На всякий случай я приосанилась и принялась устраивать весну прямо в этой забегаловке. Вы бы видели, что тут началось. Девушки стали вертеться как на иголках, словно услышали сигнал тревоги. А молодые люди чуть шеи не свернули, пытаясь высунуться из-за своих подруг, чтобы лицезреть источник их весеннего настроения. Но все это я наблюдала краешком глаза, потому что Вадим тоже отреагировал на перемены. Он замолчал посреди фразы и всматривался теперь в меня, как в туманную даль.
— Как ты это делаешь? — спросил он, и я с удовлетворением отметила, что голос его дрожит от волнения.
— Сама не знаю, — ответила я. — Это такой врожденный инстинкт.
— Честно говоря, — признался он, переводя дух, — тогда, на съемочной площадке, я решил, что схожу с ума. И после падения этой лампы, после того как все забегали и я потерял тебя, списал все на свое воображение. Что ты так влияешь только на меня одного. Но теперь, — он воровато оглянулся и, широко улыбаясь, взял меня за руку, — чувствую, нам придется убраться отсюда, покуда за наш столик не слетелись все молодые люди этого заведения.
Через полчаса мы уже прогуливались по Невскому. Вадим уверял меня, что падение лампы вовсе не несчастный случай, а покушение на мою жизнь.
— Если бы это был единичный случай! — говорил он громко. — Но ведь вокруг тебя давно творится что-то неладное! Одного я понять не могу: почему ты к этому так спокойно относишься?
О! Я совсем не спокойно относилась к этой злосчастной лампе. Я спокойно относилась к гибели двух никому не известных фотомоделей. Но никак не к тому, что и со мной тоже что-нибудь подобное может случиться. Но это не пугало меня, нет. Это приводило меня в бешенство.
Посудите сами. Погибли две девушки. И у меня есть масса оснований считать, что к их гибели причастен мой муж. Любимый муж, по крайнеймере до недавнего времени. Я переживаю и мужественно выгораживаю его перед всякими… Я даю себе клятву, что никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не узнает о моих подозрениях. Более того, я наивно придумываю разные оправдания для него, лелею в глубине души мысль, что все это он сделал ради меня. Это страшная мысль, дикая мысль. Но почему-то в самой глубине моей души она находит себе место, почему-то не я, а какое-то животное мое естество испытывает восторг от такой мысли. (Порой мне кажется, что это естество — сама Мадам. В последнее время я испытываю нечто вроде раздвоения личности. Может быть, потому, что Вадим зовет меня по имени — Леной…)
И вот все это наваждение разбивается вдребезги вместе с лампой, чуть не убившей меня. Неужели и я в этом черном списке? Нет, нет, объясняю я Вадиму, вовсе не страх вызывают у меня подобные предположения. (Мы кормим голубей на Марсовом поле, и солнце высоко в зените…) Нет, нет, меня это возмущает до глубины души, меня бесит мысль, что мой муж…
— Зачем? — глядя на неуклюжую белую чайку, затесавшуюся среди наших голубей, спрашивает меня Вадим.
— Что «зачем»?
Он бросает чайке кусок булки, и та отпрыгивает в сторону, потому что воробьи стайкой с жадностью набрасываются на крошки.
— Зачем ему это? — Вадим вытирает носовым платком руки. — Нет, я не спорю с тобой. Даже готов согласиться. Но с конкурентками — это одно. В тех случаях у него много резонов… Но с тобой?! Зачем?
И дальше мы бредем мимо Лебяжьей канавки, словно дети, маленькие дети, которые только что прочитали страшную сказку.
— Не знаю, — говорю я ему. — Даже представить себе не могу.
И в это время в моей сумочке начинает настойчиво трезвонить сотовый телефон…
16
Вообще-то я не самый большой лихач из тех, какие встречаются на петербургских дорогах. Но сегодня со мной творится что-то неладное. Выезжая со стоянки, я зацепил соседнюю машину так, что она взвыла. И быстро смылся, сообщив сонному охраннику с собакой о сомнительных школьниках, швыряющих камнями куда попало. Потом я «подрезал» старенький «москвич», маячившего у меня перед носом. Потом, обгоняя колонну машин, чуть не влетел в маршрутное такси.
И, как бы я ни уговаривал себя, что моя нервозность связана с Богомоловым и его чудачествами, что-то внутри упорно твердило, что все это реакция на предстоящий визит к Клариссе. Выходило, что мне более приятно разбить себе голову, чем объясниться с лучшей подругой моей жены.
Раздражение, которое внезапно вызвала у меня Кларисса, не проходило. Помимо моего желания оно росло и ширилось, заполняя весь мой мозг, в том числе и те его потаенные комнатки, где жило чувство жалости ко всем бродячим собакам и прочим несчастным. Те самые, где до поры до времени находил приют образ Клариссы. Сейчас я отчетливо представлял себе, как относился к ней на протяжении всех лет нашего знакомства. Я ее жалел. Как жалел бы рыбу, выброшенную на берег. Но скажите на милость, даже трижды жалеючи эту рыбу, кто бы позволил ей вмешиваться в свою жизнь? Исполнять три твоих желания и навязывать при этом тридцать три своих?
Мне льстила ее влюбленность. Да, признаю. Я ведь человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Мне нравились ревнивые интонации в голосе Мадам. Пусть — притворно ревнивые. Но мне они все равно нравились. (Как и ее коготки на спине…)
Но сейчас я ненавидел Клариссу. И главная причина моей ненависти состояла в том, что своего героя в сценарии (Да! Разумеется, я писал его с самого себя! Ну и что?) я провел через пикантную постельную сцену. Видите ли, в творческом экстазе (у меня нет психоаналитика, иначе бы я никогда ничего подобного не написал!) мне привиделась трагедия почти греческая: мой герой забрался в постель к подруге жены, и та их застукала в самом интересном положении. Кларисса, конечно же, сценарий читала и все поняла. Хоть я и был пьян, но прекрасно помню, как она на меня смотрела. Мол, а когда дальше снимать кино будем? Или мне уже сейчас что-нибудь снимать, дорогой? Дура набитая! Вся комната классическими романами уставлена, а ничего не понимает! (С такими мыслями недолго и посчитать, что Набоков увлекался малолетками…)
— Вот сейчас приеду к ней и спокойно (спокойно, Женя! Сколько можно!) скажу: мол, не будем снимать кино — кинщик заболел. Или что-нибудь в этом духе. Зачем я хочу это сделать? Задали бы вы мне вопросик полегче. Вот еду и все время думаю: зачем? Зачем? Зачем? Зачем?..
***
После его звонка у меня оставалось не больше трех часов на все приготовления. Я побежала в ванную, чтобы вымыть голову. И чуть не взвыла от тоски: старуха только-только расположилась там со стиркой. Принесла ворох простыней и теперь топила их в серой мыльной воде, плескавшейся в ванне. Закусив губу, я бросилась назад, в свою комнату и прильнула к зеркалу. Нет, только не это! Волосы мои свисали со лба, как тоненькие крысиные хвостики, и никакие ухищрения, кроме шампуня и фена, не заставили бы их сделаться пушистыми и блестящими.
Я вернулась в ванную и замерла у старухи за спиной. (Если будет нужно, я ее задушу и утоплю в этой воде мышиного цвета, где, щелкая, гасли последние островки мыльной пены.) Она обернулась ко мне и скривила губы.
— Мне непременно нужно вымыть голову! — сказала я ей чуть ли не по слогам тоном, не допускающим возражений. — И именно сейчас!
Старушенция налилась краской и попыталась выплюнуть одно из своих излюбленных ругательств, но что-то, очевидно, в моей позе и тоне показалось ей подозрительным, потому что она молча (молча!) вытащила из ванны затычку и стала перекладывать свои простыни в алюминиевый кособокий таз. В глазах ее загорелся незнакомый огонек. Клянусь, никогда не видела, чтобы она хоть раз меня послушала или в чем-то уступила. Повизгивая, старуха с какой-то радостью убралась в свою комнату, и это доставило мне необыкновенное удовлетворение, — сегодня, как никогда, мне требовалась вся моя сила и уверенность в себе. Победа над старухой была прологом к победе более ценной, которую я намеревалась одержать вечером.
Я привела себя в полную боевую готовность — так, кажется, простушки называют удачный макияж плюс успешно разожженный блеск глаз — всего за сорок шесть минут. Комната моя хоть и пропылилась изрядно, однако вещи находились на своих местах и выглядело все вполне прилично. Избавившись от пыли, я открыла форточку, но тут же снова наглухо закрыла ее — кроме привычного флера выхлопных газов, проспект порадовал меня еще и запахом прорвавшейся где-то канализации. Я достала флакончик лучших своих французских духов и прыснула на лампочку, как учила сохранившаяся у меня с советских времен книжка по домоводству. Я редко пользуюсь этими дорогими духами, но сегодня был особенный случай.
Внутреннее напряжение давало себя знать — меня слегка потряхивало и знобило, руки дрожали. Я схватилась было за валериановые капли, но, как только развела их водой, передумала и вылила в раковину. Нет, сегодня успокаиваться придется по-другому.
С верхней полки я достала папку, где хранила Женин сценарий. Не весь. На нашей почте ксерокопирование стоит безумных денег. Я сделала копию лишь с понравившихся мне сцен. И конечно, с той самой, что нам предстоит «сыграть» сегодня. Присела на кровать и с жадностью стала перечитывать…
Да, все так и есть. Он приходят к героине среди бела дня. Ему не справиться с собой, он устал притворяться, устал ждать. Конечно, все это не уместилось в словах, которые они говорят друг другу. Но я ведь воспитана на классике и умею читать между строк.
Он протягивает к ней руки, она дрожит от желания и почти теряет сознание от его поцелуя. Наплевать, что этого тоже нет в сценарии. Но кинематограф и не способен заглянуть в душу человека. Он чересчур объективен. Требует слишком подробного описания обстановки. Женя потратил на это описание много сил и времени. К чему это, например? «Он вошел в светлую маленькую комнату. Ее кровать у стены была наспех заправлена, и плед, которым она была покрыта, не скрывал нежно-розовых батистовых простыней, едва смятых…»
Мне стало дурно. Я откинула пикейное покрывало со своей кровати и уставилась на свое постельное белье в бездарный горошек. Господи, помоги! Перелистнув две страницы, я нашла любовную сцену, где герой раздевает трепещущую героиню, наслаждаясь не только ее трепетом, но и кружевным, полупрозрачным бельем…