вор от похождений госпожи Нараяма. Тогда я смог немного оправиться от услышанного и принять участие в беседе хотя бы настолько, чтобы окончательно не испортить приятную встречу. Однако и на этом мои злоключения в тот вечер не закончились. Когда я в мрачном расположении духа вышел из «Икуинэ» и подозвал рикшу, мимо меня пролетела двухместная коляска с поднятым верхом, блестевшим от дождя. Пропитанный тунговым маслом верх откинулся, и на порог закусочной выпрыгнул молодой мужчина. Я уже вскочил в свою коляску, и рикша подхватил оглобли, когда меня осенило. Я страшно разволновался и прошептал:
– Ведь это он.
Да, это был смуглолицый мужчина в полосатом пиджаке, выдававший себя за кузена супруги Миуры. Я проезжал по освещённой огнями улице Хирокодзи. Сердце моё заходилось от тревоги, когда я начинал представлять, кто мог сидеть с этим человеком в коляске. Госпожа Нараяма или, может, госпожа Кацуми с алыми розами в волосах? Мучимый сомнениями, я одновременно злился на себя за трусость. Зачем же я так поспешно сел в коляску! Видимо, опасался того, что будет, если сомнения мои развеются. Я так и не узнал, была ли в коляске супруга Миуры или сторонница женской эмансипации.
Виконт Хонда вынул из кармана большой шёлковый носовой платок, вежливо высморкался, оглядел выставочный зал, уже тонувший в сумерках, и продолжил:
– В конце концов я решил, что, даже если забыть об этом эпизоде, рассказ репортёра должен заинтересовать Миуру. На следующий же день я отправил ему письмо, предложил встретиться, порыбачить, а заодно и отдохнуть. Миура ответил немедленно. Как раз наступало полнолуние, и он предлагал выехать с наступлением вечера, не столько даже для рыбалки, сколько для любования луной. Я не был заядлым рыбаком, так что сразу согласился. Встретившись на лодочной станции у Янагибаси, мы сели в длинную остроносую лодку и выплыли на середину реки. Уже стемнело, но луна ещё не взошла.
В те времена вечерний пейзаж на реке Сумиде ещё сохранял следы красоты, запечатлённой на гравюрах укиё-э. Когда, проплыв под рестораном «Манбати», мы вышли на середину реки, перед нами открылась удивительная картина: в осеннем небе над водой, в которой отражались бледные огни, виднелись перила моста Рёгоку, словно нарисованные тушью. Тени карет и повозок, мчавшихся по мосту, тонули в поднимавшемся от реки тумане, и мнилось, будто над водой снуют лишь алые точки их фонарей.
– Вот так пейзаж, да? – сказал Миура.
– Да-а. В Европе таких и не отыскать.
– Значит, в отношении пейзажа ты не такой уж противник старины.
– Да, но только в отношении пейзажа.
– А вот я в последнее время возненавидел всё, что связано с западным Просвещением.
– Как-то раз известный остряк Проспер Мериме, глядя на проходивших мимо японцев из Миссии доброй воли, направленной во Францию нашим феодальным правительством, сказал стоявшему рядом с ним Дюма: «Любопытно, кто привязал японцев к таким длинным мечам?» Смотри, как бы Мериме и тебя не высмеял.
– А я могу рассказать другую история. Когда-то китайский посол по имени Хэ Шу-чжа прибыл в Японию и остановился в гостинице в Йокогаме. Увидав японский спальный халат, он чуть ли не со слезами умиления сказал: «Это старинное одеяние для сна – свидетельство того, что в вашей стране строго следуют древним обычаям Ся и Чжоу». Так что и ты не спеши ругать старину.
За разговором мы не заметили, как вода в реке потемнела от начавшегося прилива. Мост Рёгоку остался далеко позади, наша лодка приближалась к знаменитой «сосне свиданий», черневшей на фоне тёмного неба. Решив, что наступил подходящий момент, я ухватился за последнюю фразу Миуры и пустил первую стрелу.
– Как же тогда сочетается твоё преклонение перед стариной с отношением к столь просвещённой супруге?
Словно пропустив мой вопрос мимо ушей, Миура некоторое время молча глядел на безлунное небо над Отакэгурой, потом повернулся ко мне и тихо, но уверенно произнёс:
– Да никак. Неделю назад я развёлся.
Я так изумился, что мне пришлось схватиться за борт лодки, и прошептал:
– Значит, ты всё знал?
– А ты – ты знал всё? – выделяя каждое слово, сказал Миура.
– Может, и не всё. Слышал лишь о том, что твоя супруга водит дружбу с госпожой Нараяма.
– А о связи с кузеном?
– Догадывался.
– В таком случае мне нечего добавить.
– А ты… когда ты узнал?
– О её связи с якобы кузеном? Через три месяца после свадьбы, как раз перед тем, как заказал портрет жены.
Можете себе представить, как поразили меня эти слова.
– Зачем же ты терпел до сих пор?
– Почему «терпел»? Я это даже одобрял.
Ошеломлённый, я некоторое время мог лишь глядеть на него.
– Конечно, – спокойно продолжал Миура, – это вовсе не значит, что я одобряю их нынешнюю связь. Нет. Я поощрял те их отношения, которые в то время воображал в своей голове. Ты ведь помнишь, что я был сторонником женитьбы по любви. При этом дело вовсе не в моём эгоизме. Просто я ставил любовь превыше всего. И когда после свадьбы понял, что любовь между нами фальшива насквозь, то пожалел о том, что поспешил жениться на этой женщине. Не покидало меня и чувство жалости к той, что поневоле делила со мной ложе и кров. Как тебе известно, я никогда не мог похвастать отменным здоровьем. Кроме того, хотя я верил, что люблю её, она ведь могла не испытывать взаимности. Вероятно, моя любовь с самого начала была столь слаба и несовершенна, что не смогла вызвать ответное чувство… И я решил пожертвовать собой ради жены и этого кузена, которые дружили с детских лет, раз уж их связывает чувство, более чистое и искреннее, чем наше с нею. Поступи я иначе, мой принцип – любовь превыше всего – оказался бы на поверку лишь красивой фразой. Вот почему я на всякий случай заказал портрет жены – чтобы он заменил мне её, как только выяснится, что она любит другого.
Миура умолк и снова перевёл взгляд на небо, которое чёрным пологом нависало над особняком Кимацуура. Пока не было и намёка на то, что вот-вот, озарив облака, взойдёт луна. Я закурил сигару.
– Что случилось потом?
– Вскоре я понял, что любовь между моей женой и её кузеном тоже фальшива. Если начистоту, я узнал, что у него интимная связь не только с моей женой, но и с госпожой Нараяма. Как узнал это, сейчас, я думаю, не столь важно. Скажу только, что случайно застал их на тайном свидании.
Стряхивая пепел в воду, я вспомнил ту дождливую ночь и неожиданную встречу у входа в «Икуинэ».
– Для меня это стало первым ударом, – спокойно продолжал Миура. – Я утратил половину оснований, чтобы одобрять их связь. Больше я не мог благосклонно смотреть на интимные отношения жены с кузеном: ты как раз приехал из Кореи, – и стал размышлять, как бы их разлучить. Тогда я ещё верил, что, несмотря на ложь кузена, моя жена его искренне любит, поэтому, а также ради счастья жены, счёл необходимым вмешаться. Они оба не догадывались, что я давно знаю про них. Поэтому они, – по крайней мере, жена, – вероятнее всего решили, что мною движет ревность. С тех пор она стала враждебно ко мне относиться и даже шпионить за мной, да и на тебя смотрела с подозрением.
– Действительно, она как-то подслушивала наш с тобой разговор за дверью кабинета.
– Вполне возможно: эта женщина и не на такое способна.
Мы помолчали, глядя на чёрную воду. Наша лодка миновала мост Оумаябаси и, оставляя на речной глади едва заметный след, подошла к Комакате.
– Я всё-таки продолжал верить в честность жены, – продолжал Миура свой рассказ, – и ещё сильнее страдал из-за того, что она не только не хотела меня понять, но даже возненавидела. С самой нашей встречи на вокзале в Синбаси я пытался забыть раздиравшие мне сердце сомнения…
Неделю назад слуга по ошибке принёс мне в кабинет письмо, предназначавшееся жене. Думая, что письмо от её кузена, я его вскрыл и обнаружил, что читаю любовное послание от неизвестного мне мужчины. Чувства, которые жена питала к кузену, тоже были далеки от чистой любви. Я получил второй, более жестокий удар, который вдребезги разбил мои идеалы. Однако меня охватило какое-то печальное спокойствие, словно груз ответственности, давивший мне на плечи, в один миг исчез.
Миура умолк. И тогда из-за складов Намигуры выплыла кроваво-красная полная луна. Я и вспомнил эту историю, увидев Кикугоро в европейской одежде, именно потому, что театральная луна на гравюре Ёситоси была похожа на ту, которую мы наблюдали с лодки, потому что вспомнил овальное лицо Миуры в лунном свете и расчёсанные на пробор длинные волосы. Глядя на луну, Миура вдруг с тяжёлым вздохом сказал:
– Помнишь, однажды ты осудил повстанцев Симпурэн, назвав их идеалы детской мечтой? Значит, в твоих глазах моя супружеская жизнь…
– Да. Видимо, тоже походила на детскую мечту. Но ведь и Просвещение, которого мы сейчас так жаждем, через сотню лет превратится всего лишь в детскую мечту. Верно?
Тут подошедший к нам сторож напомнил, что мы засиделись допоздна и выставку пора закрывать. Мы с виконтом медленно поднялись со скамьи, ещё раз оглядели висевшие вокруг гравюры и эстампы и молча вышли из зала, который уже начал погружаться во тьму. Мы и сами казались себе призраками прошлого, сошедшими с картин той выставки.
Мадонна в чёрном
В юдоли слёз пребывая, взываем к милости твоей… О всепрощающая и всеблагая, о сострадательная и добродетельная Пресвятая Дева Мария!
– Ну, как вам? – спросил Тасиро, поставив на стол фигурку Марии Каннон.
Статуэтки, изображающие Марию Каннон, делались обычно из белого фарфора и были в ходу у католиков в те времена, когда исповедовать христианство в Японии запрещалось, однако фигурку, подобную той, что показал мне Тасиро, непросто найти в музеях или на полках у коллекционеров. Во-первых, она, сантиметров тридцати в высоту, была почти вся, кроме лица, вырезана из чёрного дерева. Кроме того, ожерелье на шее в виде орнамента из крестов, выполненное чрезвычайно искусно, было инкрустировано золотом и перламутром. На лице из слоновой кости алели губы – видимо, сделанные из коралла.