[12], посмотреть на шедевры римских зодчих и скульпторов. Самое теперь время». Я его горячо поддержала.
Вскоре неожиданно были приглашены на прием в Версаль — и Этьен, и я, и мсье Дидро. Будучи в недоумении, обратились к ученому. Он открыл секрет: русский великий князь Павел Петрович и его супруга Мария Федоровна путешествуют по Европе инкогнито — под придуманной фамилией «князей Северских». И теперь они во Франции — на торжественный обед в их честь попросили позвать и нас. Значит, не забыли! Или даже в пику своей мамочке: та не удосужилась вызвать мэтра в Петербург на открытие памятника, а сынок привечает и чествует. Что ж, какие бы мотивы ни двигали этими людьми, мы остались довольны. И со всей серьезностью готовились к походу в королевский дворец. Кучу денег истратили на новую одежду, обувь и головные уборы. В день приема по дороге в Версаль к нам заехал Дидро (без жены — с ней давно расстался, хоть официального развода и не было), взяв нас в свою карету. Выглядел неважно — бледный, с ввалившимися щеками. Он страдал желудком еще со времени своего путешествия в Россию, но лечиться категорически не хотел, утверждая, будто все врачи — шарлатаны, только травят лекарствами и дерут три шкуры. Но старался улыбаться и рассказывал какие-то веселые байки.
Во дворце царило столпотворение — бесконечные вереницы карет, всё в иллюминации, музыка играет, толчея. Еле протиснулись в один из главных залов. Мэтр Дени уверенно направился к королеве, мы же вслед за ним.
— О, мсье Дидро! — воскликнула она, обмахиваясь веером. — Как я рада вас видеть! Наступило ли улучшение вашего здоровья?
Тот многозначительно поклонился:
— Мерси бьен, ваше величество, я держусь из последних сил. При поддержке моих друзей — разрешите вам представить мсье и мадам Фальконе. Но они не муж и жена, а невестка и свекор.
— Да, да, я наслышана, — улыбнулась Мария-Антуанетта. — Мне рассказывали о вашем, мсье Фальконе, памятнике Петру в Петербурге и показывали гравюру. Очень впечатляет. Вы знакомы с князьями Северскими из России? — И она направила кончик сложенного веера в сторону августейшей супружеской четы, что сидела неподалеку.
— Да, имели честь, — отозвался Этьен. — С маменькой его состоял в переписке. А Мари лепила бюсты императрицы и великой княгини.
— Замечательно. Я преподнесла Марии Федоровне ваш туалетный сервиз, и она от него в восторге.
— Я весьма польщен, ваше величество.
Павел Петрович подошел к нам сам, без особых церемоний. Говорил приветливо:
— Дорогой мсье Этьен, милая мадам Мари, должен извиниться перед вами от всего нашего семейства — за неприглашение на открытие монумента. Это происки Бецкого — к сожалению, Като[13] слишком уж прислушивается к его мнению. Ну, да Бог с ним вообще. Он теперь серьезно болеет, может не оправиться вовсе. Получил, как говорится, по заслугам. А не делай людям плохого! Кстати, знаете, за кого он выдал воспитанницу свою, а на самом деле дочку? За испанца, адмирала де Рибаса, и она родила ему детей. Так что есть кому оставить многомиллионное состояние. Да, Бецкой — один из богатейших людей России. Может быть, богаче него только Строгановы и Демидовы…
Провели во дворце несколько часов, а потом в карете все того же Дидро вместе с ним отправились по домам. Мсье Дени так устал, что проспал всю дорогу от Версаля до Севра. А потом, простившись с нами, сразу вновь отключился.
Мы, усталые, но веселые, поднялись в квартиру Фальконе — и столкнулись с плачущим Филиппом. Из его бессвязного рассказа выяснилось следующее: в наше отсутствие приезжал Пьер в сопровождении — знаете, кого? — Поммеля (тот давно перебрался в Париж, и они промышляли вместе). Требовали хозяев, а когда узнали, что мы в отсутствии, приказали Филиппу накрыть на стол. И пока слуга колдовал на кухне, неожиданно смылись. Да не просто так — а забрав с собой Машеньку!
Мы стояли, словно громом пораженные. Понимая, что теперь нам действительно мелкой суммой от несносного отпрыска Этьена не отделаться…
Разумеется, Фальконе-старший раскипятился, стал кричать, что вызовет полицию и засудит сына за похищение девочки. Я его усмиряла, говоря, что никто судить Пьера не подумает, так как он законный родитель и имеет право видеться с ребенком.
— Как же поступить? — перестав шуметь, мэтр бессильно опустился на стул.
— Самое простое — ждать его условий. Новой суммы, за которую он отдаст Мари-Люси.
— А не самое простое? — поднял на меня страдальческие глаза.
— Действовать через Александра Фонтена.
— Как это?
— Ты забыл, что сын у него от Поммеля?
— Да, я помню.
— Мне Фонтен жаловался, что его жена от него ушла: забрала сына и перебралась к Поммелю, прибывшему в Париж.
— Ну, так что с того?
— Есть основание для судебного иска: Александр по закону — отец мальчика, а жена сбежала с ребенком к любовнику и прелюбодействует. Тоже станем шантажировать — или отдавайте Мари-Люси, или Александр подает в суд.
Но Этьен и слушать не захотел:
— Нет, и еще раз нет! Чтобы я пал так низко — занимался шантажом? За кого ты меня принимаешь? Как тебе самой это в голову пришло?
— С волками жить — по-волчьи выть.
— Чепуха. Заниматься низостью на чужую низость — непристойно. Лучше я отдам им все деньги, чтобы выручить внучку.
— И останешься нищим? А они их пропьют.
— Пусть. Плевать. Машенька дороже. И потом заплачу им не просто так, а потребую подписать бумагу, заверенную нотариусом, что искомая сумма окончательна и другой требовать не станут.
— Полагаешь, это их остановит?
— Я надеюсь.
— Ты смешной фантазер, ничего не понимающий в жизни.
Но, конечно, поступили, как он хотел. Через день приехал Поммель и привез письмо от Пьера: тот обещал вернуть девочку за 400 тысяч ливров. После долгих препирательств мы сошлись на 200. Основную часть внес Фальконе, остальное — я. Пригласили нотариуса и оформили сделку юридически. А Поммель привел Машеньку, ждавшую нас тогда внизу в карете. Бросились друг другу в объятия, плакали от счастья.
Мэтр сказал сыну, что отныне не хочет ни видеть его, ни слышать, пусть идет ко всем чертям. Пьер смеялся и говорил, что с таким деньжищами у него не возникнет ни малейшей потребности общения ни с женой, ни с дочкой, ни с отцом. На такой ноте и расстались.
А когда все уже пришли в себя и повеселели, неожиданно услышали от Мари-Люси:
— Вы напрасно злитесь на папа, он хороший. Не читает нотаций и не заставляет мыть руки перед едой. С ним легко.
— С нами, получается, тяжело?
Чуть смутившись, девочка ответила:
— Нет, я вас, конечно, тоже люблю. Но люблю и его, моего папа. Пусть он непутевый, только мне нравится.
Вот вам и детская «благодарность». Отдаешь им здоровье, нервы, знания, деньги, жизнь, в конце концов, а они принимают это как должное. Никакого сочувствия. Или это кровь Фальконе-младшего в ней играла? Впрочем, зря сердиться не буду: вскоре дочь забыла об отце и не вспоминала ни разу. Лишь спустя много лет… Но об этом чуть позже.
В 1783 году мне исполнилось тридцать пять. Празднеств я устраивать не хотела, но на званый обед пригласила близких мне людей. Кроме Машеньки и Этьена были мой брат с детьми, Александр Фонтен с дочкой и его сестра с двумя сыновьями. Собрались в Севре, где Филипп накрыл в мастерской мэтра, всем хватило места. Говорили добрые слова обо мне, о моих скульптурах и моей помощи в Фальконе-старшему в Петербурге. Я благодарила и кланялась. Сообщила:
— Скоро снова в путь.
Все наперебой стали спрашивать:
— А куда, куда? В Петербург?
— Упаси Боже! Хватит с нас России. Собираемся ехать в Италию — Рим, Флоренция, Генуя, Венеция. Порисуем пейзажи, отдохнем, подлечимся. Девочке полезен морской воздух.
Гости одобряли. Разъезжались в хорошем настроении, мы их проводли до колясок. А когда вернулись домой, Фальконе почувствовал себя плохо. Побежали за доктором, тот произвел кровопускание… Нет, не помогло.
Целую неделю боролись за его жизнь. Наконец, он очнулся, начал узнавать окружающих, понемногу и пить, и есть. Но не мог ни вставать, ни говорить. Я с Филиппом ухаживала за ним, как за маленьким ребенком…
Это были долгие, бесконечные восемь лет, о которых писать нет сил. Восемь лет болезни. Восемь лет отчаяния. Восемь лет лекарств, процедур, попыток реабилитации и потери надежд. Я совсем перестала ваять и рисовать, уделяя внимание только Этьену и дочке. Слава Богу, Мари-Люси радовала меня — занималась с учителями прилежно, много читала, говорила помимо французского на трех языках (русском, итальянском, немецком) и к семнадцати годам превратилась в стройную красавицу. Главное, унаследовала от деда голубые насмешливые глаза. И покладистость. Правда, иногда у нее случались вспышки гнева, чем напоминала отца, но довольно короткие — вспыхивала и гасла.
В эти годы пережили еще одну потерю — умер Дени Дидро. Я была на его похоронах. Возложила цветы на могилу от Этьена и от себя. Постояла, поплакала. Оборвалась предпоследняя ниточка, связывавшая меня с юностью. А последней был сам Этьен.
Иногда до нас доходили сведения о Пьере — о его кутежах и бесчинствах, но у нас в гостях он ни разу не был, Бог миловал. Говорили, что видели его во время штурма Бастилии в 1789 году на стороне восставших, а потом болтали, что как будто бы примкнул к якобинцам. Не имела понятия. Все революционные события промелькнули мимо нас. Мы с Мари-Люси волновались больше о здоровье Этьена, чем о жизни и судьбе королевской семьи.
Вскоре после встречи нового, 1791 года, Фальколне-старшему стало хуже. Он на пальцах и немногими словами, бывшими в его распоряжении, попросил меня разыскать Пьера, чтобы попрощаться. Не могла ни спорить, ни перечить. И поехала к брагу, чтобы получить от его свояченицы Марго и ее мужа-якобинца хоть какие-то сведения о моем бывшем муже. Дело в том, что мсье… нет, теперь уже гражданин