— Дорогой мэтр, разрешите представить вам ту самую девушку, о которой мы говорили накануне. Мадемуазель Колло.
Он взглянул на меня полусонно, как-то мельком. Обронил:
— Принесли свои работы?
— Да, мсье.
— Покажите.
Принялся разглядывать. Все его мешки и мешочки на лице сохраняли полную неподвижность, и понять, что он думает, было невозможно. Вдруг нахмурился и сказал:
— Вы обманываете меня. Это рисовал какой-то зрелый художник. Выдаете чужие произведения за свои. — И с негодованием отшвырнул листы от себя.
Я беззвучно расплакалась, стала нагибаться, собирая разбросанные рисунки, тихо повторяя сквозь слезы:
— Вы несправедливы, мсье… Это я сама, сама…
За меня заступилась мадам Дидро:
— Дорогой мэтр, да побойтесь Бога — девушка и так вся трепещет, ничего не ела за обедом, ожидая вашего вердикта… Я свидетель, что никто за нее не рисует.
Лемуан все еще сердился, широко раздувая ноздри. Глухо произнес:
— Ну, так пусть докажет. Прямо тут и сейчас нарисует мой портрет.
— Вы согласны, Мари-Анн? — обратилась ко мне моя тезка.
— Разумеется, мадам, — отвечала я, вытирая слезы.
Принесли бумагу и грифель. Я уселась на пуфик сбоку от придворного скульптора и внезапно пришла в душевное равновесие — творческий процесс мне придал силы и успокоение. Быстрыми штрихами начала набрасывать основные контуры. Рисовала с воодушевлением и азартом. Лемуан выходил у меня немного карикатурным, но ведь он и был на самом деле слегка смешон… Сглаживать, приукрашивать не стала. Будь что будет!
Встала, протянула ему готовый картон. Мэтр молчал какое-то время, напряженно сопя. А потом вдруг встал, опустился передо мной на одно колено, взял меня за руку и поцеловал мою кисть. Тихо пробормотал:
— Я прошу у вас прощения, мадемуазель Колло, что задел случайно. Вы действительно великий талант.
А собравшиеся вокруг нас гости стали аплодировать и преувеличенно восхищаться. Я не верила своему счастью: снова плакала, но уже не от страха, смешанного с унижением, а от радости. Наконец, сам Дидро сформулировал главный вопрос:
— Значит, вы согласны, уважаемый друг, взять ее к себе в ученицы?
Встав с колена, тот ответил:
— Нет.
Гости в изумлении замерли.
— Как? Но почему? — произнес хозяин дома.
— Потому что мне нечему ее научить. Девушка уже мастер.
Все заулыбались, убедившись, что дело не так уж плохо.
— Ах, не скромничайте, мэтр: молодому таланту есть что перенять у вас, это несомненно. И к тому же нелишне было бы попробовать ее силы в ваянии.
Повернувшись ко мне, несравненный Дидро спросил:
— Вы еще не лепите, мадемуазель Колло?
— Нет, мсье. Никогда не пыталась.
— Ну, вот видите. Женщина-художник — явление редкое, а тем паче женщина-скульптор — просто уникальное!
Помолчав, Лемуан кивнул:
— Так и быть, попробуем. Мадемуазель, приходите завтра ко мне в мастерскую — это улица Сорбонны, рядом с церковью Ришелье. Там каждый знает.
— А к которому часу вы позволите?
— Я обычно начинаю свои занятия в восемь утра. Вот и приходите к восьми.
— Бог ты мой, — удивилась мадам Дидро. — Это ж несусветная рань.
Лемуан даже бровью не повел:
— Тем, кто рано встает, тому Бог дает. На рассвете думается легко. — И взглянул на меня сурово: — Только не опаздывать. Не терплю опозданий, сразу выгоняю.
— Нет, не сомневайтесь, мсье, я приду вовремя.
А сама подумала: «Мне для этого надо выйти в половине седьмого, значит, встать в половине шестого. Как бы не проспать! Надо договориться с мадам Буше». Ею была моя соседка, молочница, и ее мальчики развозили свежее молоко по окрестным домам — с половины пятого утра до шести, и по просьбе жителей выполняли роль живых будильников (ведь часы-будильники были изобретены много позже).
Впрочем, будить меня не потребовалось — я почти всю ночь не сомкнула глаз, так переживала, что же ждет меня в мастерской скульптора. Вдруг он мне предложит стать натурщицей — и отец был прав: от позирования в обнаженном виде до постели мастера — один шаг. Правда, у Дидро промелькнула реплика, что почтенный возраст мэтра даст гарантию от поползновений. Но по виду Лемуан — вовсе не старик, и вполне способен теоретически… Ах! Страшно и подумать. Может, не идти вовсе? Нет, нельзя, нельзя: подвести супругов Дидро, так доброжелательно отнесшихся ко мне, и самой оказаться в дураках (а точнее — в дурах); уж пойду, а там видно будет; не понравится — просто убегу.
В половине шестого, получив от мальчика мадам Буше молоко и багет, неожиданно позавтракала с удовольствием, а, позавтракав, сразу успокоилась и повеселела. Привела волосы в порядок, платье и ботинки надела попроще, но, конечно, не слишком затрапезные, и в начале седьмого вышла из дому.
Воздух был чист и свеж, солнце поднималось из-за башенок Нотр-Дам-де-Пари, а кругом уже вовсю копошились работники — открывали ставни магазинов, расставляли стулья уличных кафе, разносили свежие продукты, собирали мусор; за повозками бегали собаки и надеялись, что им что-то перепадет; из ночных заведений, пошатываясь, выползали полупьяные посетители. Утренняя прохлада наполняла легкие и душу. В самом деле думалось легко. Предвкушала что-то очень важное в жизни — словно бы стояла на пороге грандиозных событий: шаг, другой — и ты уже не такая, как час назад, страхи и сомнения в прошлом, впереди — только счастье и слава. Нет, пожалуй, славы я никогда не жаждала — мне хотелось именно счастья, личного, домашнего, стать счастливой женой и матерью, если получится — и художником тоже, но последнее во вторую очередь. Я по-прежнему относилась к своему творчеству больше как к забаве, а не к смыслу моего пребывания на земле.
В половине восьмого оказалась возле кладбища Монпарнаса и свернула к Люксембургскому саду (от него до Сорбонны — рукой подать). Выйдя к рынку Сен-Мишель, я спросила у молодого человека, по его виду — мастерового, в кожаных штанах и кожаной курточке, а на голове, на давно не стриженых волосах — шапка-колпачок, сумка на плече:
— Извините, мсье, вы случайно не знаете, где здесь мастерская мэтра Лемуана?
Он уставился на меня голубыми телячьими глазами, а потом сказал хрипловатым голосом:
— Знаю, но не случайно, потому что работаю там.
— Неужели? Как мне повезло! Значит, следуем вместе.
Помолчав, он спросил:
— А зачем мадемуазель наша мастерская?
Я ответила с гордостью:
— Мэтр пригласил меня на учебу.
— Правда, что ль? Что же вы умеете?
— Рисовать портреты.
— О-ля-ля, вот не ожидал! Разрешите представиться: ученик и подмастерье мэтра Лемуана — Александр Фонтен.
— Очень приятно. А меня зовут Мари-Анн Колло.
— Вы не родственница знаменитого сапожника Колло, шьющего дамскую обувь?
— Я его дочь, — вздохнула. — К сожалению, мой отец умер два месяца назад.
— Искренне соболезную.
Мальчик мне понравился. Он не задавался и не строил из себя гения-художника, приближенного к мэтру, говорил просто, а порой даже простовато. И, обдумывая ответ, то и дело чесал свой нестриженный затылок. В общем, вахлачок, но забавный.
Я спросила:
— Это правда, что за опоздание Лемуан может выгнать?
Александр подтвердил:
— Запросто. Он вообще суров и не терпит никаких вольностей. Всё должно быть, как им велено. Но когда отдыхает, если выпьет, то совсем другой человек — шутит сам и смеется шуткам других.
— Много у него учеников?
— Ныне вместе со мной четверо. В прошлом же — и не сосчитать, воспитал едва ли не четверть нынешней Академии художеств.
Мы подошли к красивому трехэтажному дому с большими окнами, убранными решеткой.
— Как тюрьма, — сказала я.
— Что с того? — сморщился Фонтен. — А зато надежно. К мэтру раза три залезали грабители, воровали картины из его коллекции и мелкие скульптуры, и пришлось обезопаситься.
Поднялись на второй этаж, позвонили в двери. Лемуан открыл сам и смотрел на нас, уперев руки в боки (был он без парика и, как выяснилось, совершенно лысый):
— Ну-с, явились — не запылились. На часы смотрели? — И постукал пальцем по циферблату своего карманного хронометра. — Две минуты девятого. Две минуты! Черт знает, что такое. Говоришь им, говоришь — как об стенку горох. Обещал выгонять за опоздание — вот и выгоню.
Я пробормотала:
— Ах, мсье Жан-Батист, это все по моей вине — задержала мсье Александра, спрашивая дорогу. Без меня он не опоздал бы.
Но Фонтен опроверг мою версию:
— Нет, мсье, вся вина целиком на мне: начал ей хвалить по дороге вашу милость и настолько разошелся, что забыл про время.
Лемуан проворчал, но уже не так грозно:
— Охламоны. Глупые растяпы. Радуйтесь, что я сегодня добрый. И прощаю на первый раз. Но потом задержитесь снова — точно спущу с лестницы. Проходите.
В светлой и чистой мастерской там и сям расставлены были статуэтки, статуи, головы, торсы, руки и ступни — что-то из гипса, что-то из глины, что-то из мрамора. За мольбертами два ученика, в целом одетые, как Фонтен, только без шапок и курток, рисовали третьего, полуобнаженного, лишь с набедренной повязкой ниже талии. Все таращились на меня с любопытством. Мэтр сказал:
— Кавалеры, представляю вам новую мою ученицу — Мари-Анн Колло. Будет она трудиться наравне с вами. Но предупреждаю: кто ее пальцем тронет и тем паче — примется строить куры — сразу шею тому сверну, так и знайте. Никаких шашней и амуров у себя в мастерской я не потерплю. Точка. А теперь — работаем, работаем, нечего прохлаждаться.
Я, как все, получила мольберт-подставку и бумагу с грифелем. Несколько минут изучала модель, а потом наметила контуры будущего рисунка. Начала творить не спеша, чтоб не выглядеть самонадеянной дурочкой, и к обеденному времени только успела проработать голову и шею.
Где-то в час пополудни двое слуг внесли в мастерскую стол и накрыли трапезу. Лемуан разрешил нам прерваться и перекусить. С нами не садился и, пока мы ели, медленно прохаживался возле наших мольбертов.