В ненасытные двадцать шесть Джордж Грейвнер смотрелся безликим парламентским деятелем, как если бы ему, уже достигшему известности, перевалило за пятьдесят. К тесноте моего крохотного обиталища он относился по-светски снисходительно, однако дружески подтрунить на сей счет ему и в голову не приходило. Именно там, у себя, я и возвестил Джорджу о явлении Фрэнка Солтрама — и, помнится, сразу же был слегка озадачен внезапным раздражением, какое вызвал у него мой возбужденный рассказ. Поскольку о Солтраме Грейвнер слышал впервые, причиной взрыва неудовольствия с его стороны послужило, очевидно, новое свидетельство нелепого поведения Малвиллов. Знакомство с ними (вернее, с Аделаидой) у нас обоих завязалось со времен детской дружбы: тогда Аделаида была еще девочкой, дочерью семейства, с которым наши семьи приятельствовали из поколения в поколение. Будучи старше нас с Джорджем и явно обходительнее, Аделаиду очаровал Кент Малвилл: она вышла за него замуж, и я приобрел нового друга, зато Джордж потерял старого. Мы с Грейвнером (каждый по-своему) были задеты их прискорбной, по выражению Джорджа, общественной деятельностью; оба мы досадовали на сам характер их сентиментальных хлопот довольно-таки сомнительного пошиба (словцо тоже принадлежало ему). В глубине души я таил убеждение, что милая парочка из Уимблдона — не что иное, как пара прекраснодушных остолопов, однако почитал долгом открыто перечить Джорджу, едва только он принимался фыркать на Малвиллов; да и в том случае, если бы мы достигли согласия, наше единение проистекало бы из разных источников. Джордж был британцем до мозга костей: я это понял, когда он, скользнув скучающим взглядом по тесно уставленной переплетенными томиками этажерке, пренебрежительно отвернулся от моего скромного собрания французских авторов.
— Естественно, я в жизни его не видел. Яснее ясного, что это отъявленный шарлатан.
— Яснее ясного, что вовсе нет! — вырвалось у меня. — Ах, если бы дело обстояло именно так…
Мое невольное восклицание, должно быть, и положило начало тому, что обратилось позднее в болезненно затяжную жажду бездумной, необременительной развязки. Грейвнер, помолчав, глубокомыленно причислил нового знакомца Малвиллов к диссентерам[30]. Суть обаяния мистера Солтрама, возразил я, кроется в исключительной широте его умственного кругозора; однако Грейвнер упорно продолжал твердить, что образованный невежда заткнет за пояс любого необразованного, и уверял, будто мне нетрудно будет убедиться (раз уж по легкомыслию я не удосужился выяснить это безотлагательно) в происхождении ближайшего предка моего кумира из рода завзятых методистов — торговцев сыром.
— Допустим, — кивнул я, слегка смущенный его настойчивостью, — очень может статься, что ты не ошибся, но скажи, Бога ради, откуда у тебя такая в этом убежденность?
Вопросом своим я расставлял ловушку — в надежде услышать от Джорджа: да ведь этот несчастный не был одет к обеду… Джордж, однако, почуял подвох и ловко парировал мой выпад с неожиданной стороны:
— Да потому, что он сочинен Малвиллами. Никто так не склонен обманываться, как они. Им в каждом гусаке видится лебедь. Малвиллы и созданы для того, чтобы их обводили вокруг пальца. Они это обожают, без мошенников им жизнь в тягость. Сами они ни в ком и ни в чем ни черта не смыслят, а от их христианской сердобольности станет тошно всякому, — впрочем, может, оно и к лучшему!
Взвинченная инвектива Грейвнера была, не сомневаюсь, простой случайностью, но тем не менее оказалась, странным образом, чуть ли не предвидением. Не помню, к чему свелся мой протест, однако Джордж продолжал:
— Позвольте мне задать один пустяковый вопрос. Можно ли этого человека назвать истинным джентльменом?
— Истинным джентльменом? Не слишком ли ты спешишь с приговором, дружище?
— Коли я прав — ничуть. Недаром Малвиллы вцепились в него мертвой хваткой, — должно быть, это пройдоха из пройдох.
— Я бы, наверное, почувствовал себя задетым, — вставил я, — если бы не знал, что я, к примеру, у них далеко не в фаворе.
— Не будь таким самоуверенным! Я соглашусь, что мистер Солтрам — джентльмен, но признай сначала, что он пролаза хоть куда.
— Логика просто чудо! И благожелательность твоя достойна не меньшего восхищения.
Мой друг слегка покраснел, но по-прежнему стоял на своем:
— Где только Малвиллы раскопали это диво?
— Полагаю, их поразила какая-то из публикаций мистера Солтрама.
— Воображаю, что за скукотища!
— Думаю также, Малвиллы прониклись к нему сочувствием, их озаботили всякого рода трудности, с которыми ему пришлось столкнуться…
— Ну разумеется, смириться с этим было выше их сил — и они с радостью кинулись оплачивать его долги!
Я ответил, что о долгах Солтрама мне ничего не известно, и напомнил моему гостю о положении нашей дорогой четы: хотя Малвиллы и не сущие ангелы, сказал я, но все же не идиоты и не миллионеры. Их главная цель, добавил я, заключается в том, чтобы примирить мистера Солтрама с его супругой.
— Ага, значит, он самым бессовестным образом ее бросил! — удовлетворенно хмыкнул Грейвнер. — Нечто подобное я и ожидал услышать. Сердечно рад, что ты меня не разочаровал.
Я напряг память, восстанавливая в голове рассказ Аделаиды.
— Да нет, Солтрам ее не бросал. Напротив, это она его оставила.
— Оставила его — нам, в наше распоряжение? Нет, это поистине чудовищно! Премного благодарен, но я от такого подарка отказываюсь наотрез!
— Погоди, ты еще услышишь о нем вдосталь, желаешь ты того или нет. Я не могу, просто не в состоянии избавиться от мысли, что Солтрам — птица высокого полета.
Признаюсь — не без некоторой внутренней неловкости, — я уже напал на нужный тон, который вернее всего выводил моего старого друга из равновесия.
— Ну конечно же, это сущая мелочь, о которой не стоит и толковать, — съязвил Грейвнер. — Однако ты забыл упомянуть, на чем, собственно, основана его репутация.
— Как на чем? Ведь я тебя уже чуть не уморил, твердя одно и то же… На исключительной силе его интеллекта.
— Отраженного в его писаниях?
— Возможно. Во всяком случае, его высказывания переполнены содержательностью до краев. Они настолько богаты мыслью, что готов поклясться — ничего подобного я сроду не слыхивал.
— Так-так, и о чем же он разглагольствует?
— Дорогой мой, что за вопрос? Да обо всем на свете! — с жаром отозвался я, припомнив бедняжку Аделаиду. — Солтрам излагает свой собственный взгляд на любой предмет, — смилостивившись над собеседником, уточнил я. — Тебе необходимо услышать его самому, иначе ты меня не поймешь: говорю тебе, это нечто бесподобное!
Не скрою, я слегка сгустил краски, однако тем самым всего лишь чуточку забежал вперед: дальнейшая судьба мистера Солтрама, насколько я мог судить на основании наших новых встреч, полностью подтвердила мои слова. Не отказал я себе и в небольшом поэтическом преувеличении, когда торжественно провозгласил, что Фрэнк Солтрам, овеянный легендами, будет превознесен грядущими поколениями как величайший из наиболее знаменитых в истории говорунов.
Собираясь уходить, Джордж Грейвнер вопросил, чего ради мы затеваем возню вокруг какого-то краснобая — всячески его восхваляем, осыпаем благодеяниями… От большого болтуна жди большой беды. Языком человечество работает без устали — сверх всякой меры. Мы утопаем в празднословии, наш век погибнет от пустозвонства. В данном пункте, однако, я искренне расходился с Джорджем Грейвнером. На мой взгляд, мы утопаем вовсе не в речах — нас захлестывают волны бессмысленного шума. Мы гибнем не от избытка красноречия — от бесплодного сотрясения воздуха. Умение владеть словом — удел немногих избранных; это подлинный дар богов, одна из лучших земных отрад — сверкающий бриллиант на рваном плаще, в который кутается человечество. Многим ли суждена эта привилегия, часто ли попадаются нам истинные мастера слова? Мы погибаем от затянутости монологов?! Да нет же, совсем наоборот — задыхаемся от нехватки дельных речей! Дурная писанина — отнюдь не потакание читателям, как представляется многим. И даже прекрасные книги не сравнятся с живой речью. Лучшие литературные образцы немало заимствовали от устных бесед. Нас самих, увлеченно заявил я напоследок, потомки, возможно, будут вспоминать прежде всего как чутких слушателей прославленных ораторов.
Глянув на часы, Грейвнер сообщил мне, что уже полночь. Последовавший с его стороны ответ на мою тираду как нельзя лучше характеризовал его личность.
— Существует одно решающее обстоятельство, — веско проговорил он. — Оно обязательно и для трибунов, и для заик.
По выражению лица Джорджа я мог предположить, что он объявит: несущественно, талантлив оратор или бездарен; важно одно — джентльмен он или нет. Вероятно, именно это Джордж и имел в виду, однако лишил меня удовольствия убедиться в собственной проницательности, повернув свою мысль другим боком:
— О действительных достоинствах человека мы судим единственно по его поведению в обществе.
Джордж все еще держал в руке часы, и я упрекнул его в жульничестве: дескать, неспроста он напомнил мне, что уже полночь. Именно в эту пору я всегда признаю свое поражение… Мой шутливый тон нимало его не смягчил. Со всей непреклонностью он подчеркнул: провозглашенное им правило исключений не имеет.
— Ни единого исключения?
— Ни единого!
— Теперь я буду стремиться к порядочности во что бы то ни стало, — рассмеялся я, провожая его к дверям. — Даже если придется сделаться ради этого порядочным занудой.
Первая встреча с мистером Солтрамом доставила мне самые свежие и незабываемые переживания, однако вечер, выпавший на мою долю четыре года спустя, поверг меня в полное расстройство чувств. К тому времени я уже отчетливо усвоил, что талант мистера Солтрама отчуждать от себя людей таится главным образом в его неиссякаемой способности повторяться. Но тот не знавал Фрэнка Солтрама во всем его блеске, кто не слыхал его покаянных речей. На ту пору они, в сущности, и пришлись, поражая мощью и великолепием почти что оркестрового звучания. У меня возникло предощущение, будто впереди у нас — нечто совершенно превосходящее все фантазии. И точно: мы приложили самые ревностные усилия, дабы поставить мистера Солтрама на ноги,