Как они мне обрадовались! «Так, товарищ старший инженер, я вам записываю опоздание», прогундосил профорг, отставной военный. Я возмутился и показал на часы, вот смотрите, ровно девять утра, я уже на работе, а зашел вообще в восемь пятьдесят девять, какие могут претензии? И представьте себе претензии у них нашлись.
Они не могли сообщить в райком, что у них не было сегодня опоздавших. Опоздания по графику мероприятия следовало искоренить только через неделю, а тут такая неувязка. Я был обречен. Меня отпустили не вдаваясь в дискуссию.
До обеда тройка заседала у директора в кабинете. Никого не пускали, на звонки не отвечали. А ближе к вечеру нас вновь вызвали на собрание. Они нашли решение. Не знаю уж сами придумали или кто сверху подбросил им идею, но решение, как выражаются математики, было элегантным. С трибуны об этом говорили не меньше часа, а вкратце это выглядит так.
Девять ноль-ноль — это начало рабочего дня. То есть, в девять ноль-ноль все сотрудники должны уже сидеть на своем рабочем месте, бумаги должны быть разложены, ручки приготовлены, карандаши заточены. И в девять ноль-ноль, товарищи, вы должны начать работать, а не бегать взмыленными по коридору, как, простите за выражение, какие-то марафонцы. В девять ноль-ноль, товарищи, все уже участвуют в рабочем процессе — пишут там или чертят, ну в общем работают. Вот так! Отныне каждый выявленный в коридоре, или не успевший разложить бумаги на письменном столе в девять ноль-ноль, будет считаться опоздавшим.
С тех пор, пока это всем не надоело, проходную стали закрывать без пяти девять, чтобы у сотрудников было время подняться к себе в комнату, и приготовиться к началу рабочего дня. Целую неделю эти подонки ходили с утра по отделам, и следили, чтобы в девять ноль-ноль разгильдяи инженеры сидели за своими столами, и что-нибудь писали или чертили.
Говоривший замолчал с трагическим видом. Слушатели засмеялись, сочувственно закивали головами, кто-то стал порываться вспомнить аналогичный случай из собственной жизни. Тот самый Евгений, который все время перебивал рассказчика, решительно пресек все попытки новых воспоминаний, и занялся разливанием и раздачей водки всем присутствующим.
Я тоже выпил.
Декабрь 2006
Израиль
Обломов
Какие только темы мы не обсуждали во время наших посиделок. Однажды вдруг стали вспоминать предметы домашнего обихода, имевшими какие-то особые свойства. Когда очередь дошла до меня, то я вспомнил про кухонный табурет у себя в квартире. Это был обычный кухонный табурет, ничем не отличавшийся от тысяч и тысяч других, коротавших свой досуг под столами бесчисленных кухонь и кухонек Советского Союза. Но я до сих пор считаю, что он сыграл просто катастрофическую роль в современной истории России.
На табурете было пятно краски, оставшееся от ремонта, по этому признаку мы его и узнавали. Краска, давно высохла, однако никто из домашних садиться на него не хотел. Выбросить же целый табурет от кухонного гарнитура лишь потому, что он слегка испачкан, было тоже не мыслимо. Поэтому на него сажали гостей. Это было еще до того, как табурет стал проявлять свой характер.
Когда же все выяснилось, то его вообще поставили в дальний угол, и присвоили собственное имя — Обломов. Так и говорили: «Где Обломов?» или «Смотри, на Обломова не сядь!».
Гостей, если это не было большим официальным мероприятием типа дня рождения или первого мая, мы принимали на кухне. Там было как-то уютнее: плита под боком и в любую минуту можно приготовить чай; опять же покурить, дымили-то не переставая. Да, что там говорить, эта устоявшаяся традиция кухонных посиделок пережила Советский Союз и, возможно, переживет новую, демократическую Россию. Как я уже сказал, никто из домашних на Обломова из-за пятна не садился, а друзья, наслышанные о необычных свойствах табуретки, также избегали его. Таким образом в объятия табурета попадали, в основном, новые знакомые, которых как раз тогда у нас появилось довольно много.
Это было время, когда перестройка уже все перестроила; старая жратва кончилась, а новую никто выращивать не собирался; деньги обесценились; а бесчисленные НИИ и КБ один за другим закрывались. Зато, как грибы после дождя, стали появляться всякие кооперативы и совместные предприятия: честные и не очень, а чаще, откровенно надувательские. Все почувствовали себя причастными к великим событиям, каждый был озабочен становлением капитализма в отдельно взятой собственной квартире.
Мои знакомые тоже все время пытались что-то предпринять. К тому времени почти никто уже нормально не работал, и свободного времени у них стало в избытке. В мой дом зачастили странные личности. За чашкой чая, а чаще за рюмкой водки, они рассказывали о том, как и какие миллионы они будут иметь со своих затей. В рассказах они упоминали каких-то таинственных, но всемогущих спонсоров, убеждали, что при их связях все закрутится просто замечательно. Проекты были всевозможные, они касались буквально всех отраслей человеческой деятельности.
Объединяло их одно — практически немедленная отдача от вложенных средств, и огромная прибыль. Проценты прибыли исчислялись сотнями и тысячами. Суммы меньше миллиона, на нашей кухне вообще не упоминались. Гости были люди целеустремленные и точно знали как и что надо делать, чтобы добиться успеха. По крайней мере, они сами были в этом убеждены. И пытались убедить в этом всех остальных.
Время шло, но ни у кого из гостей ничего не получалось. Во всем, конечно, были виноваты внешние трудности, трагическое стечение обстоятельств. В большинстве случаев причиной неудач была общая неготовность окружающих подняться до уровня экономических отношений, требуемых моими энтузиастами.
Как сейчас помню одного типа, когда он пьяный в стельку, заплетающимся языком объяснял мне, что в этой стране совершенно невозможно заниматься маркетингом. «Ну свершенневзззможннно»! Тип этот никогда не имел толкового занятия, его образование и специальность, если таковые и существовали, были покрыты тайной. По каким-то ему одному ведомым соображениям, он считал себя частью интеллектуальной богемы, и, нисколько не смущаясь, жил на зарплату своей жены, медсестры из районной поликлиники, которая боготворила его и смотрела ему в рот. О себе он никогда не рассказывал. Единственное его занятие, про которое я знал, что оно дает хоть какой-то заработок, было написание редких сценариев для детских утренников.
В свободное от творческих трудов время он пытался организовать собственный бизнес. Попытки эти выражались обычно в распитии всевозможных крепких напитков с такими же, как и он будущими бизнесменами, и, конечно, в бесконечных разговорах. Собственно, абсолютно трезвым я его не видел ни разу. Он постоянно был более или менее пьян. Может быть, это и мешало ему вплотную заняться любимым прибыльным делом.
Впрочем, по здравом размышлении я понял, что кроме самого этого манящего, обещающего, возвышенного и прекрасного, как сам доллар слова ни он, ни остальные мои гости, о маркетинге ничего не знали.
И все же, я до сих пор убежден, что основной причиной их неудач был тот самый табурет. Будущих миллионеров мы сажали именно на Обломова. Сажали без всяких задних мыслей, просто это был обычно единственный свободный табурет. Именно тогда и стали проявляться его необычные свойства. Я заметил — придет гость, усядется на этот табурет и начинает рассказывать, как он здорово все придумал, как у него все схвачено и завязано, и какие бешенные миллионы он получит — и все, пропал бизнес, ничего не получается у человека.
Походит такой гость недельку другую, расскажет о своих будущих достижениях, выпьет весь запас водки (а ее тогда по талонам выдавали) и исчезнет. Где, что? Да бог его знает, куда сгинул. Встретится потом мне этот гость как-нибудь в метро, пьяненький по своему обыкновению, да и начнет рассказывать про свой новый прожект. А старый-то как поживает, спрашиваю, там же золотое дно было? Э, говорит, это меня компаньоны подвели. Я то все продумал, все организовал, а они подвели. Ненадежный такой народ, никудышный народец, подлецы просто.
Так вот ни у кого и не получилось. Ни у одного из тех, кто сидя на невезучем табурете, рассказывал о своих будущих финансовых успехах, бизнес не удался. С тех пор табурет прозвали Обломовым, и садиться на него остерегались. Такой уж был табурет.
Случалось и другое. Среди всех этих горе-бизнесменов объявился у нас совершенно особый человечек. Что-то вроде проповедника; но не религиозный, а такой, знаете, дворянин-народник, толстовец. Он и внешне так выглядел. В молодости он был рок музыкантом. От тех времен у него сохранились длинные, до плеч, волосы. Позже, он добавил к ним бороду, лохматую и неопрятную. В таком виде он стал похож на Солженицына, чем страшно гордился и обязательно упоминал об этом при первой же встрече с новыми людьми.
Очень уж он верил в Россию. Особенно в ее близкое светлое будущее. Истово верил. И ведь не просто так, на голом энтузиазме. Нет, не беспочвенно он в нее верил. Была у него особая такая тетрадочка, в которую он аккуратно записывал какие-то цифры и статистические данные. Где он их брал, сам ли придумывал или по газетам собирал, не знаю. Но только этими цифрами он доказывал, что еще год, максимум два — и возродится великая Россия. Это притом, что СССР уже стоял на грани развала на десяток мелких, но зато ни от кого не зависимых, государств.
А он все говорил о том, что худшее позади, что наступает перелом и надо только затянуть пояса и еще немножко подождать. Он читал по своей тетрадке выписки из русских классиков, приводил исторические аналогии. И так у него действительно все складно получалось, что к концу вечера все начинали с ним соглашаться, и уже наутро ждали, что наступит новая жизнь.
Но действительность не хотела оправдывать его надежды, новая жизнь никак не наступала, бардак только нарастал. Наверное, есть в этом и моя вина. Не зная еще скверного свойства табурета, я обычно усаживал беднягу именно на Обломова.