Я посмотрела на Алку с благодарностью и улыбнулась, но улыбка вышла кислая.
— Мадам, рванем на природу? — предложила она. — Я знаю прелестное местечко.
— Думаешь, это поможет?
— Поможет? Мадам нужна скорая помощь?
— Поедем. Послушаем пение птиц.
Чириканье воробьев под моим окном могло лишь свести с ума. Предчувствуя весну, они драли глотки не хуже мартовских котов. Им было все равно, что снег еще не стаял, что солнца как не было, так и нет. Они предчувствовали… И мне кажется, у меня тоже впервые в жизни появились предчувствия. Только мои предчувствия были страшными. Я предчувствовала, что…
Нет. Если не признаваться себе в собственных предчувствиях, они и не сбудутся. Нужно выбросить все из головы. В последние дни мне кажется, что моя голова становится мне врагом. Там накопилось так много мусора, который я не в состоянии вымести! Кто бы мог подумать!
Бывало и раньше, когда какая-нибудь мелочь выводила меня из состояния равновесия. Грубость продавщицы, например, могла повергнуть меня в состояние депрессии на целый час. Но это была легкая депрессия, как облачко, время рассеивало его, и все становилось на свои места. Но теперь дурные мысли, предчувствия и страхи словно свили гнездо у меня в голове и мешают наслаждаться жизнью. Больше всего меня пугает, что со мной никогда ничего подобного не случалось. Может быть, я заболела?
— Потрогай меня. Я горячая?
Алка смотрит удивленно и касается ладошкой моего лба.
— Тридцать шесть и шесть. В крайнем случае — и семь. Голова болит?
— Да, пожалуй, болит.
— Хочешь анальгин?
— Не поможет.
— Что с тобой?
— Не знаю.
— О чем ты все время думаешь? Зачем нам было тащиться в этот салон на Каменноостровском?
Я открыла было рот, чтобы ответить, но поняла, что не смогу объяснить ей. Потому что придется упомянуть и о моих предчувствиях, и о сценарии, который всему виной. Пора менять тему.
— Ты знаешь такого режиссера Богомолова?
— Слышала.
Алка отнеслась к моим словам без всякого интереса, и я замолчала.
Но выждав, она сама спросила:
— И что с этим режиссером?
— Мне предлагают у него сниматься.
— Я слышала, он гений.
— И думаешь, это правда?
— Думаю, правда.
— Ты видела его фильмы?
— Все три.
— Понравилось?
— Сказка.
— Интересно, кто пишет ему сценарии?
— Если действительно интересно — могу узнать.
— Меня интересует тот самый фильм, который он еще не снял.
— Не снял?
— Да, только собирается. Но сценарий, насколько я знаю, уже готов. Рабочее название «История одинокой мадам».
— Мадам? Это имя?
— Нет, нет. Это как раз не имя.
— Хорошо. Я постараюсь.
***
Вы бы слышали, как она вздохнула. Как будто от сердца отлегло. И сразу стала рассказывать про воробьев, что орут у нее под окном по утрам. Она называла это предчувствием весны. Все-таки нет в ней подлинной романтики. Сказала бы там — воздух пахнет весной или предчувствие любви, а то про воробьев… Но она милая, эта Мадам. Мне после ее воробьев вдруг стало ее так жалко-жалко, что казалось — вот-вот разревусь. Или это мне саму себя жалко стало? Вспомнила, что сегодняшним утром приказала долго жить моя великая любовь к Максиму. Издохла на рассвете. И валяется сброшенной шкуркой где-нибудь в моей квартирке. Даже возвращаться туда не хочется. Грустно. А тут еще Мадам с ее трогательными воробьями. Как маленькая, право.
Только вот последняя ее просьба поставила меня в тупик. Неужели она не знает, что сценарий написал ее собственный муж? Неужели она его ни разу не прочитала? Хотя, может быть, Богомолов ей точно так же, как и мне, не дает ничего читать? Нужно бы раздобыть экземплярчик. Меня подмывало разыграть спектакль. Позвонить кому-нибудь по трубе, а потом сказать ей: так, мол, и так, Мадам, узнала я, что автор сценария — твой муженек, вот кто. И посмотреть, что она тогда скажет.
Но Богомолов учил не торопить события. Клиент должен созреть. Хотя не хочется мучить Мадам. Вон она про воробышков рассказывает. Ей-богу, сейчас расплачусь.
Я так расчувствовалась, что не заметила рыжую идиотку, выкатившую из-за поворота на форде. Пришлось тормознуть так, что Мадам чуть не влетела лбом в стекло (она терпеть не может ремни безопасности). Я тут же вошла в образ и сделала рыжей страшные глаза да присовокупила парочку неприличных жестов. Она опупела в машине настолько, что решила, кажется, остановиться и выяснить со мной отношения. Сейчас, дорогуша, только разуюсь. Я сделала вид, что тоже решила остановиться, но как только рыжая открыла дверцу, собираясь выйти, прибавила газу и обдала ее грязной кашицей из близлежащей лужи-океана. Вот так тебе! За мою несостоявшуюся любовь, за свадьбу, которой у меня не будет, за воробышков, за Мадам, за жалость мою дурную ко всему свету!
На глаза у меня навернулись слезы, и я открыла окно, чтобы сослаться на ветер, если Мадам заметит. Так мы с ней и ехали птичек слушать. Она в своем беспросветном одиночестве, а я в своем. Но все же хорошо, что она рядом. И замечательно, что не спрашивает: чего ты, мол, Алка, может, помочь надо, да расскажи, легче будет. Терпеть таких не могу. С Мадам легко — она слепая. Сидит и ничего не видит. Добрая Мадам. Слепая и добрая.
Петляя в Лисьем Носу, мы выбрались все-таки к заливу. Откуда ни возьмись появилось солнце, и действительно повеяло весной. Больше всего на свете мне хотелось сейчас прекратить ломать комедию и рассказать Мадам про Богомолова, про свою дурацкую роль и про все остальное. Но как ни крути, всей правды я рассказать ей не могла, потому что во всю правду входил рассказ про Максима и про то, как он меня облапошил. А делиться этим своим горем я еще не была готова. Поэтому я молча тянула колу и с сожалением смотрела на Мадам, отправившуюся к деревьям разыскивать своих птичек.
Она ушла достаточно далеко, поэтому я принялась снова бередить свою рану, вспоминая Максима в самых выгодных для него сценах из нашей короткой совместной жизни. Слеза, покатившаяся по моей щеке, была для меня полной неожиданностью. Она раздосадовала меня. Ну что я, как последняя дурочка, вспоминаю его поцелуи, когда надо бы призвать на помощь рассудок и обдумать все, что я узнала сегодня утром.
А узнала я, что фамилия моего обожаемого Максима — Танеев. (Звучит, правда?) Выронив паспорт, я сразу же сообразила, что наша с ним встреча не случайна и его интерес ко мне зиждется вовсе не на страсти, а связан каким-то образом с моей близостью к Мадам. После первого потрясения я сообразила заглянуть еще на страницу с особыми отметками и успокоить себя тем, что штампа о браке в паспорте нет. Но штампы в паспорте — вещь ненадежная. Значит, остается только догадываться, муж или брат покойной модели мой Максим Танеев. Версию о том, что он ее однофамилец, я отвергла сразу же, как только она жалобно постучала в мое сердце. Не однофамилец! Слишком горячий интерес он с самого начала проявлял к моим расследованиям. Слишком активно интересовался всем, что связано с Мадам. Слишком горячо всякий раз защищал Танееву. (Скорее всего сестра, потому что если жена, то уж слишком горячо любимая…)
Танеева погибла под колесами машины. Того, кто сбил ее, не нашли и скорее всего не найдут. И вот Максим — муж или брат — пытается отыскать того, кто приложил к этому руку. И эти поиски приводят его ко мне, ближайшей подруге Мадам. Все логично. Непонятно одно — случайно ли он начал с Мадам или какие-то факты привели его именно к ней?
— Алла, ты что-нибудь знаешь про Иркутскую?
От неожиданности я вздрогнула и попыталась войти в роль.
— Мадам, какого черта…
— Я хочу знать, — сказала она твердо. — Что о ней писали?
— Ей подсунули крем с какой-то отравой, — сказала я нехотя, внимательно наблюдая за реакцией Мадам.
— Кто?
— Бог весть!
— А о каких-то предположениях писали?
— Нет. Где она его взяла — не известно. Ты ведь знаешь, что касается всяких косметических средств, тут у каждой из моделей полно своих секретов. Они ведь не французскими кремами пользуются, а всякой гадостью.
— Как это?
— Ну там потрохами животных и рыб, натуральным животным жиром. А это все, скажу тебе, весьма неароматные вещи, но, говорят, довольно действенные. Кстати, одна газетка писала, что, возможно, Иркутская сама приготовила этот крем. Только чего-то не рассчитала…
— Ты читаешь газеты?
Мадам смотрела на меня грустно, словно я лгала ей всю жизнь от начала и до конца.
— Нет. Был у меня в последнее время один заказик, он очень любил не только читать, но и рассказывать.
Мадам опустила глаза и тихо спросила:
— Тебе бывает их когда-нибудь жалко?
— Что? — не поняла я.
Но она тут же заговорила о клубе и предложила поехать туда, пока окончательно не расклеилась. Только по дороге назад я поняла, о чем она меня спросила. Ей было интересно, испытываю ли я жалость, когда довожу своих клиентов до могилы. В смысле, есть ли в Алке-пистолете хоть чуточка жалости. Зачем, спрашивается, ей это знать? Может быть, и прав был Максим, когда советовал мне получше присмотреться к Мадам. Сегодня я окончательно запуталась.
***
Я стоял у ворот внутреннего дворика, ведущего в новый дом, квартиру в котором предстояло показать клиентам. Дамочка, звонившая по телефону утром, была капризной, это чувствовалось за версту. На выгодную сделку уповать не приходилось: обещанной отделки в доме не было, даже черновой, да и общая цена не то чтобы очень соответствовала всем параметрам дома. Я раскачивался вперед-назад, как буддист, пытаясь согреться, а потом решил не мерзнуть тут зря. Если дамочка приедет, я все равно ее не пропущу, потому что вход во двор один.
Я залез в машину, включил печку, нашел веселую радиоволну и совсем скис. Нет, не будет мне жизни без этой сумасшедшей девчонки. Не смогу я вот так уйти и все позабыть, и жить себе где-нибудь вдали от нее. Мне без нее скучно, грустно и муторно. Да и почему бы ей все не рассказать? Ну не все, хотя бы самое начало…