Просидели у Бецкого еще четверть часа, слушая его рассуждения о необходимости просвещать народ, все сословия, чтобы русский мужик тянулся не к водке, а к книжке. Наконец, мы откланялись, получив от попугая прощальную реплику: «Прочь пошли, дураки, дураки!» Я едва ступала от натертых туфлями пяток. Но возможность побывать в Зимнем, пообщаться с царственным семейством очень веселила и вдохновляла. Я еще не знала, что из этого может выйти…
Пьер тоже загорелся идеей написать портрет ее высочества, и мы стали ожидать приглашения. А оно не замедлило прийти: нас двоих зазывали 10 ноября. Начали готовиться — что надеть и какие материалы взять с собой; я решила ограничиться альбомом и грифелем, а мой названый «пасынок» приготовил этюдник на треноге. В день посещения прибыла за нами карета, и мы двинулись.
Провели нас не с парадного входа, а с какого-то бокового — там, в том крыле Зимнего дворца, проживал и располагался «малый двор», то есть цесаревич и его окружение (это уже потом государыня подарит сыну резиденции в Павловске и Гатчине, чтобы удалить от себя нелюбимого отпрыска, не желая отдавать ему трон по закону). Мы поднялись по неширокой лестнице (здесь, в отличие от главного подъезда, не стояло ни одного чернокожего лакея в ливрее, только несколько караульных солдат у дверей) и прошли через анфиладу комнат в серую гостиную («серую», потому что шелковые обои и обивка мебели были цвета маренго). Ощущалась некоторая прохлада — установленный в глубине комнаты камин не горел; тем не менее нам пришлось скинуть верхние одежды и отдать слугам; пальцы сразу озябли.
— Что за черт, — сказал Пьер по-французски — за полгода пребывания в России он не выучил и трех русских слов, — как работать при таком-то морозе? Нет ли здесь помещения потеплее?
— Я откуда знаю! Спросим теперь у кого-нибудь.
Вскоре появился молодой офицер в зеленом мундире и светло-сером парике. Как потом выяснилось, это был граф Андрей Разумовский, близкий друг Павла Петровича (именно его посылали за немецкими принцессами в Любек) и одна из ключевых фигур «малого двора». Шаркнув ножкой, он сказал на превосходном французском:
— Господа, ее высочество сейчас выйдет. Есть ли какие-либо пожелания с вашей стороны?
— Да, мсье, — кивнул Пьер. — При таком холоде пальцы совершенно не гнутся, и работать будет невозможно. Нет ли другого помещения?
Офицер рассмеялся и ответил:
— Несомненно. Тут у нас на дровах экономят и отапливают только спальни. А для вас мы попросим разрешения перейти в покои императрицы.
— Будем вам весьма благодарны.
Разумовский удалился. Мы переглянулись.
— Экономят на дровах? — скорчил рожицу «пасынок». — У наследника престола? Совершенно не понимаю этих русских.
Наконец, нас перевели по длинному полутемному коридору в основное здание Зимнего дворца. Комната была оформлена в китайском стиле — красные шелка, красные и желтые фонарики, низкие диваны и столики. Ярко горел камин — от него становилось не просто тепло, а даже жарко. Вышел Разумовский:
— Ну, теперь хорошо? Вы довольны?
— Да, спасибо большое.
— Это так называемая Китайская гостиная. Здесь ее величество часто по вечерам с гостями играют в карты. А сейчас свободно. Нам позволили ее занять.
Отворилась дверь, и вошла миловидная стройная девушка лет восемнадцати в сером высоком парике и шелковом платье кремового цвета. Губки ее прелестные были словно лепестки розы. И немного настороженный взгляд. Разумовский проговорил, как церемониймейстер:
— Ее высочество великая княгиня Наталья Алексеевна.
Мы почтительно поклонились. А она сказала по-французски с сильным немецким акцентом:
— Рада вас видеть, господа. Рада вдвойне, так как в наших комнатах в самом деле очень холодно — здесь хотя бы погреемся. Матушка государыня создает сыну спартанские условия. Ничего, позже мы припомним ей все.
Это замечание испугало графа Андрея, он проговорил вполголоса:
— Ах, прошу вас, мадам, будьте осторожнее. Здесь повсюду уши.
Но Наталья Алексеевна только фыркнула:
— Мне? Бояться? Без пяти минут императрице? Пусть боятся те, кто удерживает власть незаконно. — Повернулась к нам, мягко улыбнулась: — Ну-с, приступим, господа? У меня свободных два часа. Нечего терять время.
Так мы с Пьером приезжали во дворец четыре раза. Я изрисовала альбом, а потом второй, приступила у себя в мастерской к глиняной версии портрета. Пьер закончил два этюда красками. Два последних сеанса проходили все-таки в серой гостиной — там уже топили, и мы чувствовали себя совершенно комфортно. На последнем сеансе неожиданно вошел цесаревич. Был в домашнем халате и без парика. Поздоровавшись с нами по-французски, быстро заглянул мне в альбом, а Пьеру в этюдник. Весело сказал:
— У Колло похоже, а у вас, Фальконе, не слишком. Я вот все никак не сподоблюсь попозировать вашему отцу. Ничего — вот закончите и уступите ему место. — Неожиданно спросил: — Вы играете в карты?
Мы переглянулись с «пасынком». Я ответила:
— Карты — не моя страсть. А вот он играет. Проигрался в Лондоне так, что пришлось бежать.
Все мы посмеялись. Павел Петрович пригласил:
— Оставайтесь сегодня во дворце. Вместе поужинаем, а потом поиграем вчетвером. Отведем вам комнату, и переночуете. Топят сейчас везде, так что не замерзнете.
Отказаться мы постеснялись, и пришлось согласиться. Только попросили переслать с курьером записку Фальконе-старшему, что сегодня ночевать не приедем; просьбу нашу выполнили. Ужин был не роскошен, но пристоен: овощи, немецкие колбаски с тушеной капустой и картофелем, рыба в сметанном соусе, выпечка, фрукты. Из напитков — пиво, молодое вино, оранжад, кофе. Сам наследник употреблял только пиво. Он прекрасно говорил по-французски, иногда переходил на немецкий, обращаясь к жене. Говорил с воодушевлением, как изменится Россия при его будущем правлении: жаждал реформировать буквально все — от военной службы до публичных библиотек. А себя называл достойным правнуком Петра Великого. Выпив кофе, мы уселись за карточный стол. Пьер предложил сыграть в макао, но царевич не согласился, так как считал ее азартной, а значит, непозволительной (впрочем, тут же заметил, что его «маман» обожает макао), и сошлись на висте. Лучше всех играл Фальконе-младший — чувствовалась практика — в результате выиграл около двухсот рублей, но поскольку я оставалась в проигрыше, расплатился за меня одной из сотен.
Около полуночи потянулись в спальни. Неожиданно выяснилось, что для нас с Пьером выделили на двоих одну комнату. Правда, кроватей было две, но остаться наедине с относительно чужим мне мужчиной не хотелось, и я высказала слуге, провожавшему нас, некое возмущение. Тот непонимающе хлопал глазами и бубнил, что не знает ничего, как ему велели, так он и сделал. Пьер просил позвать кого-нибудь из начальства. Но слуга разводил руками: время позднее, все уже легли. Обругав его нехорошими словами на всех языках, заперли за ним дверь.
— Ладно, ничего, — примирительно сказал «пасынок». — Все-таки отчасти мы родичи. Обещаю вести себя как джентльмен. Не тревожься.
— Я и не тревожусь, — огрызнулась в ответ.
Разложив постели, мы задули свечу. Целиком раздеваться я постеснялась, на себе оставив сорочку и нижние юбки (но корсет пришлось-таки снять, спать в нем неудобно). Оба легли и затихли. Вскоре Пьер захрапел, и я успокоилась. Было жарковато и душно. Где-то за окном, выходившим на Дворцовую площадь, слышались звуки развода караула. Наконец, начала тоже забываться, и пред глазами отчего-то возникла мадам Дидро, весело игравшая на клавесине, а потом, глядя на меня, попросившая: «Назови дочку Мари-Люси». — «Дочку? — удивилась я. — Но врачи сказали, что детей у меня не будет». — «Будет, будет, — рассмеялась тезка. — Вот увидишь». — «Но с Этьеном у нас не случалось близости около двух месяцев». — «Это ничего, это ничего», — повторяла она. Я проснулась и открыла глаза. В комнате все так же было душно и темно. «Дочка? Мари-Люси? — промелькнуло в мозгу. — Ах, боюсь, этот сон не в руку…» — и опять заснула.
Пробудилась внезапно от какой-то тяжести, навалившейся на меня. Ничего не могла понять, попыталась вырваться, но, увы, не смогла: это Пьер, сгорая от страсти, целовал меня в шею, щеки, губы и шептал какие-то жаркие слова. «Ты же обещал! — восклицала в отчаянье. — Как ты смеешь! Я и твой отец…» — «Мне плевать на отца, — бормотал неистовый «пасынок». — Он старик, а я молодой. Я хочу тебя…» — «Нет, мы не должны… Пьер, пожалуйста… Успокойся, пойми… Умоляю!.. Пьер!..»
Бесполезно.
Целомудренно опущу подробности, но признаюсь в главном: как ни странно, тем, что произошло, не была разочарована… Да, любила моего Этьена, но с Этьеном ощущения отличались от тех, что мне подарил Пьер. Я на долю мгновения ощутила даже некое удовлетворение… Отчего так бывает? Человек — во многом животное, и животные страсти часто верх берут над духовностью и разумом…
Утро было серое, туманное. За окном опять разводили караулы. Сев на кровати, я набросила на плечи одеяло. Пьер лежал у себя, заложив руки под затылок, и разглядывал потолок.
— Пьер, Пьер, — завздыхала я. — Что мы натворили!
— Что? — спросил он, повернув ко мне голову.
— Как я смогу смотреть в глаза твоему отцу?
«Пасынок» скривил губы.
— Очень даже просто. Ничего не было. Так, минутная слабость. Это же естественно: если два разнополых существа, молодых, темпераментных, спят бок о бок… Все закономерно. Сходим в церковь и отмолим грех.
— Нет, мне совестно.
— Перестань, не думай. Ведь тебе было хорошо? Я ведь понял, что тебе было хорошо. Вот и прочь сомнения. Эта ночь для меня тоже навсегда останется в памяти. Как счастливый эпизод в жизни. И наш маленький, маленький секрет.
— Ты отцу ничего не скажешь?
— Нет, конечно. Для чего беспокоить старика?
Вскоре нас пригласили на завтрак. За столом кроме великокняжеской четы были еще Разумовский и Никита Панин — граф, в недавнем прошлом — воспитатель Павла Петровича, а еще три фрейлины ее высочества. Разговор шел по-русски, и они не считали нужным что-ли