Я вскочила так стремительно, что листочки сценария посыпались на пол и словно намертво вросли в него, потому что мне никак не удавалось отодрать их от пола холодными дрожащими пальцами. Времени у меня оставалось в обрез. Схватив плащ и кошелек, застегивая на ходу пуговицы, я все думала, куда же лучше бежать — на рынок или в Калининский универмаг?
Поскольку универмаг был ближе, я забежала туда и, осмотрев цены, схватилась за голову. Нет, это мне не по зубам. Всей зарплаты не хватит. Рыночные цены меня отчасти успокоили, и я купила все, что мне было нужно, не задумываясь о том, где после придется занимать денег. Назад я неслась как сумасшедшая, подстегиваемая радостным предчувствием собственного торжества!
***
У меня не было ни малейшего желания с кем-нибудь разговаривать. Но телефон звонил не умолкая, и Вадим настоял, чтобы я ответила. Он заявил, что взрослый человек не должен ни от кого прятаться и, если что, он ведь рядом со мной. Это ободрило меня. Я почему-то была уверена, что звонит Женя, что он хочет узнать, где я и что делаю, и непременно будет настаивать, чтобы я вернулась домой. Каково же было мое удивление, когда в трубке раздался шамкающий голос старухи — соседки Клариссы.
— Девочка моя, — шептала она, слегка шепелявя, — я ж к тебе, как к родной дочери, ты ведь знаешь. Не могу смотреть, что эта гадина творит!
— Что случилось? Опять поссорились с Клариссой?
Мне не то чтобы очень хотелось с ней разговаривать, я обрадовалась, что это не Женя и что мне не придется давать ему каких-то объяснений и обещаний.
— Да я-то ладно. Отжила свое. Мне за тебя, молодушку красавицу, обидно!
Я улыбнулась, до того потешно говорила бабка.
— Не волнуйтесь, — перебила я ее, — все образуется.
— Вот и я боюсь, что образуется. Помоги же, родненькая! Приедь, а? Я тебе такое расскажу, всю жизнь меня потом благодарить станешь. Некому ведь тебе глаза больше раскрыть на змеюку эту подколодную!
— Я, право, не знаю… Подождите!
Все равно мы бесцельно шатаемся по городу, почему бы не повеселить Вадима знакомством с умопомрачительной старушенцией, подумала я. Я быстро объяснила ему ситуацию, пообещав позже рассказать про Клариссу и ее войну со старухой. Утверждала, что это очень смешно. Вадим ответил, что готов следовать за мной куда угодно, хоть на край света, и я ласково пообещала старушке, что мы через часик к ней заедем.
— А Кларисса дома? — на всякий случай поинтересовалась я.
Но бабка продолжала нести какой-то свой вздор:
— Ты как приедешь, не иди ко мне сразу же. Погоди на улице. Я тебе на трубочку-то и звякну, когда пора.
— Конспирация? — Я едва сдерживала смех.
— В самую точку! — обрадовалась бабка. — Давай, только поскорее. Кто знает, когда…
На этом разговор наш прервался то ли случайно, то ли старуха решила, что сказала более чем достаточно. Мы с Вадимом медленно двинулись к Литейному проспекту, и он едва сдерживал смех, потому что по дороге я рассказывала ему о Клариссе, о ее проникновенных лирических стихах и о непрекращающихся коммунальных распрях со старухой.
***
Остановив машину у дома Клариссы, я сожалел только о том, что она не заглохла посреди дороги, что я не попал в легкое ДТП, что… Впрочем, сожаления мои были теперь неуместны. Я направлялся к подъезду. На лестнице мой вопрос «Зачем я сюда приехал?» вдруг обрел ответ. От неожиданности я остановился на пролете между двумя этажами, достал сигарету и закурил. Моя интуиция, вырвавшись на свободу (как всегда со мной случалось во время самых опасных ситуаций, связанных с моей прошлой работой), объявила мне без обиняков, что Кларисса — это такая женщина, от которой не так-то легко отделаться. «Сейчас, — взахлеб, с истерическими сбоями в интонации, нашептывала мне интуиция, — при нынешнем положении дел, ты еще можешь от нее отвертеться. Ведь ничего не было! Обрати все в шутку! Держись веселее! Ты еще не перешел той черты, за которой она начнет преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. Помни: ты не перешел ее, ты чист, смотри ей в глаза прямо! Дай ей понять: у тебя и в мыслях ничего не было! И главное — про сценарий! Она ведь узнала себя… И угораздило же тебя, идиота, написать такое!..»
Так, расставим-ка все по местам. Избавить Клариссу от ложных надежд просто необходимо. Иначе все мои попытки мистификаций (кого я из себя возомнил?!) обернутся гнусным фарсом. Нужно срочно что-нибудь придумать. (Я стал подниматься по лестнице.) Рассказать ей, например, с юморком, что ту глупую сцену я вставил по рекомендации Богомолова. А еще лучше… Я не успел додумать, рука автоматически потянулась к кнопке звонка. Интуиция, дико взвизгнув напоследок, словно перед кабинетом зубного врача, нырнула в глубины моей души и наглухо задраила за собой все люки. Я стоял перед дверью беззащитный, с глупой улыбкой на лице, и как последний дурак давил кнопку звонка, ожидая появления Клариссы, словно холодного душа.
Когда мне открыла старуха, я не понял, что произошло. Я ей дико обрадовался, потому что догадался — Клариссы нет дома! Господи, если бы я выучил в детстве какие-нибудь молитвы, я бы, наверно, прочел их теперь все нараспев и расцеловал желтую от злости бабку в ее поджатые губы. Широко улыбаясь старухе, будто родной бабушке, пахнущей пирогами с капустой, я, едва сдерживая радость, спросил:
— Клариссы нет дома?
Я успел еще подумать (что за скорость у этих мыслей, когда думаешь о чем-то особенно приятном!), что плохо спал в последнее время, много фантазировал и приписывал свои собственные глупости людям, которые об этом не догадывались. Бедная, бедная Кларисса! Она все та же милая и добрая дурнушка, не ведающая о том, какие вампирические помыслы я ей приписывал. Она, золотко, пошла в какую-нибудь свою дурацкую библиотеку и засиделась там в читальном зале, постигая Канта (старого бобыля, что ей особенно в нем близко) или Кьеркегора (так и не решившегося жениться бедолаги), которые дают ей моральное право до конца дней своих оставаться в старых девах на самой научной и высоконравственной основе. Она там, потому что философия ее интересует гораздо более моей скромной особы. Отсюда вывод: никаких фантазий! И…
— Проходи, милок! — сказала мне старуха. — Обожди Кх-лариску! — Она то ли кашлянула, то ли так назвала Клариссу.
В другой ситуации я бы ответил, мол, что вы, как это можно, к невинной девушке в дом… Галантно поклонился бы и опрометью бросился вниз по лестнице, посматривая в окна на пролетах, чтобы, не дай бог, не столкнуться с Клариссой где-нибудь у подъезда. Потом я, конечно, позвонил бы ей, посетовал, что не застал ее дома, пожурил за забывчивость и сослался на начало съемок у Богомолова и абсолютную свою загруженность. Но я впервые видел, чтобы старуха открыла рот, и впервые слышал звук ее голоса. И это сыграло со мной злую шутку. Я дал ей время вцепиться в мою руку костлявыми пальцами и втащить меня в квартиру. Более того, она втолкнула меня в комнату Клариссы и захлопнула за мной дверь.
Все это было не очень приятно, но я расслабился и решил посидеть немного для приличия, прежде чем отправлюсь домой и займусь розысками Мадам. Я не видел ее с самого утра. И не удосужился еще ни разу позвонить ей.
Мы поднимались по лестнице быстро. Вадим морщил нос и закатывал глаза. Старуха ожидала нас возле двери и, как только мы показались на лестнице, приложила палец к губам. Я кивнула ей театрально, принимая вид заговорщицы, погрозила пальчиком Вадиму, чтобы не смел хихикать или выдать нас как-нибудь по-другому.
Вадим моментально изобразил необыкновенную серьезность и стал чуть-чуть похож, ну если не на академика, то по меньшей мере на сына академика, сопровождающего папу на ответственное заседание.
Чтобы не разразиться смехом, я поскорее отвернулась и шмыгнула в дверь вслед за старухой, которая тотчас потащила меня по коридору прямиком в свою комнату. Вадим едва поспевал за нами. Как только он переступил порог ее комнаты (я, влекомая старухой, оказалась там гораздо раньше), она плотно закрыла за нами дверь. И теперь повела себя уж как-то совсем странно.
— Я тебе всегда говорила, всегда говорила… — шипела бабка, грозя пальцем то мне, то кому-то в воздухе. — Не доведет до добра якшаться с такими гадюками. Ишь, что эта ведьма удумала! А то и того хуже бы… Ого-го!
Очевидно, решив, что полностью высказалась и я должна бы давно понять, что она имеет в виду, старуха замолчала и прямо-таки впилась в меня глазами. Изо всех сил пытаясь разгадать ребус, преподнесенный мне, я хлопала ресницами и исподтишка рассматривала старуху. А она даже не на меня смотрела, а в никуда. Застыла напряженно, словно статуя, и дышать перестала. Я хотела просить ее рассказать все толком, но она тут же одернула меня: «Тс-с-с…» — продолжая то ли вглядываться, то ли вслушиваться во что-то. В наступившей тишине я услышала, как в двери лязгнул ключ и она со скрипом отворилась. Ну вот, Кларисса объявилась, придется и с ней пообщаться, и ее версию выслушать. От этой мысли я скисла и тяжело вздохнула. Но старуха снова прошипела мне свое «тс-с-с…», теперь уже гораздо громче и настойчивее.
Перегородка между их комнатами была такая тонкая, что через секунду не только я, но мы все услышали, как Кларисса задушенно то ли всхлипнула, то ли взвизгнула. Я удивленно посмотрела на Вадима и, резко поднявшись, направилась в комнату моей лучшей подруги…
***
Солнце било прямо в стекло, отчего духота в комнате стояла невыносимая. Причем полное отсутствие свежего воздуха сполна компенсировалось запахом дешевой туалетной воды вперемешку с валерьянкой. Долго находиться в такой атмосфере было равно самоубийству, и я решил досчитать до десяти и потихоньку смыться.
«Раз, — сказал я сам себе и почувствовал, как на душе потеплело, — два». Едва выговорив утробным торжественным тоном «десять», я рванул к двери и… (Нет, так не бывает в реальной жизни, такое случается только в самых дурных снах!) Я столкнулся нос к носу с запыхавшейся Клариссой, влетевшей в комнату. Инерция нашего движения привела к тому, что ее полный бюст мягко ткнулся мне в живот и я от неожиданности попридержал ее за плечи, чтобы она как-нибудь невзначай не пролетела сквозь меня. Я смотрел вниз, на ее руки, судорожно сжимающие пакет, из которого высовывались трусы цвета молочного поросенка, отороченные черным кружевом. Это было не слишком вежливо — разглядывать чужое женское белье, поэтому я серьезно посмотрел ей в глаза и… прочел там все, чего боялся до смерти: в глазах Клариссы полыхало любовное томление. Ни Кантом, ни Кьеркегором не прикрытое, оно производило впечатление и жалкое и пугающее. А дальше события развивались с катастрофической скоростью…