от подобных терзаний. Камень (Гром-камень?) рухнул с души скульптора. Русские говорят — «гора с плеч». И ходил от этого веселый, даже насвистывал что-то легкомысленно. Значит, не любил, как бы я хотела? Нет, любил, только годы брали свое. И не чувствовал в себе силы на семью и детей. А теперь все устроилось лучшим для него образом: я ведь становилась мадам Фальконе, мы по-прежнему рядом, только в иных ролях; он и не в претензии; роль хорошего свекра и деда его устраивала.
Свадьбу мы назначили на субботу, 2 апреля. Срочно заказали мне подвенечное платье, новые туфельки и красивый парик. Пьеру тоже сшили новый камзол и туфли. Составляли список гостей. Хлопоты по организации стола полностью взяла на себя мадам Петрова при содействии нашего Филиппа. Пригласили музыкальный ансамбль из пяти человек (как без танцев на свадьбе?). Фальконе-старший написал письмо ее величеству с приглашением. Привожу ответ государыни: «Милый, дорогой друг, рада за Мари и за Вас. С Вашим сыном я пока не знакома, но, по отзывам Бецкого и цесаревны, он человек способный и дельный; видела его портрет Натальи Алексеевны — очень, очень недурно. Дай им Бог счастья и детишек! Я сама заглянуть к вам на свадьбу не смогу, но подарок молодым пришлю непременно. Неизменно Ваша — Екатерина». И ни слова о памятнике.
День венчания выдался немного морозным (вот вам и апрель — это Петербург!), но на удивление солнечным. Несмотря на близость католического храма (а вернее, помещения, где велись службы, — храм никак не могли достроить), ехали в двух каретах, присланных из Конторы от строений. В первой были Пьер, де Ласкари, Чекалевский и Фельтен. Во второй — я, Этьен, Александр с маленькой дочкой и Лосенко. Возле храма нас поджидали разодетые гости, в том числе Гордеев, Хайлов и Екимов (ученик Хайлова, отливальщик), — в общей сложности человек двенадцать. Женщин, кроме меня и четырехлетней Николь, не было вообще. Это, конечно, нарушало католическую традицию: у невесты должны на свадьбе присутствовать три ее подруги — свидетельницы; но таких у меня не нашлось — да, имела знакомых, даже приятельниц, но, увы, только православных. Ну, да ничего. Я привыкла с детства жить в обществе мужчин.
Гости и свидетели вошли в храм и разделись, положив шубы и пальто на задние скамьи. Дочь Фонтена, в красном платьице и с большим красным бантом на голове, очень волновалась от возложенной на нее миссии и все время теребила родителя, много раз повторяя, что ей надлежит совершить. Фальконе-старший исполнял роль моего отца, и ему предназначалось вывести меня к жениху; мы с ним не обмолвились ни единым словом.
Наконец, появился отец Жером в белом облачении с красным подбоем и приветствовал всех собравшихся. Заиграл клавесин, заменявший в храме орган, и Этьен торжественно повел меня к алтарю. А чудесная Николь, словно ангелочек, семенила за нами и разбрасывала вслед лепестки роз из корзинки. Возле алтаря находился Пьер — чересчур серьезный и надуто-торжественный. Фальконе-старший соединил наши руки, произнес что-то вроде: «Будьте счастливы, дети мои», — и кивнул с улыбкой. Мы уселись на специальные маленькие скамеечки.
Как положено, священнослужитель провел литургию, зачитал кусочки из Святого Писания и минут десять разглагольствовал о значении церковного брака. А потом перешел к вопросам:
— Вы пришли во храм добровольно и является ли ваше желание венчаться искренним и свободным?
Мы ответили утвердительно.
— Вы готовы ли хранить верность друг другу и в болезни, и в здравии, в счастье и в несчастье, до конца жизни?
— Да. Да.
— Вы имеете ли намерение с благодарностью и любовью принимать детей, которых пошлет вам Небо, и воспитывать их согласно учению Церкви?
— Да. Да.
Удовлетворенный, отец Жером обратился к Духу Святому с просьбой снизойти на молодоженов, а затем связал наши руки ленточкой. И сказал, чтобы мы, стоя лицом к лицу, дали супружеские клятвы. Пьер, взглянув на меня со строгостью, произнес:
— Дорогая Мари. Я безмерно счастлив. Гордость наполняет мне душу, ибо ты не только красивая молодая женщина, рассудительная и добрая, но еще и выдающийся скульптор. Обещаю беречь тебя и родившихся детей от всяческих невзгод. Ты не пожалеешь о сделанном выборе.
Я ответила:
— Дорогой Пьер. Благодарна тебе за эти слова. Постараюсь оправдать и твое доверие. Твой отец и ты стали мне родными. Я обоих вас не предам никогда, что бы ни случилось. Да поможет нам Бог.
Фельтен подошел с красной бархатной подушечкой, на которой лежали обручальные кольца, ранее освященные Жеромом. Пьер надел мне мое кольцо на безымянный палец левой руки, а я — ему его. И отец Жером прочитал «Отче наш», Заступническую молитву и затем благословил нас. Мы торжественно расписались в церковной книге. Снова заиграл клавесин, и под руку с моим новоиспеченным мужем я покинула храм, сделавшись мадам Фальконе…
Фальконе!
Но совсем иначе, нежели мечтала когда-то.
Странная насмешка судьбы. Я соединилась с Этьеном, стала законным членом его семьи, но всего лишь в качестве невестки. Не беда, пусть хотя бы так, лишь бы чувствовать его рядом, продолжать помогать, поддерживать. Без него я никто. Скульптором сделалась только его милостью. Он вдохнул в меня дух творения, как Всевышний наделяет бессмертной душой всех сущих. Он мой Бог. Не смогла я стать равной Богу, но зато осталась при нем, во служении Ему, в свете Его гения. И роптать поэтому не хочу, ни имею права.
Дома состоялось застолье, посреди которого вдруг возник генерал Бецкой и вручил нам подарки ее величества — мне большой золотой перстень с бриллиантом, а супругу — золотую булавку, тоже с бриллиантом, для галстука. Мы благодарили и просили Ивана Ивановича передать государыне, что безмерно польщены. Он садиться за стол не стал, выпил поднесенную ему чарку водки и, сославшись на занятость, быстро удалился.
Вскоре удалилась и я, чувствуя дурноту и слабость, поспешив отлежаться у себя в комнате. Полчаса спустя посетил меня Пьер. Был весьма нетрезв и, скабрезно улыбаясь, спрашивал, состоится ли сегодня брачная ночь; я ответила глухо, что боюсь за ребенка, дважды переживала выкидыши и обязана поберечься; обронив трагически: «Жаль!» — и поцеловав меня в переносицу, благоверный мой скрылся. Я вздохнула с неким облегчением. И когда уже совсем успокоилась, начала задремывать, вдруг пришел Этьен. Сел на краешек постели и, с любовью глядя в мои глаза, нежно провел ладонью по запястью. Прошептал:
— Не сердись, Мари…
— Ах, помилуй, за что? — удивилась я.
— Ты сама знаешь. Это я во всем виноват.
— Ты ни в чем не виноват, дорогой.
— Нет, не говори. Старый я дурак. И Дидро советовал, а я не послушал… Дорогая, прости. — И заплакал, как маленький ребенок, горько, жалобно, с трогательными всхлипами.
Я заплакала тоже, приподнялась на кровати и прильнула к нему, моему единственному, беззаветно любимому.
Мы сидели, обнявшись, и тихо плакали.
Бесконечно счастливые от объятий друг друга — и одновременно бесконечно несчастные от всего, что произошло с нами.
Лето 1774 года было во многом непростым. Дело с отливкой памятника совершенно не двигалось, и Этьен страдал, нервничал, бесился, угрожал отъездом во Францию, а Бецкой, де Ласкари и Фельтен еле уговорили его остаться. Прежде всего, конечно, Бецкой (он сказал мэтру конфиденциально, что ее величество в интересном положении от Потемкина, чувствует себя не лучшим образом: все-таки беременность в 45 лет — дело непростое, и не хочет, чтобы слухи расползались по обществу, собирается уехать на полгода в Москву, где венчаться тайно со своим фаворитом, а потом родить; якобы сказала, что коль скоро все пройдет хорошо, по приезде в Питер сразу выделит деньги на отливку). Фальконе согласился, скрипя зубами.
Наконец-то Россия заключила мирный договор с Турцией. А войска на Урале окружили армию Пугачева и со дня на день собирались его захватить. Но зато в Малороссии, по рассказам, казаки были недовольны намечающимся смещением своего гетмана (у царицы был план отменить их вольницу и включить в Россию на правах обычных губерний), а справляться одновременно с Пугачевым и малороссиянами сил не хватало. Все боялись крупных беспорядков.
Потрясения были и в семейных делах. Александр Фонтен все-таки заставил свою жену полностью признаться, что она беременна от Поммеля, но великодушно простил после уверений супруги, что она раскаялась и клянется в грядущей верности; а зато состоялся резкий разговор мужа и любовника, переросший в драку; у литейщика оказался нож в руках, и Фонтен мог отправиться к праотцам, если бы Филипп не вмешался и не разнял драчунов. Оба отползли друг от друга, как побитые псы, утирая кровь и сукровицу. Продолжение последовало вскоре: мой приятель явился к Фальконе и потребовал изгнать своего соперника, поступившего, как последний негодяй. Мэтр пытался успокоить резчика: личные дела не должны влиять на работу, можно ссориться сколь угодно на досуге, но служебные обязанности исполнять нужно подобающе. Александр упрямился: срок его контракта подходил к концу, и в сложившейся ситуации продлевать категорически не хотел. Заявил в запале: «Выбирайте, мсье Этьен — или я, или он. Если он, то по осени я отбуду с семейством в Париж». — «Стой, не горячись, — уговаривал помощника скульптор. — Он литейщик, предстоит литье, не могу отказаться от его помощи». — «Вы вполне справитесь с Хайловым и Екимовым». — «Нет, нужны дополнительные умелые руки». — «Значит, уезжаю в Париж». — «Не спешите, Фонтен, и позвольте улечься страстям, время вылечит». — «Я уже решил».
И действительно начал собираться в дорогу. Я пыталась тоже его отговорить: рисковать женой на восьмом или девятом месяце беременности, отправляясь в путь, чистое безумие, так как или растрясется в карете, или укачает ее на море. Но Фонтен твердил, что его это не волнует, потому что ребенок от другого мужчины, будь что будет. Мы фактически поссорились: я сказала, что не думала о нем как об этаком жестоком и черством человеке.