врагами, побаиваться собственного сына?
И все же он пока не решался сообщить ему, что вскорости его брат вернется в Рим.
Вместо этого он заговорил о младшеньком, Гоффредо, которого он недавно тоже призвал под свое крыло.
– Пора и Гоффредо с Санчей присоединиться к нам. Слухи об этой даме становятся все пикантнее.
Чезаре засмеялся, развеселился и Александр: ничто не радовало его больше, чем обмен сплетнями в кругу собственной семьи. И им обоим ужасно нравилась эта тема: их малыш Гоффредо, супруг женщины, известной своими любовными похождениями.
– Такая дама, – заметил Чезаре, – станет интересным дополнением к домашнему обиходу Вашего Святейшества.
Лукреция с отцом и братом стояла на балконе, наблюдая за отъездом Франческо Гонзага. Он, горделивый и уверенный, возглавлял процессию, и Лукреция почувствовала, как защемило у нее сердце – до чего же не похож на него Джованни Сфорца! Он направлялся в Неаполь, и на пути его ждали почести: ведь это именно он, вместе со святым отцом, освободил Италию от неприятеля.
Да, это настоящий триумфатор. Толпа приветствовала его воплями, под ноги его коня швыряли охапки цветов, а глаза женщин видели только Франческо Гонзага.
Он принимал поклонение спокойно, темные глаза его загорались лишь при виде хорошеньких женщин, и тогда на лице появлялась улыбка восхищения и он с притворным сожалением пожимал плечами: ах, как жаль, что он вынужден проехать мимо такой красотки.
Он повернулся и послал последний привет стоявшим на балконе. Взгляд его задержался на дочери Папы: миленькая девчушка. Через несколько лет она вполне будет достойна более близкого знакомства, но через мгновение он уже забыл о Лукреции. Среди сопровождавших Гонзага был еще один человек, который обернулся и посмотрел на балкон: это был Джованни Сфорца. Увидев золотоволосую девушку, он вспыхнул от гнева. Она стояла между отцом и братом, и Джованни вдруг показалось, что она – их пленница. Да, они отберут ее у него, вскорости она превратится в одну из них, и куда денется покорная и любящая женщина, которую он знал в Пезаро? Он с тоской вспоминал те несколько месяцев: больше никогда Лукреция не будет к нему так нежна, никогда они не будут жить в согласии.
И она уже начала меняться. Да, она совсем еще девочка, но она – Борджа, а это несмываемое клеймо. Через несколько лет, а может, и раньше, она станет настоящей Борджа, и куда денется ее очаровательная невинность и непосредственность, ее чувственность разовьется еще сильнее, и она не будет считаться ни с чем, лишь бы удовлетворить эту ненасытную страсть; из нее вытравят всю доброту и нежность, и она станет такой же равнодушной эгоисткой, как все они.
Как бы хотелось ему повернуть коня, ворваться во дворец, схватить ее и увезти в Пезаро, где они могли бы жить вдали от политики и этих бесстыжих интриганов – ее отца и братьев.
Но кто он такой, чтобы даже мечтать об этом? Маленький человек, трус, старавшийся забывать о нанесенных ему оскорблениях.
Нет. Слишком поздно. Они отобрали ее, она потеряна для него навсегда.
Он чуть не плакал от злости. Гонзага повернулся к нему:
– Вы опечалены, потому что покидаете мадонну Лукрецию?
Сфорца горько засмеялся:
– Но ее-то разлука совсем не печалит. Она уже пригрелась под апостольской мантией.
Франческо бросил на него странный взгляд, а Сфорца, не в силах сдержаться, пробормотал:
– Его Святейшество стремится от меня избавиться. Он хочет полностью владеть своей дочерью… Он жаждет быть для нее и отцом, и супругом.
Франческо не ответил. Он смотрел прямо перед собой, кавалькада продолжала свой путь.
Папа, все еще махавший им вслед, повернулся к Лукреции:
– Вот и Гонзага уехал. А теперь, дорогая, нам следует подготовиться к приему твоего брата Гоффредо и твоей невестки Санчи. Скоро они будут с нами.
САНЧА АРАГОНСКАЯ
Пышнотелая Санча валялась на постели и лакомилась сладостями. Здесь же, поклевывая с подноса, возлежали три ее любимые фрейлины – Лойзелла, Франческа и Бернардина.
Санча рассказывала им о своем очередном любовнике – она любила смаковать детали постельных сражений, получая таким образом двойное удовольствие: сначала наяву, а потом в воспоминаниях.
Санча была необыкновенно хороша, и одной из самых примечательных ее черт был резкий контраст между темными волосами и бровями, смуглой кожей – и ярко-синими глазами. Черты лица у нее были выразительными: прекрасно очерченный носик, мягкие, чувственные губы. И при взгляде на нее на ум приходили мысли исключительно о чувственных наслаждениях. Санча знала, какое впечатление она производит, и улыбалась особой обещающей улыбкой, как бы говоря: «Я знаю нечто такое, чего не знаете вы, но я могу поделиться с вами этим тайным знанием…»
Любовники появились у Санчи с незапамятных времен, и она была твердо уверена, что будет предаваться любовным играм до самой смерти.
– Не могу сказать, что предстоящее путешествие доставит мне удовольствие, – говорила она своим наперсницам, – но в конце-то концов мы доберемся до Рима! И какие удовольствия ждут нас там! Я уже почти влюблена в Чезаре Борджа, хотя не видела его ни разу. Говорят, он такой страстный!
– Тогда вы заставите Папу мучиться ревностью к собственному сыну, – сказала Франческа.
– Не думаю, не думаю, я оставлю Его Святейшество на тебя, Лойзелла, или, может, на маленькую Бернардину. Вы вдвоем, может, сумеете заменить ему знаменитую La Bella, мадонну Джулию.
– Мадонна, разве можно говорить так о святом отце?! – воскликнула Лойзелла.
– Он всего лишь мужчина, дитя мое. И, пожалуйста, не пугайся: я же не предлагаю тебе лечь в постель к этому полоумному монаху Савонароле!
Лойзелла вздрогнула, а Санча продолжала:
– У меня никогда не было любовника-монаха, – взор ее затуманился. – На пути нам, наверное, попадутся монастыри…
– О, вы такая ужасная грешница, мадонна! – хихикнула Франческа. – Как вы не боитесь говорить такое?
– Ничего я не боюсь! – горделиво воскликнула Санча. – Я хожу к исповеди, я каюсь в грехах. А когда состарюсь, непременно уйду в монастырь.
– Это, наверняка, будет мужской монастырь, – заметила Лойзелла.
– Нет, нет, я хоть и хочу попробовать монаха, но только разочек. Монахи день за днем и ночь за ночью… Бр-р-р!
– Тихо! – испугалась Франческа. – Если наш разговор кто-нибудь подслушает…
– Ну и что? Никто не заставит меня изменить своим привычкам. Король, мой отец, знает, как я люблю мужчин, и что он сделал? Он просто заявил: «Она – одна из нас. А апельсины на персиковых деревьях не растут». Мой брат только покачал головой и согласился, и даже бабушка знает, что пытаться влиять на меня бесполезно.
– Его Святейшество наставит вас на путь истинный. Именно поэтому он и послал за вами. Санча усмехнулась:
– Судя по тому, что я слыхала о Его Святейшестве, он вызвал меня в Рим вовсе не для того, чтобы наставлять на истинный путь.
Лойзелла заткнула уши, потому что не желала слушать подобные речи, но Санча расхохоталась и приказала Франческе принести ожерелье из золота с рубинами – его ей подарил последний любовник.
Она вскочила и принялась расхаживать перед девицами:
– Он сказал, что «это прекрасное тело достойно только самого лучшего», – Санча состроила гримаску и потрогала ожерелье. – Надеюсь, оно действительно из лучших.
– Великолепная работа! – воскликнула Франческа.
– Можешь примерить, – ответила Санча. – И вы все померьте. Ах! Прошлая ночь была просто чудо. Сегодняшняя? Кто знает, может, будет лучше, может, хуже. Вторая ночь – это словно плавание по морю, которое уже раз пересек. Нет ни тех сюрпризов, ни открытий… Как жалко, что меня не было в Неаполе, когда здесь стояли французы!
Франческа сделала вид, что ужаснулась:
– О них ходят такие разговоры! Вам бы не удалось спастись. Они бы непременно вас схватили.
– И это было бы великолепно! Говорят, французы отличные любовники, такие галантные кавалеры! Только подумать! В Неаполе творились такие чудесные дела, а мы скучали на этой противной Искии.
– Но вам могло бы это не понравиться, – заметила Бернардина. – Рассказывают об одной женщине: ее преследовали солдаты, так она предпочла броситься с крыши, нежели попасть им в руки.
– Я лично предпочитаю лежать на чем-то более мягком и удобном, чем камни, которыми вымощен двор… Да, как жалко, что меня не было в городе и я не увидела галантных французов: Я ужасно рассердилась, когда нас так поспешно отправили в изгнание. И я считаю необходимым компенсировать тамошнюю скуку и завести себе сейчас как можно больше любовников. Только подумать, сколько времени я потеряла!
– Наша хозяйка не привыкла терять ни минуты, – вполголоса заметила Лойзелла.
– Ну, по крайней мере, на мой счет слухи не лгут. Его Святейшество написал моему отцу, что разговоры о моем поведении достигли Рима и он весьма этим обеспокоен.
– Мадонна… Санча, будьте осторожны там, в Риме!
– Осторожна? Да никогда! Я там сразу же займусь Чезаре.
– Я слышала кое-что о Чезаре, – сказала Лойзелла.
– Кое-что настораживающее, – добавила Франческа.
– Говорят, – продолжала Лойзелла, – что стоит ему приметить женщину, он тут же командует «Иди сюда!», и не дай бедняжке Бог ослушаться или помедлить! Тогда ее берут силой и наказывают за то, что она посмела заставлять ждать самого господина кардинала.
– А я слышала, – сообщила Бернардина, – что он рыскает по улицам в поисках девственниц, чтобы пополнить свой гарем. И те, кто осмеливаются встать на его пути, умирают таинственным образом.
Санча взъерошила свои чудесные черные волосы и расхохоталась:
– Да, похоже, он станет самым волнующим из моих любовников! Дай Бог, чтобы малыш Гоффредо был сегодня вечером занят, а то он имеет обыкновение забредать ко мне в спальню и натыкаться на моих возлюбленных. Я считаю, что подобные встречи дурно влияют на воспитание.
Женщины рассмеялись.