И почему-то со всех сторон мы освещены юпитерами, на нас наезжают камеры, нас окружают люди, появляющиеся отовсюду — из-за колон, из-за сцены, официантки, которых в клубе отродясь не водилось, бармен, который оказывается совсем не знакомым. Все они аплодируют, поздравляют друг друга, пожимают друг другу руки, и человек в широкополой шляпе машет кому-то руками и кричит: «Все! Все! Снято! Довольно!»
Потом он обнимает нас с Алкой и тихо говорит мне на ухо:
— Хватит плакать! Мы начали снимать!
17
Я дома. Я у себя дома. Сижу в кресле, а напротив стоит Богомолов. Сегодня он особенно похож на хищную птицу. В глазах горит желтый огонек. Нос заострился, рот, выплевывающий резкие безжалостные слова, похож на извивающегося живого червя.
— Ты так ничего и не поняла, — говорит он с нажимом. — Хотя это ведь было совсем не трудно. Ты даже не догадывалась. Потому что Мадам пуста, ей нет резона хоть чем-то забивать свою прелестную головку.
Никогда не угадаешь, любит он тебя или презирает, выражает он это приблизительно одинаково. Но сейчас его слова разжигают во мне обиду. Мадам терпеть не может, когда с ней так разговаривают.
— Или ты все-таки догадывалась? Ну же, не молчи! Догадывалась или нет? Что все эти убийства совершены твоим мужем?
— Да.
— И ты наверняка подумала, зачем, правда? И ты решила, что все это он делает ради денег, да? Ради карьеры?
— Отчасти.
— Он ведь был обычный хороший парень. И никогда бы ничего подобного не сотворил, если бы не встретил тебя.
— Значит, виновата во всем я?
Посмотри, знаменитый режиссер, как Мадам умеет улыбаться. Нравится?
— А кто же еще? Кто заставил его…
— Я никогда никого ничего не заставляла делать! — пришлось перебить его, хотя это совсем не в моих правилах.
— Да ну? Заставляла и самым активным образом.
— И как же…
Я его ненавидела. Во мне закипала самая настоящая злоба.
— Молчи и слушай. Жил был хороший человек Женя. Отличный товарищ, надежный человек. И угораздило его встретить Мадам, все достоинства которой сводились к тому, что она свела его однажды с ума… Да, да. Это были все ее достоинства. Потому что других она не имела. Ей было смертельно скучно. И свободное время, которого у нее было гораздо больше, чем у любого нормального человека, она проводила за картами. И, представь себе, ничего другого она не знала, не ведала и знать не хотела. Проживи она так еще годика два-три, превратилась бы в пустейшую дурочку, каких тысячи бесцельно слоняются по улицам, магазинам или кабакам.
Я резко поднялась с кресла и, честное слово, вцепилась бы ему в физиономию, если бы он предусмотрительно не обогнул круглый стол, чтобы держаться от меня на расстоянии.
— Их союз — я имею в виду хорошего мальчика Женю и пустышку Мадам — держался исключительно на ее чарах и на его любви к этим чарам, от которых он никак не мог избавиться. Рядом были прекрасные женщины, тонкие, чувствительные, умные…
— В белье универсально поросячьего цвета, — вставила я, копируя его тон.
— У нее просто не было денег, чтобы выбрать…
— Или вкуса…
— Нет, Мадам, именно денег.
— В любом случае, я не верю, что мой муж хоть к чему-то причастен.
— Он просил передать тебе…
— Вас просил?
— Просил передать, что любит тебя и что все убийства — дело его рук, а потому…
— Ерунда. Не верю.
— Мы долго говорили с ним вчера. Конкуренты зажали вас в угол. Ему казалось, он нашел выход — кино. Но ты не желала сниматься. Тебя ничего не интересовало, тебе все было скучно и одинаково на вкус. Он боялся, что ты оставишь его. Что брак ваш не выдержит испытания скукой. Он не мог думать об этом спокойно. Что ему оставалось? Он убирал конкуренток в надежде, что слух о преследованиях фотомоделей дойдет до тебя и ты, испугавшись, согласишься на съемки.
— Но ведь это глупо!
— Влюбленные — не самые большие умники на свете. Скорее они самые безумные фантазеры.
— А Кларисса?
— Женя пытался расшевелить тебя. Устроить так, чтобы жизнь походила на киносценарий, который он написал. Кларисса была в нем только эпизодом. Она здесь ни при чем.
— Где он? — спросила я устало. — Я хочу поговорить с ним.
Богомолов молчал, но его жесткий взгляд смягчился, в нем сквозило сожаление. Я насторожилась. Мне совсем не понравилось его молчание.
— Где он?
— Утром они поехали на аэродром…
— Зачем?
— У него был друг Дима…
— Лопушинский?
— Женя обещал участвовать в испытаниях его парашюта лично.
Я вскочила, а потом снова села.
— И что?
— Дима ошибся в расчетах. Незначительно, но этого оказалось достаточно…
Теперь я смотрела на Богомолова широко раскрыв глаза.
— Женя… — Я не знала, как это лучше спросить. — Он получил травму, да? С ним что-то случилось? Он в больнице?
— Его уже нет. Но он предчувствовал такой исход. И заранее был с ним согласен. Что ожидало бы его в противном случае? Суд, колония… Он не хотел.
Богомолов взглянул на меня пристальнее.
— Вот и все, что я хотел сказать. А ты не принимай близко к сердцу, если сможешь… Он лишил жизни двух ни в чем не повинных девушек. Он убийца. И ничего с этим не поделаешь. А у тебя вся жизнь впереди. Скоро выйдет фильм с твоей весной. Ты станешь известной. И потом, к тебе, кажется, вот-вот должен прийти Вадим…
Богомолов ушел, прикрыв за собой дверь. Я медленно поднялась. Тело мое словно налилось свинцом, и я разучилась им управлять. Я прошла по следам Богомолова, старательно ступая домашними шлепанцами в гипотетические отпечатки его подошв на паркете.
Жени нет, сказала я себе и почувствовала, как черная бездна Вселенной набросилась на меня, оживив под сердцем страх смерти, который не покидал меня с детства. И еще почувствовала, что я совсем одна в этом мире и у меня никого больше нет. Совсем. Остальные — не в счет.
Я аккуратно повернула в замке ключ на два оборота. И не успела еще пройти в свою комнату, как раздались звонки: один, другой, третий… Вадим обещал прийти в шесть, и я ждала его, кажется. Но все это было до Богомолова, в какой-то другой жизни. Зачем мне Вадим? Все его достоинства померкли и потеряли всякую цену. Я одна в этом мире. Мне страшно и холодно. Он не сможет мне помочь…
А такая веселая история вытанцовывалась. Меня звали Мадам, и мне страшно нравилось это имя. Неужели я такая пустая? Да нет же. Просто я была тогда абсолютно счастлива. А счастливый человек — это ведь почти и не человек вовсе. Особенно на фоне всеобщего неблагополучия. Я слишком замкнулась в своем счастье и ни с кем не хотела им делиться, даже с Женей. А теперь уже никогда не смогу…
Что мне остается? Любить другого? Какого-нибудь Вадима, к примеру. Сниматься у лучшего режиссера. Стать звездой экрана. Без Жени. Не хочу. Удивительно, но совсем ничего не хочу.
Я прошла на кухню и включила газ. Придвинула кресло. Положила руки на подлокотники. Откинула голову. Попробовала сделать весну напоследок, но тут же передумала. Кому она нужна, моя весна, ведь Жени нет.
Я закрыла, глаза и передо мной поплыли картинки одна ярче другой: мы на пляже в Испании; мы в отеле после съемок на огромной кровати под сиреневым балдахином; Женя с фотоаппаратом бежит впереди и просит — сделай весну… Из-под плотно сомкнутых ресниц поползла слеза, и я почувствовала, как закружилась голова, и подумала, что, наверно, вот-вот потеряю сознание…
— Стоп! Снято! На сегодня — все.
Первым ко мне, конечно, подлетел Женя и, смазав на щеке поцелуй, жарко и быстро зашептал в ухо:
— Не соглашайся никуда! Остаемся дома! У меня есть интересное предложение! Я представить себе не мог, что ты так меня любишь!
Я его легонько оттолкнула и поднялась с кресла. Алка тоже была тут как тут. Она крепко поцеловала меня в щеку и поздравила с окончанием наших мытарств. Последний кадр отснят. Богомолов испытывал наше терпение около пяти месяцев. Временами мы с ним крепко ссорились, временами кому-нибудь — мне, Алке или Вадиму (исполнителю главной мужской роли) — хотелось его зарезать или, по крайней мере, подсыпать слабительного в кофе, который он поглощал на съемочной площадке литрами.
Фильм снят. Все. Баста. Теперь мы больше не принадлежим режиссеру, не живем по его безумному расписанию, под его безжалостным взглядом, не подчиняемся его железной лапе.
Насилие прекратилось! Но вместо того, чтобы кричать «ура», все мы почему-то чуть не плачем.
Подходит Вадим и галантно целует мне руку, искоса поглядывая на Женю. Богомолов подгоняет мальчиков, которые выносят аппаратуру. Машет нам с Женей и исчезает одним из первых. В дверь заглядывает Максим, и Алка, послав мне воздушный поцелуй, исчезает следом за ним.
Когда все покидают наш дом, где снимали последнюю сцену, Женя достает из холодильника бутылку шампанского и, как фокусник, из-за спины зажженную свечу. Наливает совсем немного — на самое дно.
— Знаешь, — говорит он мне, — это так удивительно: знать, что будет с твоей женой, когда тебя не станет. Мне даже захотелось быстренько умереть…
— Но ведь ты тогда бы ничего уже не увидел, — говорю я, мурлыча и отставляя свой стакан.
— Это-то меня и остановило, — протяжно вздыхает Женя, непослушными пальцами расстегивая пуговки моей блузки.
Ночь нашей любви сегодня не похожа на все предыдущие. В ней непрестанно звучит торжественная нота вечности, в ней сливаются пряные ароматы любовных трав из райского сада, и воздуху придает нефритовое свечение пелена страсти, заволакивающая рассудок…
А потом мы лежим рядом тихие и добрые ко всему миру, который дал нам возможность быть вместе и испытывать такие чудесные взлеты. Мы всех любим, всем желаем добра, мы вспоминаем, что в выходные непременно нужно навестить родителей, а Лопушинскому послать путевку в какой-нибудь наркологический санаторий. (Недавно состоялось удачное испытания его детища. Конечно, не Женей. Женя давно выгодно продал права на использование изобретения «друзьям-милитаристам». От радости Лопушинский напился на банкете, и с тех пор вот уже несколько дней у него не получается остановиться…)