И всю первую половину дня я считал, что меньшим злом для нее будет мое неожиданное и необъяснимое исчезновение. Пропал и пропал, подлец. Нету и нету. С глаз долой — из сердца вон негодяя. Пусть катится, туда ему и дорога.
Ах, если бы она могла отнестись к моему исчезновению так легко! Клянусь, никогда бы ей на глаза не показывался. Очень я ее полюбил. Смешное слово. Старинное, немодное, ко мне плохо применимое, но более точного не подобрать. Но ведь она не сможет. Она ведь… Я вспоминал ее глаза, руки, губы, и ум умолкал, уступая душевной буре и сердечной смуте.
Я и не заметил, как оказался у собственного подъезда. Замечтался. Забылся. Разинутая пасть парадной с лестничным пролетом вместо языка и с перилами вместо клыков уже приготовилась поглотить меня. Но тут откуда ни возьмись появилась соседка и отрапортовала мне про все новости, произошедшие в мое отсутствие. Что телефонный кабель уволокли, в лифт кошку дохлую подбросили, и теперь собирают подписи и деньги, чтобы закрыть дверь на замок с кодом. Она заставила меня очнуться, отыскать в списке свою фамилию и поставить подпись «супротив» нее, вытащить бумажник и осознать, что денег не хватает.
— С собой нет, — оправдываясь, говорил я, отступая назад.
Мне хотелось снова бездумно нарезать круги и поскорее убраться от своего подъезда.
— Так поднимись домой, — удивленно требовала соседка.
— Я тороплюсь…
— Да ты ж вроде домой шел…
— Шел, а потом вспомнил…
— Уж как знаешь, а деньги мне сейчас доставь. Ты ж только что бумагу подписал, будто я у тебя деньги уже приняла. А сам в кусты?
— Уже подписал? — спросил я автоматически, понимая, что, став заложником обстоятельств, я непроизвольно сделал выбор.
— А это что? — потрясала в воздухе бумагой соседка. — Не подпись, что ли?
— Хорошо, — ответил я и решительно шагнул в разверзнутую пасть подъезда.
Ноги мои не желали повиноваться, и я спотыкался на каждой ступеньке. Ключ не желал поворачиваться, и я чуть не сломал его в замке, с силой провернув два оборота. Соседка получила недостающую сотню и, довольно фыркнув на прощание, убралась восвояси. Пустота дома навалилась на плечи стопудовой гирей.
Двери в комнату матери я открывать не стал. Там поселился ее крик — когда она приехала, а Жанна лежала у себя, в кровати, убранная и готовая к кремации, мать бросила чемодан у порога, сползла на пол и голосила, что этого не может быть. Я был сражен горем и не чувствовал к ней жалости. Лишь отметил, что слова ее звучат с легким иностранным акцентом. Как-то ненатурально. Она кричала, что этого не может быть, а Жанна в своей комнате, красивая, как никогда, и белая, как никогда, Жанна лежала строго и спокойно, и все крики были напрасны.
Я подошел к комнате Жанны и коснулся дверной ручки. Закрыть глаза — нет прошлого. Рука помнит холодную дверную ручку, помнит, чтостоит ее дернуть сильнее и тут же нарвешься на вопль: «Стучаться нужно, гад! Я переодеваюсь!» В десятом классе у меня даже возникло такое чувство, что она все время в процессе переодевания. «Жанна!» — шепотом позвал я и прислушался к тишине. «Дурак!» — громко взвизгнув, выпалила за окном девушка кому-то. Я улыбнулся. «Вот и поговорили, сестренка».
Я вытащил из дальнего угла кресло-качалку, поставил посреди комнаты и сел. Легкое покачивание убаюкивало. Если учесть, сколько я сегодня спал… И сколько потратил сил… Сон ловил меня в сети, а я еще увертывался от него, чувствуя, однако, неимоверное облегчение и пытаясь продлить чувство легкости. Последнюю мысль перед тем, как окончательно заснуть, я запомнил: «А почему, собственно, она не сможет меня понять? Ведь у нее тоже кто-то был до меня, она тоже кого-то любила, а значит, кого-то обманывала безбожно…»
Ровно половину сна мне снилась моя Алка. Мы лежал с ней на зеленом лугу, и она клала голову мне на грудь, а я ерошил ее короткие волосы. И вокруг разливался медовый покой и переливчато трезвонили птицы. Вокруг меня кружил маленький пушистый шмель, то поднимаясь к ветвям цветущей акации, то снова спускаясь к самому моему носу.
Но шмель почему-то вдруг стал до невозможности навязчив. Он ползал по моему лицу, шершаво перебирая лапками и тарахтя крыльями. Он стал гадким, и я осторожно попытался высвободиться из Алкиных объятий, чтобы прогнать несносное насекомое. Но Алка почему-то стала тяжелой, как стопудовая гиря. И освободиться от нее не было никакой возможности. Я еще осторожничал, боясь разбудить ее, но, скосив глаза, с ужасом увидел, что у нее светлые волосы. И не дурацкий парик, в котором она ходит встречаться с Мадам, а совсем чужие. Тут она повернулась ко мне и оскалилась…
Я проснулся в холодном поту. Господи! Когда же эта женщина оставит меня в покое! Нет, не она, а моя нечистая совесть беспокоит меня. Но не может же так продолжаться всю оставшуюся жизнь! Это невыносимо!
Почему я сижу здесь? Чего жду? У меня ничего не осталось в жизни. Мама в далекой Греции, которая отсюда кажется выдуманной, сказочной страной. Жанна покинула меня навсегда. Есть только Алла. А я сижу здесь, вместо того чтобы бежать к ней, ползать по полу на коленях и вымаливать прощение. Ведь можно всю жизнь превратить в кошмарный сон, и дурной омут затянет тебя на самое дно отчаяния.
Пусть я совершил массу глупостей, пусть я самый подлый и ничтожный человек в мире. Если она любит, если она только любит меня, она поймет, она не отступится.
Я выдрал из шкафа куртку, оборвав вешалку, прихватил парочку наших с сестрой детских фотографий и через час уже сидел в ее пустой квартире. Аллы не было. Засиделась до полночи в клубе? Не спешит возвращаться? Я дал волю своей фантазии. Мне почудилось, что я вижу, как чьи-то жестокие руки выталкивают ее навстречу мчащейся машине. Она падает и закрывает руками лицо. Я чуть с ума не сошел от этой картины, бродил из одной комнаты в другую, посматривая на стрелки часов, стремясь избавиться от преследующих меня кошмаров…
Она вернулась в половине третьего. Да не одна, а с Мадам. Глаза Аллы сверкнули надеждой.
— Здравствуйте, — сказала Мадам, оторопело глядя на меня.
— Познакомься, — откликнулась Алла, — это Максим.
В воздухе повисла тишина
— Максим, это Мадам.
— Привет, — отозвался я.
Мадам переводила взгляд с меня на Алку.
— Может быть, я не вовремя?
— Очень вовремя, — ответили мы ей разом.
Алка уложила Мадам в маленькой комнате.
Та с ног валилась от усталости. Я слышал, как Алла вышла от нее, закрыла дверь, но прийти ко мне на кухню не торопилась. Я ждал ее, жадно вслушиваясь в звуки комнаты: чавканье часов, мерное гудение холодильника, урчание воды в трубах. Не смел ни закурить, ни налить себе воды, ни пойти ей навстречу.
Она вошла неслышно, встала у дверного косяка и посмотрела на меня больными глазами, такими же, какие, наверно, были и у меня. Взглянув на нее, я понял, что прощен. Прощен, невзирая на тяжесть всех своих преступлений, ей еще неведомых, прощен заранее за все грехи, которые уже совершил и которые мне предстоит совершить в своей жизни. Прощен, потому что разлюбить меня она не может. И бросить меня, пусть негодяя и подлеца, тоже не может. И нужно только все рассказать ей, ничего не утаивая… Но вот это-то и было самым трудным.
Она подсела к столу, прихватила пепельницу и достала для меня сигарету. Я поднес ей зажженную спичку, но она не заметила, а все смотрела и смотрела мне в глаза с пронзительной грустью. И я не заметил, как спичка догорела и обожгла мне кончики пальцев. Я сжал ее в кулак, чтобы не кусалось пламенем, и не отводил от Аллы глаз. Я постараюсь рассказать ей все, пусть она знает…
Сначала я рассказал про Жанну, показал фотографии, где мы бутузим друг друга по голове погремушками. Она слегка оттаяла, улыбнулась, рассматривая наши одинаковые костюмчики.
— Какая красивая у вас мама, — сказала она.
— Жанна тоже выросла красивой. Это ее и погубило.
— Ты так думаешь?
— Я все время об этом думаю. Что, да как, да почему. Но до сих пор не знаю ответа.
— Ты чувствуешь себя виноватым?
— Да.
— Из-за своего изобретения с кадриками?
Я был благодарен ей за то, что она понизила голос. И не потому, что Мадам могла ее услышать, а потому, что Алла не хотела, чтобы она нас услышала.
— Это — полбеды.
— Надеюсь, вторая половина беды состоит в том, что ты обманул меня?
Мне очень хотелось ответить ей «да», упасть на колени и быть прощенным раз и навсегда. Я видел, что она готова быть обманутой, она даже хочет, чтобы ее обманули. Но я чувствовал, что рано или поздно, сейчас или потом многое еще откроется в этой истории. И уж если избавляться от обмана, то сейчас, одним махом покончив со всем.
— Не только.
Алла удивленно подняла брови. Я провел рукой по волосам и смял сигарету в пепельнице.
— Я достал пленку с Мадам, совершив большую подлость.
— Ты ведь старался помочь Жанне…
— Метод был слишком отвратителен…
— Ты бы не стал к нему прибегать, если бы не любил сестру…
— Все равно это было гадко.
— Перестань! — остановила меня Алла.
Она сама остановила меня. Я уже готов был ей все рассказать, я уже начал рассказывать. Но она не стала меня слушать.
— Я виделась с Соболевой сегодня. Вижу, ты не удивлен?
— Нет. Эля говорила, что собирается уехать, что больше не может сидеть и терпеливо ждать, когда настанет ее очередь.
— Она считает, что это дело рук Мадам.
— Она так сказала?
— Да. Мадам или кого-то из ее окружения.
— А кто же еще это может быть?
— Не знаю. Только это не она. Но теперь я хочу услышать самое интересное.
Я внутренне содрогнулся. Неужели Эля рассказала ей? Значит, она знает и требует теперь подробностей. И во второй раз за сегодняшний вечер я был готов идти до конца, но Алла закончила свой вопрос совсем не так, как я предполагал.
— Расскажи, как ты подобрался ко мне, сыщик.
Вздох облегчения вырвался у меня одновременно с улыбкой. Ну конечно, для моей милой девочки самое главное — то, что было между нами.