подаренный Ленни китайским циркачом, чьи гастрольные выкрутасы они снимали на прошлой неделе. В выборе костюмчика в это странное утро она осталась верна себе. Из стеганой ткани накрутила на голову шляпу — кривоватый конус — и закрепила его очками с большими стеклами а-ля стрекозьи бинокуляры, тоже чей-то недавний подарок. Для полета сгодится.