Пора было расходиться. Алка слегка заплетающимся языком уверяла нас, что не сядет за руль, а поймает машину, и приглашала Клариссу ехать вместе, хотя им совсем было не по пути.
— Сейчас приеду и завалюсь спать! — говорила Алка.
— Знаем, знаем, как ты спать завалишься… — пошутила Мадам.
— Да нет, — отозвалась Алка. — Я сегодня одна.
— Что-то случилось? — поинтересовался я.
— У него сегодня поминки, — ответила она совсем тихо. — Год, как сестра погибла.
— А почему ты…
— Он хотел побыть один у себя дома. Я его понимаю, — пробормотала Алка, и все встали из-за стола и начали скомкано прощаться.
Алка ушла первой. Вслед за ней через пару минут нас покинула Кларисса, лобызнув Леночку в лоб. Мы остались одни и долго еще сидели молча, думая об одном и том же.
— Позвони ему, — предложила наконец Лена.
— Максиму?
— Да. Скажи что-нибудь… ну что полагается в таких случаях.
— А что полагается в таких случаях?
— Понятия не имею. Может быть, нужно выразить наши соболезнования.
— Это делается в день смерти.
— Ну тогда… Не знаю.
— А может быть, лучше тебе позвонить? Ты все-таки Алкина подруга.
— Не-е-е, — протянула Мадам. — Он меня терпеть не может.
— Меня, похоже, тоже, — сказал я и потрепал ее по руке.
— Ну тогда, может быть, лучше и не звонить, — подумала она вслух, и тут зазвонил телефон…
18
Мне не хотелось брать ее с собой. На кладбище ей нечего делать. Зачем мучиться и изображать сочувствие, когда она буквально на крыльях летает в ожидании своей премьеры. И тем более мне не хотелось приводить ее в свою квартиру. Я уже все решил с обменом. Объяснил Алле, что как только мы поженимся… Объяснение было длинным, каждое мое предложение она встречала бурным изъявлением любви… «Когда мы поженимся…» Получасовой перерыв на любовные игрища… «Мне думается, будет благоразумнее продать обе наши квартиры и купить однубольшую. Детская комната…» Сорокаминутный перерыв… «Вряд ли мы ограничимся одной детской комнатой, я бы предпочел их несколько…» Провал в ночную любовную бездну.
В общем, объяснение, растянувшееся на два дня, состоялось, и Алка дала согласие, чтобы я порылся в каталогах и присмотрел что-нибудь. Поэтому сегодня я собирался попрощаться со своей квартиркой и решить, что делать с вещами Жанны и матери. Мама на мои письма не отвечала, а когда я звонил ей, то ее автоответчик на незнакомом мне греческом языке оповещал меня о чем-то, чего я не мог понять.
Цветов для Жанны покупать я не стал. Торговки с хитрыми глазами предлагали их за гроши, надеясь потом продать их повторно. Я принес с собой куст шиповника и посадил возле могилы Жанны. На следующий год он расцветет и у нее будет столько цветов, сколько ей захочется. Поговорил с ней о том, чтобы не сердилась на меня и простила за то, что ее нет, а я, кажется, отыскал свое счастье. «Понимаешь, — говорил я ей, — так получилось…» Но она упорно молчала и, как мне показалось, вовсе ничего понимать не желала.
Я смогу обрести покой, лишь когда будет найден убийца. Что ж, я ведь не отказывался от поисков.
Возвращаться с кладбища не хотелось. Какой бы тягостной ни была здесь атмосфера, дома она будет еще тяжелее, это я понимал. Памятуя свое последнее посещение собственного дома, я все замедлял и замедлял шаги, приближаясь к нему. А подойдя вплотную, решил зачем-то обойти его вокруг.
Когда один круг был сделан, мне захотелось пройти второй, а потом еще и третий. И ходить так до завтрашнего дня, когда нужно будет спешить на работу и времени на посещение настоящей могилы нашего семейного счастья не останется.
Мысль эта показалась мне недостойной, и я, тяжело вздохнув, решительно бросился в пропасть своего подъезда, поднялся по лестнице, вошел в квартиру и захлопнул за собой дверь. Теперь все. Я был готов испить всю боль и скорбь, которые царили в пустующей квартире, принять в свое сердце все отчаяние, которые накопилось здесь за год. Но каково же было мое удивление, когда я понял: боль притупилась, отчаяние схлынуло, а вместо того, чтобы терзать себя мрачными мыслями и клясться у портрета сестры отыскать ее убийцу, я подумываю о том, не переиграть ли все свои планы (а в них входило переночевать в родительском доме) и не отправиться ли сейчас же к Алке. Длинные ножки моей подружки были для меня важнее чувства долга или исполнения собственных клятв.
Время — великий лекарь. Оно прошлось по нашему дому и лишило горе той пронзительности, которая одна только в силах заставить живого посвятить себя мертвому. Оно даже стерло следы надругательства над чужой любовью, которые я еще замечал в свой прошлый визит, вон там, на полу, на подоконнике в спальне, на кровати, в ванной, повсюду… И теперь я уж точно никогда не расскажу о той короткой и глупой связи своей Аллочке.
Расположившись на кухне, я деловито накрыл стол. Постелил салфетку, выставил принесенную с собой бутылку водки, начатую еще на кладбище, достал баночку соленых огурцов, нарезку карбоната, две баночки мясного салата, купленного в универсаме на углу. Вот посижу немного, помяну сестру и, пожалуй, уеду назад к Алке. А что делать с вещами, подумаю, когда найдется покупатель на квартиру…
Я выпил и закусил. От этого настроение мое не ухудшилось, а наоборот — наступило просветление и ощущение торжества жизни над смертью только усилилось. Я подмигнул портрету сестры: «Ты ведь не возражала бы против моего счастья, правда?» Жанна смотрела на меня с портрета весело и чуть лукаво.
Звонок в дверь застал меня за рюмкой, которую я собирался выпить на посошок. Наверно, соседка пришла стребовать с меня какие-нибудь взносы на общественные подъездные нужды. Я открыл и чуть не выронил рюмку, которую все еще держал в руке, — в дверях стоял Богомолов в строгом черном костюме.
— Можно?
— Разумеется.
— Не ждал?
— Н-нет.
— Алла сказала, где тебя отыскать. Пригласишь войти?
— Пожалуйста.
Он вошел, не снимая туфель. Ужасно меня раздражает такая привычка. Я, правда, и сам сегодня их не снял (квартира-то — нежилая), но Богомолов не смотрел под ноги. Даже если бы перед ним на полу лежал персидский ковер ручной работы, я уверен, он не наклонился бы, чтобы снять ботинки.
Богомолов обходил комнату по кругу, рассматривая фотографии, висевшие по стенам, корешки книг, пылящихся на полках, разные салфеточки и сувенирчики, до которых мама наша была большой охотницей. Ой, как мне не нравилось это его хождение!
— Чем могу быть полезен? — подал я голос, стремясь заставить его вспомнить о моем скромном существовании.
— Здесь ведь сегодня поминки? — удивленно спросил он, шаря глазами по комнате, словно ожидал увидеть накрытый стол и подруг Жанны.
— Да. Но я никого не звал.
— Это на день рождения зовут или не приглашают. На поминки приходит всякий, кому был дорог человек.
— Ты хочешь сказать…
Но Богомолов, видимо, не любил ни глупых предположений, ни разных там церемоний. Он сделал жест, который можно было растолковать в том смысле, что он отмахивается от моих слов, как от роя мух.
— За последнее время я столько узнал о твоей сестре, как будто мы с нею были лично знакомы, сказал он. — То есть она мне небезразлична. И судьба ее не выходит у меня из головы. Я начал самостоятельное расследование и хотел бы довести дело до конца. Думаю, ты тоже.
Он круто развернулся на каблуках и пристально посмотрел мне в глаза.
— Или у тебя теперь другие планы?
По его словам, я понял, что Алка рассказала ему о моем предложении и он явно намекает на то, что я готов идти на попятный. Начисто забыв, что еще совсем недавно я действительно собирался оставить все как есть и мчаться к своей возлюбленной, я встал в позу, насупился и ответил ему:
— Я найду его.
— Нет. Именно у тебя это не получится.
— Почему ты так в этом уверен?
— Потому что именно ты чего-то не договариваешь. И может быть, не договариваешь не только мне. Не только Алле. Но и самому себе.
— О, мэтр ко всему прочему еще и психоаналитик?
— Нет. Психоанализ — это по части моей жены. Хочешь, устрою тебя к ней по блату. У нее очередь.
— Благодарю, но вынужден отказаться.
— А зря. Кстати, чего это мы здесь стоим? У меня тут с собой…
Я провел его на кухню, и он выставил на стол принесенную бутылку водки, точную копию моей. Это немного разрядило обстановку и заставило меня улыбнуться, таким смешным выглядел Богомолов, взирая на две одинаковые бутылки.
— Хотел привести с собой еще одного человечка, — сообщил он, выпив за светлую память моей сестры. — Но тот слишком напуган чтобы хоть куда-то высовываться.
— Ты встречался с Элей? — Моя рука дрогнула, и я пролил водку на стол.
— Я с ней встречаюсь каждый день.
— В каком смысле?
— В том смысле, что живет она у нас дома.
— Давно?
— Да, с того самого дня, как у нас с тобой состоялся первый и последний разговор.
— Как она?
— Человек больше чем полгода нос на улицу не высовывал! Живет как в тюрьме. А ты все молчишь… — прибавил он тихо.
Мне представилась бедняжка Эля, и стало стыдно, что это Богомолов, а не я, позаботился о ней. Мне и в голову не пришло съездить на дачу, где она пряталась, успокоить. И еще мне было немного стыдно оттого, что я думал, будто Богомолов больше не интересуется делом моей сестры, что ему все это было нужно лишь для того, чтобы заполучить в свой фильм Мадам.
— Спрашивай, я отвечу на все твои вопросы.
— Начнем с главного. Где ты достал пленки?
— Я съездил к родителям Мадам. Представился фоторепортером, пишущим статью об их дочери. Между вопросами спросил о пленках и узнал, что совсем недавно некая Кларисса забрала их, да так и не вернула.
— Они дали ее адрес?
— Да. Я объяснил, что хочу и у нее взять интервью.
— Пленки тебе дала она?
Я немного помолчал, подыскивая подходящие слова для ответа.
— Скажем так: я взял их у нее.