Государыня не появилась ни в шесть, ни в семь, ни в восемь — только в половине девятого начал нарастать на брусчатке Невского проспекта цокот бесчисленных копыт; первыми возникли гвардейцы, проскакавшие в голове кортежа, а потом потянулись шикарные кареты царского поезда. Самодержица ехала во второй. Перед ней быстро раскатали красную ковровую дорожку, и Григорий Орлов, спешившись (ехал он верхом), подал царице руку, помогая сойти по ступенькам. Посмотрев на нее, я невольно вздрогнула: мне почудилось, что идет моя натурщица — Анастасия Петровна, только переодетая в дорогущее платье. Сходство было поразительным! Правда, при ближайшем рассмотрении государыня показалась мне меньше ростом, с более пухлыми щеками и намного более умными глазами. Говорила она мягко, чуть воркуя, и с едва заметным немецким акцентом — «р» произносила не в нос, как французы, а гортанно.
Рядом с ней шел Бецкой и другие вельможи, фрейлины. Он представил императрице Фальконе, и Екатерина сказала по-французски:
— Спасибо, мсье, что вы удостоили нас чести своим приездом. Гениальный Петр должен быть увековечен только гениальным скульптором. Увидав эскизы, мы уверились в вашей гениальности и в правильности нашего выбора.
Мэтр поклонился:
— Благодарен за столь высокую оценку скромных моих способностей. Буду рад представить вашему величеству малую модель монумента.
— Что ж, пойдемте, пойдемте, — согласилась она.
В мастерской обошла скульптуру со всех сторон, ничего не произнося. Но зато Бецкой то и дело отвлекал ее от осмотра.
— Вам не кажется, ваше величество, что змея ни к чему? Странно, что нет седла. Царь — и без седла! Это принижает его образ. Отчего хвост коня такой длинный? Я не видел в натуре таких лошадей. И лицо Петра какое-то неживое. Не внушает благоговения. — И так далее.
Наконец, она остановилась с той стороны, где Петр простирал свою длань, и с улыбкой обернулась к Фальконе. Протянула ему руку.
— Вы меня по-хорошему удивили, мэтр. Все великолепно. Памятник у Растрелли не волнует. Он во многом повторяет известные образцы — изваяние Марка Аврелия, например. Нет, Растрелли, конечно, мастер, ничего не хочу сказать, но его Петр скучен. А ваш! А ваш! Это просто чудо какое-то. Ни в одной из столиц Европы нет ничего подобного.
Наклонившись к руке императрицы, Фальконе прикоснулся губами к ее перчатке.
А Бецкой, судя по всему, не хотел сдаваться. Продолжал бубнить:
— Нет, а хвост? А змея? А отсутствие седла? Нешто вам по вкусу?
Бросив на него ироничный взгляд, самодержица рассмеялась:
— Ах, Иван Иваныч, будет вам петушиться! Что вы придираетесь, толком не разобравшись? Хвост и змея служат для опоры вздыбленного коня, это же понятно. И седло не нужно — шкура медведя и змея — суть предметы аллегорические, неужели не ясно? Но в одном вы правы, друг Бецкой: мне лицо царя не понравилось тоже. Вся скульптура — натиск, мощь, движение, а лицо статично. Нет какого-то озарения и огня во взгляде. Надо доработать.
Фальконе молча поклонился. У Бецкого же словесное извержение продолжалось; вынужденный смириться с августейшей оценкой малой модели памятника Петру, он решил взять реванш скульптурой императрицы.
— А еще хотел бы рекомендовать вашему величеству посмотреть новую работу нашего мэтра. Вот взгляните, сделайте милость. Узнаёте оригинал?
Подойдя поближе, государыня замерла на какое-то мгновение, а потом расхохоталась.
— Это я? Господи помилуй! Вот не ожидала. Да еще характер верно схвачен. Как же вы смогли, не увидев меня ни разу?
Фальконе снова поклонился.
— Я уже отвечал на подобное удивление генерала Бецкого. И признался, что портрет вашего величества вылеплен не мною, но моей помощницей — мадемуазель Колло.
— Вот как? Где ж она? Я хочу с нею познакомиться.
Мне пришлось выйти из стоявшей поодаль группы наблюдающих.
— Ближе, ближе, мое сокровище, — неожиданно сказала императрица. — А какая красавица! Сколько лет вам, милое дитя?
Я присела в книксене.
— Девятнадцать, ваше величество.
— Восхитительно! Мадемуазель скульптор! Первый раз встречаю. Очень рада видеть вас в Петербурге. Не хотите ли принять заказы от меня? Расплачусь по-царски.
— Я была бы счастлива, ваше величество.
— Для начала пусть это будут медальоны с профилями цесаревича Павла, графа Орлова и моим. А потом посмотрим. — И позволила приложиться к своей руке. От ее перчатки пахло дорогими духами.
Неуемный Бецкой влез и тут:
— Я прошу прощения, но какие распоряжения будут относительно скульптуры вашего величества?
Даже не взглянув на него, самодержица фыркнула:
— Да какие ж могут быть распоряжения? Никаких. Я пока еще жива и не слишком много сделала для России, чтобы мне ставить памятник. Успокойтесь, Иван Иваныч. Я подозреваю, что мсье Фальконе вылепил меня вследствие приказа вашего. Знаю вас, старый вы угодник! Речь идет только о Петре, слышите? — обернулась к мэтру: — Каковы ваши следующие действия, мсье? И нужна ли помощь?
Фальконет ответил:
— После одобрения вашим величество малой модели я немедленно приступаю к воплощению памятника в идентичных размерах, по которому и пойдет отливка. Кстати, можно уже понемногу начинать строить мастерскую по литью. И, конечно, дело за камнем для постамента.
Государыня кивнула:
— Хорошо. Ты, Иван Иваныч, запомнил ли? Лучше запиши. На тебе ответственность за обеспечение мастера всем необходимым, и с тебя спрошу.
А прощаясь, Екатерина разрешила мэтру в случае необходимости направлять письма непосредственно к ней, без посредников, и сказала, как это делать через камер-фурьеров. Вслед за государыней потянулись к выходу все вельможи с дамами. Проводив гостей, мы с Фонтеном и шефом обнялись по-дружески. Александр воскликнул:
— Поздравляю вас: вы, мсье Этьен, на вершине славы!
— Погодите, не торопите событий: на вершину славы мы взберемся после того, как Петр поскачет по Сенатской площади.
— При такой-то поддержке — это дело времени.
Я поддакнула:
— Нам Бецкой боле не указ. Если что — вы напишете прямо императрице. А когда я выполню заказ с медальонами — снова с ней увидимся.
Мэтр согласился:
— Да, да! Будем уповать! — И перекрестился.
Мы еще не знали, что российский двор унаследовал от Византии вместе с религией и дворцовые интриги. А Бецкой из ревности был готов на многое.
В мае Александр неожиданно объявил, что намерен жениться. Фальконе и я не поверили своим ушам. Что? Откуда?
— Вы простите, конечно, — произнес мэтр, — только мне казалось, сердце ваше безраздельно принадлежит мадемуазель Мари.
— Так оно и есть, — засопел Фонтен, нахмурившись, — и всегда принадлежать будет. Но ведь я не слепой: сердце ее принадлежит не мне. Для чего эти муки — мне, вам, всем?
Как говорят русские, лучше синица в руках, чем журавль в небе… А Мари останется самым близким моим другом — я всегда ей приду на помощь, если понадобится.
Я, растрогавшись, обняла его по-родственному (он ведь брат моей невестки как-никак).
— Кто же эта «синица», если не секрет? — продолжал допытываться Этьен.
Оказалось вот что. Наш Филипп, по обыкновению своему, вскоре после приезда в Петербург подцепил симпатичную вдовушку, звавшуюся Натали Вернон. Нет, она не была француженкой — русская, замужем за французом Верноном. Он когда-то был гувернером ее сестры, и Наталья в него влюбилась, а когда она понесла ребенка, и обвенчались. Муж утонул три года назад, и вдова с дочерью тратила его наследство, а сестра, вышедшая замуж за генерала, помогала им тоже. Дочь преподавала французский язык в Мещанском училище при Смольном институте благородных девиц, созданном Бецким по приказу Екатерины II. Вот Филипп и свел Фонтена с Натали и ее дочерью. Александру дочка понравилась. Начал посещать их дом — в дни, когда мадемуазель Вернон отпускали на выходной, делал подарки, написал их портреты. Словом, приглянулись друг другу, и, хотя, по словам Александра, оба оставались невинны, он как честный человек сделал ей официальное предложение. Мать была не против (а особенно из-за перспективы переехать с дочерью и зятем в Париж), и теперь готовится свадьба.
— Как зовут твою избранницу? — с интересом спросила я.
Покраснев, он ответил:
— Так же, как тебя.
— Что, Мари?
— Нет, Анна.
— Я бы с удовольствием познакомилась с ней. Может, пригласить их с матерью к нам в гости?
— Почему бы нет? Надо будет спросить.
А поскольку уже наступало лето и хотелось больше солнца, тепла, воздуха, свободы, то решили на двух колясках съездить в Петергоф — посмотреть на дворцовый ансамбль, схожий с Версалем, и на знаменитый каскад фонтанов. Словом, отправились в воскресенье, 5 июня.
Снятые Филиппом при посредничестве Петрова экипажи ожидали нас во дворе нашего дворца-мастерской в половине восьмого утра. Мы оделись по-летнему и празднично: кавалеры в атласных камзолах жюс-о-кор (Фальконе в фиолетовом, а Фонтен в коричневом), панталонах соответствующего цвета и белых чулках (разумеется, никаких париков, но зато широкополые шляпы), я же в шелковом розовом платье с небольшим декольте с кружевами, шляпе, украшенной фруктами, и в руке — складной зонтик. Сев в свою коляску, мы поехали за Вернонами.
Жили они поблизости — на Большой Морской, в доме какого-то купца, что сдавал квартиры внаем. Нас увидели с балкончика, помахали платочком, и минут через пять мать и дочка вышли из парадной. Обе чрезвычайно похожи друг на друга — миленькие блондинки с голубыми глазами, обе в модных платьях с воланами и райфроком, тоже с зонтиками. Дочь повыше и постройнее, только зубки немного подвели: были разной величины и росли неровно — это придавало ее улыбке некоторую зловещность. Но зато мать попроще и подобрее — ясная улыбка, ямочки на сдобных щеках. Александр всех перезнакомил. Звали его невесту по-русски Анна Генриховна (исходя из того, что ее покойный отец был Анри), а мадам Вернон — Наталья Степановна, урожденная Бирюлькина. Изъяснялась она по-французски с сильным акцентом, а зато дочь — вполне прилично, видимо, общение с детства с отцом-французом сделало свое дело.