— Алла нашла Соболеву, — тихо сказал Богомолов.
— А-а-а, — протянул я, представляя себе могильную плиту, которую она зачем-то отыскала. — И?
— Она жива и здорова. И страшно напугана.
— Как жива? — не сразу понял я и внимательно посмотрел на Богомолова, а затем на Аллу, пытаясь понять, не разыгрывает ли он меня снова.
— Как все мы, — ответил Богомолов.
— Так значит, был всего один-единственный несчастный случай? — радостно воскликнул я.
— Нет. Незадолго до Иркутской погибла фотомодель Танеева. Ее сбила машина.
— И это…
— И это вряд ли случайность, потому что все три девушки были подругами и нещадно эксплуатировали краденые пленки Мадам.
— К сожалению, я опаздываю. — Мне пришлось подняться, чтобы показать ему, насколько у меня не хватает времени.
— Ты уверен, что стоит…
— Да. Я не смогу иначе.
— Может быть, оставить все так, как планировалось? Нельзя менять сценарий в последнюю секунду. Тем более перед финалом!
Я представил себе липкую Клариссу рядом со мной в постели, и меня замутило.
— Я только все испорчу, — покачал я головой. — Увидимся.
***
— Куда это он направился? — спросила я, как только дверь за Женей плотно закрылась и в прихожей прощально звякнул колокольчик.
— К Клариссе. Объясняться. Или извиняться, черт бы его побрал.
— Извиняться за что?
— За то, что не сможет сыграть вместе с ней перед Мадам героя-любовника, застуканного на месте преступления.
— Как в сценарии?
— Да, приблизительно.
— А почему не сможет?
— Потому что он, видите ли, не артист, а обыкновенный человек. Да еще, похоже, параноик. Кларисса ему, видите ли, отвратительна.
Богомолов с трудом сдерживал гнев. Он не терпел вмешательства в собственные планы.
— Отчасти я его понимаю, — робко вставила я и тут же пожалела о сказанном, таким взглядом он меня окатил.
Но уже через секунду взгляд его смягчился и стал по-лисьи хитрым.
— Ничего у него не выйдет, — сказал он мягко. — За дело взялись профессионалы.
Я вздрогнула, но не успела спросить у него, что такое он задумал, потому что он тут же добавил:
— Давай теперь разберемся с твоим… э-э-э…
— Максимом, — подсказала я обиженно.
Не слишком сложное у моего друга имя, чтобы мне напоминать его уже в третий раз.
После того как Мадам ушла от меня тогда среди ночи, мы с Максимом все-таки сбегали за ключами и покатались по городу. Он на своей машине, я на своей. Но, разумеется, искать ее в Питере, даже в предутреннем, когда на улицах еще мало машин и прохожих, было все равно, что искать иголку в стоге сена.
Через три часа мы созвонились и решили вернуться домой. Ко мне домой. Обсуждать наши поиски не было никакого смысла, а глаза буквально слипались после чуть ли не двух бессонных ночей подряд. А потому мы решили выспаться, и я отправилась в душ. Встала под горячую воду и подумала, какое это блаженство, пусть минутное, но все-таки настоящее блаженство, когда можно отрешиться от всех проблем, своих и чужих, и ни о чем не думать.
В какой-то момент сквозь плеск воды мне послышался странный звук. Я оглянулась. Максим стоял передо мной в одних шлепанцах (Наглец! Даже не поинтересовался, простила ли я его!) и размахивал в воздухе руками, изображая борьбу с собственным естеством, мол, руки все куда-то тянутся, а я, ты только посмотри, их сдерживаю как могу. Но сдерживал он их из последних сил… Через несколько секунд, после того как в моем взгляде вспыхнуло предательское желание, его руки освободились из-под строгого контроля нечистой совести и приласкали каждый квадратный сантиметр моего тела. Но на долгие ласки нас не хватило. Мы оба страшно устали…
Вода лилась по нашим лицам. Когда душевая кабина наполнилась паром, сознание мое — прояснилось и рвануло куда-то в звездный рай. «Никогда от меня больше не уходи!» — последнее, что твердила я ему после того, как он завернул меня в махровую простыню и отнес в спальню. А он в отчаянии разводил руками: «Это ты никогда меня не бросай!» Мы уснули в этот день счастливые, с нашим шепотом, застывшим над постелью легким пушистым облачком.
Но на следующий день, за утренним кофе, который вопреки традициям сварила я, меня вновь одолевали сомнения. Стоит ли рассказывать ему что я нашла Соболеву? Он впорхнул на кухню, как большая птица, раскинув огромные крылья и тут же поймав меня в объятия. Губы его были мягкими, глаза светились влажно, как у щенка. И я снова любила его больше всего на свете — больше правды, больше справедливости, больше самого Господа Бога и немного больше Мадам.
Нужно было сказать ему про Соболеву. Не знаю — почему. Иметь от Максима тайны мне решительно не хотелось, но я боялась, что он тут же бросится к своей подружке. Нет, я не боялась. Я ревновала. Ревновала безумно и дико. Что-то такое у него в глазах блеснуло подозрительно извиняющееся, когда он рассказывал мне про «Элю».
Пару дней я мучилась и ничего не предпринимала. Но потом позвонил Богомолов и велел показать все, что я освоила из роли. Я понеслась вприпрыжку — это надо было видеть! — галопируя через две ступеньки вверх по его лестнице. И отдышавшись перед дверью, вспомнив, что он любит, чтобы к нему входили, а не врывались, я поняла: как ни крути — главное для меня искусство. Пусть это слово слишком высокое и как слово ровным счетом ничего не значит. (Так же, впрочем, как и все высокие слова…) Да, я буду мучиться без Максима и никогда не буду без него счастлива, но без работы — без кино, без театра, я умру. Что же здесь выбирать?
Я тогда сыграла Богомолову «почти гениально», по его выражению, сцену отчаяния обманутой в ожиданиях любви женщины. И потом сбивчиво, отводя глаза, рассказала ему про Максима.
Богомолов долго раздумывал над услышанным, осторожно задал несколько вопросов, искоса поглядывал то на меня, то на свои ногти. И велел Максима под любым предлогом привести к нему. И вот теперь…
Я прошла по коридору и кивнула секретарю. Тот тут же все понял и пригласил из соседней комнаты Максима. Неизвестно, чем это все кончится, но я надеялась на чудо…
— Петр.
— Максим.
Познакомились они быстро и смотрели теперь друг на друга. Богомолов непроницаемо. Максим с откровенным любопытством. «Боже, — взмолилась я, подняв глаза к потолку, — если ты есть на свете! Пусть все будет хорошо!» Но слова мои упали к моим ногам, сразу же как только я услышала голос Богомолова:
— Алла, поезжай домой. Мужской разговор не для дам.
15
Это было уже до того смешно, что я встала с мыслью поскорее отыскать его. Скажите на милость, вам приходилось где-нибудь встречать идиотку, которую вот-вот должны убить, а она мечется по квартире, как последняя дурочка, в ожидании звонка человека, в которого, похоже… Нет, я только говорю — похоже! Влюбилась.
А может быть, мне хотелось поскорее убраться из дома, где посапывал во сне мой муж, который, очень возможно, способствовал тому, что случилось на съемочной площадке. Нет, я не говорю, что это он. Я говорю — возможно.
Вот он, мир, состоящий из кажущихся событий и чувств, вероятных стечений обстоятельств и полного отсутствия веры в реальность происходящего. Может быть, я сошла с ума. Иногда мне приходит и такая мысль. Моя подруга оказалась вовсе не моей подругой, чужим человеком. Мой муж, которого я подозревала в том, что он замешан в устранении конкуренток, потому что помешался на деньгах, оказывается (возможно!), и меня хотел устранить. В клуб я соваться боюсь, потому что не знаю, кем могут оказаться Микки и Ники при ближайшем рассмотрении…
Единственный, кто кажется мне настоящим в этом мире, перевернувшемся с ног на голову, так это Вадим. Мы встретились с ним словно в другом измерении, он не похож ни на кого из моих знакомых. Он настоящий! Слышали бы вы, как он рассуждает о любви, об отношении мужчины к женщине. Он еще ни разу не пришел ко мне без цветов. Нет, это не те роскошные, холодные, бездушно упрятанные в полиэтилен мертвые знаки внимания, которые вянут потом до прихода уборщицы на нашем балконе. Его цветы живые, они мягко прижимаются лепестками к губам и нашептывают сладкие нежности. А Женя ни разу не подарил мне ни одного цветка. Сначала цветы были очень дорогими, а у нас совсем не было денег. Потом в доме всегда было столько цветов со съемок, что дарить их не было смысла.
Я чувствую себя как ракета на старте. Там, наверху, бесконечные глубины космоса. Меня неудержимо тянет вырваться из тенет сдерживающих меня металлических конструкций.
Еще очень рано, пять утра. Женя спит, и я пытаюсь вглядеться в его лицо. Передо мной человек, которого я очень хорошо знала. Мне казалось — знала. Знала, что когда он нервничает, то непременно напевает «Сердце красавицы склонно к измене…», знала, что любит кофе без сахара, знала, что любит бифштексы непременно с кровью. Но разве это знание так важно? Я смотрю на него спящего и вижу, что передо мной незнакомец. Я не знаю о нем ровным счетом ничего — ни его мыслей, ни его желаний.
Нет, пора уходить. Не хочу, чтобы он проснулся и застал меня дома. Трудно обитать в пространстве собственного дома с незнакомцем. Бог с ним, он не пропадет без меня! (У-ух, как далеко я зашла в своих судорожных размышлениях!) Действительно, не пропадет. Если что? Если я соберусь оставить его? Не хочу об этом думать, только твержу себе: не пропадет. Он ведь генератор великих идей. Сгенерирует что-нибудь. Вот хотя бы нечто вроде этого дурацкого сценария.
Я беру сценарий с отвращением и держу на весу подальше от себя, словно гремучую змею. Но все-таки любопытство берет верх. Вот они, знакомые мне первые страницы об убийстве Иркутской. Вот про то, как муж появился в доме до отвращения пьяным. А про губную помаду здесь ничего нет. А дальше что?
Нет сил читать эту тягомотину. Я листаю, всматриваясь в диалоги. О, что за напасть! Застукала героиня своего муженька с лучшей подругой. Смешно? А то! А это что? Кто же, в конце концов, убийца? Муж? Вот вроде бы монолог его покаянный! Или новый знакомец главной героини? Как его зовут? Как?!