— Украл?
Мне снова пришлось подумать.
— Взял без разрешения. Переписал. Вернул обратно.
— Как ты ей это объяснил?
— Никак. Она понятия об этом не имела…
Богомолов усмехнулся:
— Как говорят в моем любимом фильме, гипс с человека можно снять по-разному. Усыпить, напоить, с трупа, наконец. Кларисса жива, вчера выдавал Джеку контрамарку для нее на премьеру. Значит, последнее отпадает. Остается спросить: чем ты усыпил ее бдительность?
Я выбирал слова тщательно и долго. Но объяснение оказалось полным бредом. Богомолов разглядывал звезды, высыпавшие за окном, а потом достал трубку и принялся набирать чей-то номер.
Я вздохнул с облегчением, решив, что он утратил интерес к моему ответу, вспомнив о чем-то важном, — лицо его было сосредоточенным и жестким. Ну значит, и не судьба мне каяться в прошлых глупостях.
— Джек, — рявкнул Богомолов в трубку. — Хочу, чтобы ты вспомнил один не самый приятный момент в своей жизни. Клариссу. Джек, не время для шуток. Ты уверен, что она была влюблена в тебя последние три года? Перестань. Где она? Как? Когда?!
Он опустил руку с телефонной трубкой, в которой еще раздавался голос Жени. Богомолов выглядел почти безумным — рот был слегка приоткрыт, глаза смотрели в пустоту комнаты так, словно там разыгрывалось боевое сражение. Наблюдать за его чудачествами мне было недосуг, я налил себе в рюмку еще водки (рюмка Богомолова была наполовину полной). Он заметил, что я собираюсь выпить, не сразу, а только когда я уже поднес рюмку ко рту. Рукой наотмашь выбил рюмку и развернулся ко мне всем корпусом, словно зверь, готовящийся к прыжку.
— Ты ее обольстил, — сказал он, глядя мимо меня так, как расписывал Алке на репетициях предшествующую сцену, чтобы она могла лучше понять чувства своей героини в настоящем. (Сцены в его фильме снимались вовсе не одна за другой, а вразброс, и только он один видел какую-то внутреннюю логику.) — Ты спал с ней. — Он наконец заметил меня и удивился. — Спал. Освоился у нее в доме… Как же я не спросил старуху… Дура-а-ак! — качал он головой. — И? — Он снова взглянул на меня. — Ты обидел ее. Точно! Бросил, да? Перестал звонить? Она звонила тебе? Здесь она была? Конечно же, была. Здесь-то вы и встречались. Ты обидел ее? Быстро отвечай! — Богомолов спросил так, что я чуть не сполз со стула.
Мне показалось, что сейчас вся его сила обрушится на меня и мне конец. Я решился. Мне было противно вспоминать это. И еще противнее рассказывать кому-то, а тем более Богомолову. Я прикрыл глаза и снова увидел ее такой, какой она была в последнюю нашу встречу…
Она сидела на краешке кровати, запыхавшаяся после только что закончившихся гимнастических упражнений. Я тогда уже плохо переносил наши встречи, но это последнее свидание пробудило во мне адское отвращение к самому себе и безумную ненависть к ней. Потому что именно она была причиной моего отвращения к себе…
Я изо всех сил пытался убедить себя, что моя близость с Клариссой не лишена романтики. Без этого было просто невозможно. Но через два месяца пленки, где Мадам бегала по золотистому пляжу, я уже благополучно переписал, и рейтинг Жанны стремительно рос. Продолжать встречи с Клариссой не было никакого резона. И главное — никакого желания. Однако расстаться с ней оказалось не так-то просто.
Никаких намеков она не понимала. Если я говорил ей, что смертельно устал на работе, она и не думала обижаться, как прочие случайные подружки. Это для нее было поводом явиться ко мне с сумкой провизии, расположиться на кухне и с улыбкой приготовить ужин. Кстати, эта ее улыбка меня и раздражала больше всего. Даже больше ее рыхлого тела, превращающегося в потемках в колышущуюся желеобразную массу. Даже больше ее навязчивости, ни в какие рамки не умещающейся. Даже больше ее тяжелого дыхания, похожего на одышку, посреди любовных процедур.
Если бы не эта улыбка, я бы не затаил против нее такой ненависти, не сорвался бы однажды и отыскал бы возможность избавиться от нее менее радикальным способом. Но…
Когда же эта улыбка появилась у нее на лице впервые? После моего первого поцелуя? После нашего первого барахтанья в постели? Сейчас мне кажется, что она всегда так улыбалась, только я не сразу понял, что это значит. Сначала я думал, что это жеманная улыбочка переспелой старой девы, которая стесняется своей неопытности. Я верил, что, несмотря на свой корыстный интерес, все-таки облагодетельствовал эту девицу, которая вряд ли найдет себе кавалера в ближайшее столетие. Но потом я начал догадываться о значении этой премерзкой улыбочки. Кларисса считала, что это она облагодетельствовала меня, снизойдя до моей скромной персоны. Я в ее глазах был этаким простачком, до которого она — особа, отмеченная высоким интеллектом, развитой духовной структурой и удобренным культурным слоем, — снизошла лишь физически, оставшись во всех остальных отношениях на своей недосягаемой высоте. «Глупый», — любила приговаривать она улыбаясь. «Милый мой, глупый мой». (Лучше бы уж ругалась матом…)
Так вот, когда я понял значение ее улыбки, меня смех разбирал. Меня стало потешать каждое ее движение, каждая реплика, каждая интонация. Но с человеком, который вызывает у тебя такие чувства, весьма трудно всерьез ложиться в постель. (Мужчина — не женщина, не все части его тела подчиняются разуму…)
Но пока я не нашел и не переписал пленки (хотя уже знал наверняка, что они у нее есть), мне нужно было поддерживать с Клариссой отношения, бывать у нее дома, иметь возможность оставаться в ее комнате в ее отсутствие. А поддерживать отношения с Клариссой означало спать с ней. Мои частые визиты она воспринимала (все с той же отвратительной улыбочкой) как позывы молодого самца, которым он не в силах противиться. «Опять ты? — спрашивала она, притворно щурясь, когда я встречал ее после работы. — Соскучился, дружок?»
Мне хотелось закопать ее в землю живьем, но вместо этого я кивал как заведенный и тащился за ней. В первый раз я привел ее к себе домой, и это было страшной ошибкой. Потому что, обхаживая ее уже больше месяца, я заметил, что она и не думает приглашать меня к себе. У нее дома лежали бесценные пленки (сама проговорилась как-то…), а я все не мог туда попасть. Приходилось хитрить. Я сказал, что интересно было бы посмотреть ее детские фотографии. Она в следующий раз приволокла ко мне пять фотоальбомов и заставила меня угробить на их просмотр весь вечер. Я хотел выяснить, умеет ли она готовить. Кларисса приносила сумку провизии и готовила на моей кухне.
Мои мужские возможности были исчерпаны. Второй месяц мы встретили в мучениях. Мне приходилось по полчаса таращиться в потолок, вспоминая какую-нибудь порнушку, чтобы мой дружок воспрял и удовлетворил стонущую рядом на кровати Клариссу. А удовлетворенная Кларисса поднималась с постели и говорила мне с улыбкой: «Бедненький мой!» (Что означало ее сочувствие моему неистовому желанию и ограниченным возможностям…)
Наши встречи были ежедневными. Кларисса оказалась ненасытной. Хотя вряд ли отдавала себе в этом отчет, приписывая ненасытность мне. В результате я отдувался за всех тех мужчин, которых она не подпускала к себе двадцать семь лет. Нагрузки были непомерными!
Однажды я позвонил ей и сказал, что мы не сможем встретиться, потому что ко мне приехала сестра — страшная стерва, готовая устроить скандал по любому поводу. В телефонной трубке мне было слышно, как Кларисса скрипит зубами. Наконец она решилась и торжественно произнесла: «Что ж, встретимся у меня».
Так я попал к ней и, пока она плескалась в ванной, смывая доказательства моей любви, быстро отыскал кассету с записью. Она стояла на полке, прикрытая книгами у задней стенки. В тот самый момент, когда Кларисса повернула щеколду и вышла из ванной, я наглухо закрыл молнию на своей сумке, куда бережно уложил пленку.
Жанна просмотрела ее ровно десять раз. Никак не могла оторваться от чудесного зрелища. Но ни разу ей не пришла мысль прекратить соперничество с женщиной, обладающей таким странным, колдовским талантом. Мы переписали пленку, и первый же эксперимент со вставленными кадриками принес свои плоды.
Я вернул пленку. Я сидел в комнате Клариссы и подумывал, не послать ли ее теперь куда подальше. Но я слишком долго притворялся, слишком долго потворствовал ей, чтобы уйти молча, по-английски. Она унижала меня целый месяц, мне необходимо было расквитаться с нею.
Отныне Кларисса превратилась в мою рабыню. Я не звонил ей. Она сама теперь напрашивалась ко мне домой. Для этого ей приходилось звонить мне трижды на дню, чтобы застать дома, или ехать после работы к моему дому и топтаться там до позднего вечера. Я превратился в настоящего деспота и заставлял ее проделывать такие вещи в постели, которые не каждой профессиональной проститутке были бы по плечу. (Фантазия моя разгулялась не на шутку. А полное отсутствие к Клариссе каких бы то ни было чувств лишало меня и скромности, и жалости…)
Кларисса терпела все, предчувствуя, что только этим и может меня теперь удержать. Однажды я даже стукнул ее — наотмашь, по лицу, так что назавтра у нее образовался бланш под глазом. Но и это не отбило у нее охоту каждый день таскаться ко мне за очередной порцией унижения. (Она его чувствовала, еще как! Улыбочка ее как-то незаметно истлела, глаза горели чуть ли не ненавистью. Но если я мог плюнуть на нее в любую минуту и отыскать себе стройных длинноногих красоток, то она вряд ли могла бы позволить себе подобное. И это приводило ее в бешенство, но и заставляло держаться за меня, чего бы ей это ни стоило…)
В тот самый последний день, когда мне надоело разыгрывать из себя рабовладельца, когда терпение мое кончилось, а отвращение к себе достигло апогея, я решил, что с Клариссой пора завязывать. И вот она сидела на краешке кровати, прикрывшись простыней, и тяжело дышала, а я стоял у окна, курил и подбирал слова, которые она поймет.
— Мы больше не будем встречаться, — сказал я ей, не поворачивая головы.
Она перестала дышать. И тут же спросила дрожащим голосом: