– Напротив, сударыня, мне крайне любопытно понаблюдать за ним. Но есть щепетильные вопросы…
– Говорите прямо.
– На содержание вашего холопа денег не выделяется…
– Полноте, эти вопросы – не вопросы, – усмехнулась помещица, суетливо доставая деньги. – Вот, возьмите. И кормите его хорошо, сиделку наймите… Да переложите его на койку, а то он никогда не проснется на таком-то ложе. Мне он, господин доктор, живым нужен. Ой, как нужен! На первое время, надеюсь, хватит?
– С лихвой, сударыня.
– И прошу вас: ни одной душе, кто б ни спрашивал, не говорите о нем. Ну, а как проснется, тотчас за мной пошлите. Я в двух местах бываю…
Войдя в дом сына, помещица остолбенела: поддерживаемый Яниной, вышел навстречу Владимир. На миг забылись обиды, тревоги, сомнения, Агриппина Юрьевна кинулась обнять его, а он склонился низко, целуя руки, пробормотал:
– Матушка! Уж хотел за вами послать… а вы вот!
Она поцеловала его в голову, едва не прослезившись. Когда же он выпрямился и заглянул сыновьими любящими глазами в лицо матери, ясно увидела безмерную радость с его стороны. Екнуло сердце у помещицы: разве может вор и убийца смотреть так прямо в глаза, разве может не брать его смущение из-за постыдных дел своих? Напротив, он искренно рад матери. А выглядел ужасно – зарос щетиной, осунулся, ликом желт, глаз беспокойный и усталый. Без сомнения, силы его истощены, он тяжело болен. Но матери Володька рад, тут сомнений нет. Требовать ответа, как удалось продать земли, ему не принадлежащие, она не сочла возможным по причине его состояния, а взяла под руку и повела к креслам. Зато он засыпал ее вопросами, каждый из которых вносил смятение в душу помещицы:
– Как сестрица поживает? Отчего не приехала вместе с вами? Сколько пробудете в Петербурге, матушка? Погостите подольше, зимой-то в поместьях делать нечего. И Наташу выпишем, пора ей уж в свет выезжать, не в уезде же женихов искать…
Слушала его Агриппина Юрьевна и думала: «Что это? Он не помнит прошлого? А ежели представляется? Как-никак, огромное состояние у меня и Наташки отнял».
– Кто это там? – вдруг заметила она фигуру в тени.
– Где? – оглянулся Владимир. – Ах, это… Поль, поди сюда.
Юноша приблизился, поздоровавшись, склонился к руке помещицы. «Еще один желтоликий! – думала она. – Точно воском облит, вон и жилки видать. Дурной воздух здесь – душу в страхе держит, силу вытягивает».
– Давненько я тебя не видала, Павел, – сказала она вслух. – Вырос.
– Как поживаете, сударыня? – дежурно поинтересовался тот.
Юноша показался помещице весьма некрасивым, и дело было не в его болезненном виде, в желтизне да худобе. Удлиненное лицо с грубо очерченными скулами выдавало в нем представителя скандинавских народов, то же подтверждали и соломенные волосы, и бледно-голубые глаза. Собственно, это неудивительно, в жилах Поля текла фламандская и скандинавская кровь, так что по всему он должен быть крепок здоровьем. Но черты его лица в совокупности с безжизненно-презрительным выражением, как бы застывшем на нем, производили самое угнетающее впечатление. Поль будто случайно задержался на земле, и его тяготил безмерно длинный путь. Да-да, при внешней юности он похож был на старика, оттого и казался неприглядным.
– Недурно, друг мой, – ответила помещица на его вопрос после короткой паузы. – А что, Володя, чаю нам подадут?
– Разумеется, – улыбнулся сын, целуя руки матери. – Простите, матушка, я совсем забыл. Нина! – Янина подплыла к нему, вложила ладошку в его руку, и васильки ее глаз стрельнули помещице: я, мол, главнее тебя. Агриппина Юрьевна снисходительно усмехнулась, когда сын сказал: – Это мой ангел-хранитель, матушка, прошу любить и жаловать.
– Мы знакомы, Володя.
– Ах, вот как… – растерялся он и… смутился. Странно, его смущало знакомство матери с холопкой на правах содержанки и не смущало то, что он сделал с матерью. – Ну, что ж, тем лучше. Нина, прикажи подать ужин, чай, сласти – все, что пожелает матушка.
Агриппина Юрьевна вглядывалась в родные черты, и злость на сына уменьшалась. Внезапная мысль, словно ледяной водой, окатила помещицу: а Володька-то понятия не имеет, что произошло с Агриппиной Юрьевной! Почувствовала – невиновен сын! Граф Синяя Борода, жестокий палач… Володька? Куда уж! Однако не глупо ли? Чувствовала одно, а убеждала себя в обратном. Потому что не верила ни чувству, ни доказательствам, которые и сейчас никто не опроверг. Вера – она лишь в бога незыблема, а люди слабы, ничтожны, нутро протестует против веры в людей, даже в самых близких. Или так: душа охотнее верит в лживость и подлость, и ей для этого доказательства не нужны, а в Володькином случае – все против него, и доказательства есть. Как же быть? Но почему-то в ту минуту, глядя в по-детски сияющие глаза сына, она поняла: он, сильный и неглупый мужчина, наивен в своей доверчивости, его обманули так же, как ее. И вот сидела Агриппина Юрьевна рядом с сыном, а ее то жаром обдаст с головы до ног, то холодным потом обольет. Ее страшило будущее: где ж искать человека, который так безжалостно с ними расправился? Может, это месть? Да только не находила она причин мести. А ведь для такого причины должны были быть! Но раз нет причин, то чутье обманывает, чутье просто выгораживает сына.
Едва высидела Агриппина Юрьевна длинный вечер, ничто не радовало ее. Она слушала игру на рояле Янины (а играла та безупречно), сама же душой и мыслями отсутствовала. Просмотрела живописные работы Поля, но осталась равнодушна к ним. Сквозь пламень свечей перед помещицей вставали те же вопросы, те же картины: Лизанька, Ники, поместья, Наташка, князь Лежнев, Мумин, Тришка… Так много всего случилось, с ног на голову перевернулось. И за короткий срок. Словно судьба нарочно копила злобу на Агриппину Юрьевну и теперь выплеснула ее без остатка на не подготовленную к бедам женщину. И опять то же: за что? Не творила Агриппина Юрьевна грехов страшных. Так, по мелочам грешила. Да кто ж безгрешен на этой земле?
Иона, выслушав ее, когда они уединились, лишь вздыхал сочувственно да смотрел с жалостью, что разозлило помещицу:
– Хоть бы слово сказал в утешение!
– Утешать тебя, матушка, дело напрасное. Ты сильна, никакой муж не сравнится с тобою. Стало быть, сама дорогу найдешь к утешению. Но чтоб ты не сердилась, ведь сердитость разуму мешает, скажу: конюх – твоя надежа последняя. Он должен знать, кто выезжал на лошади Володи, и где в то время был барин – тоже должен знать. Кто выехал на лошади, тот и Лизавету Петровну убил. Так-то.
– Да кто ж посмел взять Володькину лошадь? Он и конюху не позволял за своими лошадьми глядеть, разве что овса да воды дать разрешал, а уж сесть на любимую лошадь… этого быть не может. У кого хватило смелости?
– Ну, матушка-барыня, не знаю. И сколь ты не терзай себя, а правду тебе только конюх скажет.
– Ох, тяжко… – схватилась она за грудь. – Не прознал бы кто про Тришку. Слыхал – голова-то у него разбита. Ударили его по голове! И в реку сбросили!
– А то я не догадался, – фыркнул Иона. – Тришка знает, за что его убивали. Но ты не обнадеживайся сильно, а то ведь и лихие люди могли Тришку поленом огреть, ограбить да в воду столкнуть. Их вона сколь по Петербургу бродит…
– Тсс! – остановила его Агриппина Юрьевна, оба прислушались.
В доме жизнь текла волнообразно: то тишина в нем властвовала, то суета. Днем-то понятно – у всякого человека есть дело, а вот ночью покой беспокойный был. То стукнет что-то и тишина наступает, то звук человеческого голоса послышится и опять тишина, а потом то ли кто-то стонет, то ли вздыхает, то ли плачет. Привидения? Глупости это, а все ж таки не по себе было. Как ни старались Агриппина Юрьевна с Ионой увидеть, кому по ночам не спится, а ничего у них не вышло. И в этот раз будто кто бубнил…
– Идем, – шепнула Агриппина Юрьевна.
Сначала задули свечи. Старательно, чтоб не скрипнула, отворили дверь комнаты помещицы, первым высунул голову Иона в темный и длинный коридор. Ни зги не видно. И ничего не слышно. Подталкиваемый Агриппиной Юрьевной, он выскользнул за дверь, за ним она. Шли тихохонько, на цыпочках, в сторону лестницы, ведущей в мансарду и вниз, на первый этаж. Через несколько шагов останавливались и прислушивались. Почти дойдя до лестницы, оба внезапно замерли…
– Да оставьте же… оставьте! – бубнила Янина довольно четко, но будто нечто преодолевая. – Вы нестерпимы…
Агриппина Юрьевна, вытащив ноги из туфель, босиком засеменила к тяжелым шторам, перекрывшим вход на лестницу. Иона всплеснул руками, а остановить барыню не успел. Подглядывать и подслушивать нехорошо, Владимир увидит – рассердится. Вдруг от этого у него припадок случится? Доктор стращал – Володька буйный. Однако помещицу заинтересовало то, что она видела на лестнице, в темноте Иона разглядел, как белая тень призывно машет ему. Догадавшись, что это рука барыни, он тоже выскользнул из туфель, отодвинул их ногой к стене и подбежал к шторам, стал с другой стороны щели и… ахнул едва ли не вслух, но спохватился и прикрыл ладонью рот.
Два фитилька свечей дрожали, когда движения двух людей были слишком активны. Два огонька предательски открывали невозможную и в то же время реальную картину: Поль страстно целовал шею, плечи и лицо Янины, которая была одета в ночное платье. Она отталкивала его, но не очень, скорее ее брала досада, нежели раздражение и возмущение. Иона взглянул на Агриппину Юрьевну, а у той рот открыт – за малым не обнаружила себя и не начала кричать, безобразно ругаясь.
– Будет вам. – Приложив усилия, Янина оттолкнула Поля. У него точно ноги подкосились, он просто рухнул вниз, сев на ступеньку. – Я же просила вас: не здесь.
– Ты нарочно дразнишь меня, Нина? – выдавил он, с трудом переводя дыхание. – Зачем же звала?
– За тем, – облокотилась она о перила лестницы, – чтоб сказать тебе: не смей при всех на меня смотреть, как влюбленный дуралей. Владимир заметит и…
– Мне все равно, – резко бросил Поль. – Мне ничего не страшно.