Жду от вас только одного слова, жить мне или умереть, и вы произнесете его?
Кто вы, Аполлон, изгнанный с небес, или белоснежная Афродита, выходящая из лона морского? Где оставили вы свою усыпанную каменьями колесницу, запряженную четверкой огненных коней? Куда девали свою перламутровую раковину и дельфинов с лазурными хвостами? Какая влюбленная нимфа сплавила свое тело с вашим в лобзании, о прекрасный юноша, прелестью превзошедший Кипариса и Адониса, затмивший всех женщин своим очарованием?
Но вы женщина, ведь времена метаморфоз миновали; Адонис и Гермафродит умерли, и ни одному из мужчин не достичь более таких вершин красоты, ибо с тех пор; как нет более богов и героев, только вы, женщины, храните в ваших мраморных телах, как в греческих храмах, бесценный дар формы, который был предан проклятию Христом, и воочию доказываете, что земле не в чем завидовать небесам; вы достойно представляете первое в мире божество, чистейший символ непреходящей основы мироздания — красоту.
С тех пор как я вас увидел, что-то надорвалось во мне, упал покров, отворилась дверь, и я почувствовал, как меня изнутри залили волны света; я понял, что передо мной моя жизнь и что я подошел наконец к решающему распутью. Неясные и тонувшие в сумраке черты полуосвещенного лица, которые я силился разглядеть, внезапно озарилась; потемневшие краски, затопившие было фон картины, залило мягкое свечение; нежный розовый свет растекся по слегка позеленевшему ультрамарину задних планов; деревья, казавшиеся расплывчатыми силуэтами, вдруг стали видны отчетливей; цветы, отягощенные росой, алмазными точками прорезали тусклую зелень травы. Я увидал красногрудого снегиря на веточке бузины, маленького белого кролика с розовыми глазами, с ушами торчком, выставившего голову меж двух стебельков тимьяна и трущего мордочку лапками, увидал боязливого оленя, который идет к источнику напиться и клонит ветвистые рога к зеркальной воде. С того утра, когда над моей жизнью взошло солнце любви, все переменилось; где прежде колебались в тени едва различимые очертания, такие смутные, что казались ужасными и безобразными, там теперь обнаружились изысканные купы деревьев в цвету; там великолепными амфитеатрами круглятся холмы, там серебряные дворцы с террасами, уставленными вазами и статуями, омывают свои подножия в лазурных озерах и словно плавают между двух небес; то, что я в темноте принимал за гигантского дракона с крючковатыми крыльями, ползавшего в ночи на своих чешуйчатых лапах, обернулось фелукой под шелковым парусом, с расписными золочеными веслами, полной женщин и музыкантов, а тот чудовищный краб, который, как мне казалось, шевелил у меня над головой своими клешнями и усами, оказался веерной пальмой, и ночной ветерок колеблет ее узкие длинные листья. Мои химеры и заблуждения развеялись: я люблю.
Отчаявшись когда-нибудь найти вас, я обвинял свою мечту во лживости и затевал яростные ссоры с судьбой; я говорил себе, что безумием было искать подобное существо, или что природа чересчур бесплодна, а Творец чересчур неискусен, коль скоро они не в силах воплотить простой замысел моего сердца. Та же благородная гордость была присуща Прометею, пожелавшему сотворить человека и вступить в соперничество с Богом; а я сотворил женщину и верил, что в наказание за такую дерзость печень мою, подобно новому коршуну, будет вечно терзать неутолимое желание; я ожидал, что меня прикуют алмазными цепями к покрытой снегом вершине на берегу пустынного Океана, но прекрасные морские нимфы с длинными зелеными волосами, вздымающие над волнами острые белые груди и являющие солнцу перламутровые тела, по которым струятся соленые морские брызги, не приплывут и не облокотятся на берег, чтобы поболтать со мной и утешить в муках, как в пьесе старика Эсхилла. Однако все вышло совсем иначе.
Пришли вы — и вынудили меня упрекнуть свое воображение в том, что оно бессильно. Пытка моя оказалась не та, какой я опасался, — навеки оставаться прикованным к бесплодной скале и снедаемым одной и тою же мыслью; но страдал я от этого не меньше. Я убедился, что вы существуете на самом деле, что предчувствия не обманули меня; но вы явились мне во всеоружии двусмысленной и чудовищной красоты Сфинкса. Подобно Изиде, таинственной богине, вы были окутаны покрывалом, которое я не смел приподнять из страха упасть мертвым.
Если бы вы знали, с каким нетерпеливым и беспокойным вниманием, прятавшимся за напускной рассеянностью, я наблюдал за вами и следил за мельчайшими вашими движениями! От меня не ускользало ничто; как пылко я вглядывался в узенькую полоску тела на вашей шее или у вас на запястье, остававшуюся открытой, и пытался разгадать ваш пол! Ваши руки были для меня предметом дотошного изучения; и я могу сказать, что знаю их до мельчайших изгибов, знаю самые неразличимые для глаза прожилки, самые крохотные ямочки; будь вы с головы до ног закутаны в самое плотное домино, я признал бы вас по одному-единственному пальцу. Я разбирал ваши волнообразные движения при ходьбе, вашу манеру ставить ногу на пол, откидывать волосы; я пытался вызнать ваш секрет по привычкам, свойственным вашему телу. Больше всего я подглядывал за вами в часы неги, когда тело кажется лишенным костей, когда руки и ноги расслабляются и гнутся, словно тряпичные, — я ждал, не обозначатся ли женственные линии под влиянием забытья и беспечности. Никогда никого не пожирали столь пламенным взглядом, как вас.
Я на целые часы погружался в это созерцание. Забившись в уголок гостиной с книгой в руках, которую и не думал читать, или притаившись за шторой у себя в комнате, когда вы оставались у себя, и жалюзи у вас на окне были подняты, я говорил себе, пронзенный насквозь чудесной красотой, которая исходит от вас, окружая вас каким-то лучезарным ореолом: «Конечно, это женщина», — а потом вдруг резкое, смелое движение, какая-нибудь мужская бесцеремонная интонация мгновенно разрушали хрупкое здание вероятностей, которые я возвел, и ввергали меня в прежние сомнения.
Распустив паруса, я блуждал в безбрежном океане любовных грез, а вы заходили за мной, чтобы, вместе пофехтовать или поиграть в мяч; юная девушка, преобразившись в юного кавалера, наносила мне чудовищные удары палкой и выбивала рапиру у меня из рук быстро и ловко, как самый искушенный мастер клинка; и такое разочарование повторялось по сто раз на дню.
Бывало, хочу приблизиться к вам и сказать: «Моя дорогая красавица, я вас обожаю!» — и вижу, как вы нежно склонились к ушку одной из дам и нашептываете ей сквозь локоны мадригал за мадригалом, комплимент за комплиментом. Вообразите мое положение. Или какая-нибудь женщина, с которой в приступе своеобразной ревности я с величайшим упоением содрал бы кожу живьем, опирается на вашу руку и тащит вас в сторону, чтобы поверять вам невесть какие ребяческие тайны, и целые часы напролет торчит с вами в оконной нише.
Я исходил от ярости, видя, что с вами говорят женщины, так как это убеждало меня в том, что вы мужчина, а окажись вы и впрямь мужчиной, я был бы обречен на нестерпимые пытки. Когда же к вам развязно и непринужденно приближались мужчины, я ревновал еще пуще: я думал, что вы женщина, и они могут догадаться об этом так же, как я; меня обуревали самые противоречивые страсти, и я не знал, на чем остановиться.
Я злился на самого себя, осыпал себя самыми жестокими упреками за то, что до такой степени терзаюсь подобной любовью и не нахожу сил вырвать из сердца это ядовитое растение, которое выросло там в одну ночь, подобно смертоносному грибу; я проклинал вас, называл своим злым гением; на миг я даже поверил, что вы — Вельзевул собственной персоной, ибо я не мог объяснить себе ощущения, которые испытывал вблизи вас.
Стоило мне уговорить себя, что вы на самом деле переодетая женщина, как сразу неправдоподобие мотивов, коими я силился оправдать подобный каприз, вновь погружало меня в неуверенность, и я опять скорбел о том, что обликом, который в мечтах я приписывал той, кого полюбит моя душа, наделен человек того же пола, что я; я винил случай, который одарил мужчину такой обольстительной внешностью и к неизбывному моему несчастью подстроил мне встречу с ним в тот миг, когда я уже перестал надеяться, что увижу во плоти абсолютную идею прекрасного, которую так долго лелеял в сердце.
Теперь, Розалинда, я глубоко убежден, что вы — прекраснейшая из женщин; я видел вас в платье, присущем вашему полу, я видел ваши плечи и руки с их такими чистыми, такими безукоризненными округлостями. Та часть груди, что виднелась из-под вашей косынки, может принадлежать лишь юной девушке: ни у прекрасного охотника Мелеагра, ни у изнеженного Вакха с их наводящими на сомнения формами никогда не бывало ни такой пленительной стати, ни такой нежной кожи, хотя оба они изваяны из паросского мрамора и за два тысячелетия отполированы поцелуями влюбленных. В этом смысле терзания мои прекратились. Но это еще не все: пускай вы женщина, и в моей любви нет более ничего предосудительного; я могу покориться ей и вверить себя потоку, влекущему меня к вам; как бы ни была велика и безудержна страсть, которую я к вам питаю, она дозволена, и я могу признаться в ней; но вы-то, Розалинда, вы, из-за которой я молча горел в огне, вы, не подозревавшая о беспредельности моей любви, вы, кого мое запоздалое признание, быть может, лишь удивит, — вы не питаете ко мне ненависти, вы меня любите, вы можете меня полюбить? Не знаю — и трепещу, и чувствую себя еще более несчастным, чем раньше.
Иной раз мне кажется, что я не противен вам; когда мы играли «Как вам это понравится», вы вкладывали в некоторые места вашей роли странную интонацию, усиливавшую их смысл и, пожалуй, побуждавшую меня к объяснению. Мне почудилось, что я вижу в ваших глазах и улыбке великодушное обещание снисходительности, и я почувствовал, как ваша рука отвечает моей пожатием. Если я ошибся… — Боже! Страшно подумать, что тогда. Ободренный всеми этими знаками и пришпориваемый любовью, я написал вам, ибо платье, которое вы носите, так мало располагает к подобным признаниям, что слова тысячи раз замирали у меня на устах; пускай я знаю и твердо убежден в том, что обращаюсь к женщине, — мужской наряд отпугивал все мои нежные влюбленные мысли и не пускал их полететь к вам.