е высочества. Вскоре вышла великая княгиня. В парике, затянутая в шелка и корсет (несмотря на то что, по слухам, находилась уже на четвертом месяце), с легким гримом на лице. Улыбнулась мило. И спросила по-русски, хоть и с акцентом:
— Как вы поживаете, мадам Фальконе? Рада вас видеть. Получить от вас мой портрет — честь для меня.
— А работать над вашим портретом — честь для меня.
Обе рассмеялись.
— Как мне сесть?
— Как желает ваше высочество. Я не отниму много времени. Сделаю лишь несколько грифельных набросков, а лепить стану у себя в мастерской.
— Разве вы не будете сразу высекать из мрамора?
— О, конечно, нет. Вылеплю вначале из глины, покажу вам, великому князю и ее величеству. Ежели одобрите, то перенесу в мрамор.
— Хорошо. — Сидя против меня и позируя, мягко перешла на французский: — Как вам здесь живется, в России, мадам Фальконе?
— В целом неплохо. Поначалу все казалось в диковинку, но потом привыкла. Тут родилась доченька моя. Я уже больше думаю по-русски, чем по-французски.
— Я стараюсь тоже. Но пока еще думаю по-немецки, а потом мысленно перевожу на французский или русский. Муж доволен моими успехами в русском языке.
— Поздравляю. Русский язык намного грубее французского и итальянского, но фольклорные песни очень музыкальны и поэтичны.
— Да, да, я заметила, — согласилась Мария Федоровна. — Часто заставляю моих русских фрейлин петь народные песни. Очень обогащают мой словарный запас.
Разговор наш тек непринужденно и, не побоюсь сказать, вполне душевно. Не было в великой княгине той фанаберии, что бывает свойственна немецким аристократам. Мы в тот день расстались почти подругами.
Над ее портретом мне работалось чрезвычайно легко. До конца апреля глиняный эскиз был уже готов. В деревянном ящике отвезли его во дворец. Вскоре получили обратно с комментариями Бецкого. Он писал, что работа одобрена, пожелания следующие: сделать лоб повыше, а подбородок поменьше, нижнюю губу не слишком выпячивать, брови приподнять; остальное сделать как есть. Я взялась за мрамор. Делать это без помощи Александра Фонтена, виртуозного резчика, было трудновато, но Этьен часто выручал — и советом, и делом. В общем, справилась к середине лета. Отвезли скульптуру в Царское Село, а спустя неделю флигель-адъютант мне доставил благодарственное письмо от ее высочества и бриллиантовое колье. До сих пор храню его средь моих драгоценностей — после смерти перейдет в наследство дорогой Машеньке.
Но, конечно, время возвращения к мужу было снова упущено. Как могла, успокаивала его в письмах. Отвечал он сдержанно и редко. В основном просил денег; мы с Этьеном слали сколько могли, а ему, видимо, казалось этого мало и просил еще и еще. Даже однажды написал: не согласна ли я сочинить доверенность, по которой он смог бы распоряжаться моим счетом в банке (тем, что брат открыл на мое имя и куда клал мои деньги, отсылаемые ему из России за десять лет). Опасаясь, что муж их прокутит до последнего сантима, вежливо, но твердо отказала ему. Пьер обиделся и прервал нашу переписку…
Наконец, Фальконе-старший и Хайлов полностью изготовили форму для отливки верхней половины памятника. Начиналось самое главное…
Вновь предприняли меры пожарной безопасности: по периметру мастерской стояли войска, по команде готовые броситься тушить вспыхнувшее пламя (завезли специально емкости с водой), жителей окрестных домов и чиновников близлежащих учреждений эвакуировали. Я и дочка тоже покинули наше обиталище, от греха подальше, и устроились в кофейне на Невском, сняв отдельный кабинетик, где я читала Машеньке сказки Шарля Перро по-французски. Чтение по-русски и по-французски девочка необычайно любила. Ей тогда уже был четвертый годик, и она свободно болтала на двух языках, правда, не совсем правильно выговаривая некоторые буквы. (Между прочим, называла Этьена не дедушкой, а папа.) Мы уговорились с Фальконе-старшим, что когда отливка будет закончена, Фрол, молодой помощник Хайлова, прибежит к нам и известит о финале операции.
Время тянулось медленно. Я уже и выпила две чашечки шоколада (дочка — молока), и прочла сказки, и загадывала ей русские загадки целых полчаса, наконец Мари-Люси, утомившись, прикорнула на диванчике, а посыльный никак не шел. Дождалась, слава Богу: Фрол возник на пороге кабинетика запыхавшийся, взволнованный, кланялся и улыбался: «Ваша милость, велено передать: все в порядке». Я, не выдержав, бросилась к нему и схватила за руки:
— Расскажи, расскажи, как оно прошло.
Он слегка смутился:
— Да чего ж рассказывать, ваша милость? Никаких неприятностев, как тогда, не случилося. Трубы с формой выдержали металл. Ноне застываеть. Печку загасили, можно возвертаться.
— Вот спасибо за хорошие новости, — и вручила ему серебряный рубль.
Фрол вначале отказывался, но потом принял с благодарностью. Дочь еще спала, он понес ее на руках.
Дома я оставила Машеньку под присмотр Филиппа (утром он категорически отказался покидать помещение на время отливки, заявив, что будет выносить вещи в случае пожара, коротая время игрой на заветной свирельке) и стремглав побежала в литейную мастерскую. Оцепление уже сняли, бочки с водой увозили, жители и чиновники расходились по своим местам. Хайлов, Екимов и Этьен сидели по лавкам, потные, усталые. Фальконе вроде не обрадовался моему появлению, как-то вяло бросил:
— A-а, это ты… Как малышка?
— Спит. А вы? Получилось все-таки?
— Ох, боюсь загадывать. Трепещу, аж поджилки трясутся. Если снова брак, я не вынесу и повешусь.
— Ну, ну, мсье мэтр, прочь уныние. Все будет хорошо.
— Все в руцех Божьих.
Предложила им пойти пока пообедать, но они отказались. Ждали затвердения бронзы несколько часов. Встали, перекрестились, и Екимов с другими помощниками начал разбивать и отколупывать форму. Корка трескалась, осыпалась. Неожиданно из нее распростерлась правая рука императора — правильно отлитая, каждый палец в целости, мы от счастья ахнули, я и Фальконе обнялись. Дальше — больше: голова лошади, грива и вторая рука всадника… Вот последний взмах молотка — шум опадающих кусков формы, — и увидели голову Петра («мою» голову! — или почти «мою»!) — грозную, воодушевленную, гордую. Господи! Свершилось! Верхняя часть памятника оказалась отлитой безукоризненно. Только небольшие зазубрины и «отростки» (это остатки труб, по которым бежал расплавленный металл) — зачищай, чекань, спаивай оба фрагмента и уже можно устанавливать! Радости нашей не было границ. Все обнимались, целовались, без различий званий и чинов, плакали от радости и смеялись, поздравляя друг друга. Фальконе пригласил всех в дом — наконец-то пообедать и выпить. Бурное застолье продолжалось у нас до самой ночи…
А когда гости разошлись и Филипп, сам изрядно выпивший, собирал со стола объедки и посуду, мэтр взял меня за руку, заглянул в глаза и спросил:
— Ну, Мари, твой единственный предлог, чтоб не ехать в Париж, отпал. Значит, уезжаешь?
Я не знала, что ему ответить. Просто обняла и, уткнувшись носом в его воротник, горько-горько расплакалась.
Глава десятаяК РОДНЫМ ПЕНАТАМ
Ехать страшно не хотелось. Хоть и собиралась в дорогу, но очень медленно, без малейшего желания. Радовалась каждой возможности отложить путешествие — то отсутствие подходящего корабля, то простуда дочки, то простуда Фальконе-старшего. В общем, дотянула до зимних холодов, окончательно решив отправиться в марте 1778 года.
А работа над статуей замирала только в сильные морозы — в остальное время не прекращалась ни на день. Мэтр привлек своего знакомца — часовых дел мастера из Швейцарии Альфреда Сандоза (или, по-немецки, Сандоца) — он чинил куранты на башне Петропавловской крепости после давнишнего пожара. Часовщик обследовал статую на предмет микротрещин и скрытых полостей и пришел к положительным выводам: можно без боязни чеканить и зачищать. Сам Альфред был весьма колоритной личностью: здоровяк с короткой бородкой, весь седой, и глаза хитрые. Подарил Фальконе карманные часы, где на крышке значилось название его фирмы — Alfred Sandoz, За свою работу с курантами брал с властей немалые деньги, а Этьену помогал совершенно бесплатно. И по-русски выучил только два слова: «спасибо» и «водка». Уговаривал мэтра:
— А поехали к нам, в Швейцарию? Черта лысого вам сдалась эта Франция? Купите или выстроите шале, будете коротать старость на альпийских лугах. Это ж сказка!
Скульптор отвечал, улыбаясь:
— Нет, селиться в Швейцарии не хочу. Я родился во Франции и хочу умереть во Франции. А вот в гости приеду с удовольствием.
И Сандоз говорил Филиппу:
— Водка, водка! — А когда слуга для хозяина и часовщика приносил графинчик, две рюмки и два соленых огурчика, заключал: — Спасибо, спасибо!
Время шло незаметно: не успела оглянуться — на дворе уже декабрь 1777 года. В императорской семье случилось прибавление — появился первенец, мальчик, названный по желанию бабки, Екатерины П, Александром. Говорили, что прочит ему великое будущее — станет вровень с Александром Македонским и Александром Невским (мы и думать не могли в то время, что, действительно, этот младенец, став впоследствии русским императором, во главе своей армии покорит Париж!). А в моей личной жизни тучи неизменно сгущались: Пьер, обидевшись, что не еду к нему и не разрешаю пользоваться счетом, перестал писать совершенно. И когда получила письма от брата и от Фонтена, мне и вовсе стало не по себе. Вот отрывки из их посланий.
«Дорогая сестренка, я уже и прежде сообщал тебе, что твой муж, Пьер Фальконе, приходил ко мне и просил взаймы. Я ему ссудил, не особенно рассчитывая на возврат, так оно и случилось: заявился недавно как ни в чем не бывало, но не для возврата долга, о котором и речи не было, а с настойчивой просьбой разрешить ему распоряжаться твоими деньгами в банке. Был явно подшофе. Я ему ответил: не могу, так как сам не распоряжаюсь твоим счетом, только кладу поступления твои из России. Пьер вспылил, обозвал меня и тебя мерзкими словами, да еще и при детях. Возмутившись, я немедля указал ему на дверь и фактически спустил с лестницы. Извини, родная, что так получилось. Исходил я из лучших побуждений, охраняя твой капиталец. Ведь на самом деле ты мне написала доверенность, и при случае мог бы взаимообразно брать у тебя со счета кой-какие денежки, но ни разу этим не воспользовался, правда. И супругу твоему не позволил — все растратил бы, шельмец, как пить дать. Не дождется! Ты вернешься, и тебе твои средства очень понадобятся. А тем более что на Пьера, судя по всему, рассчитывать не придется. Извини еще раз. Твой брат Жан-Жак».